Это не грезы, не пустые мечты! Чем ближе к могиле, тем ясней мой рассудок. Мы пребудем вовеки! Мы увидимся вновь! Увидим твою матушку! Я увижу ее первым, найду ее и изолью ей душу! Ведь это твоя матушка, твои образ и подобие…»
Около одиннадцати часов Вертер спросил своего слугу, не вернулся ли Альберт. Тот ответил: да, он видел, как вели под уздцы его лошадь. Тогда господин его дал ему незапечатанную коротенькую записку следующего содержания:
«Не одолжите ли Вы мне Ваши пистолеты для одного предстоящего мне путешествия? Прощайте! Не поминайте лихом!»
Лотта в ту ночь почти не спала; развязка, которой ждала она со страхом, наступила, наступила столь неожиданно и оказалась столь чудовищной, что ничего подобного она и предположить не могла. Ее прежде такая чистая и безмятежная душа содрогалась от ужаса, а бедное сердце разрывалось от тысячи разнороднейших чувств. Что же это было? Огонь Вертеровых объятий, все еще горевший в ее груди? Возмущение его дерзостью? Горестное сравнение ее нынешнего состояния с той непосредственной, простодушной невинностью и беспечной верой в себя, которые вдруг покинули ее? Как встретит она своего мужа? Как расскажет ему о происшествии, в коем не было ее вины, но о коем она все же не могла вспоминать без укоров совести? Они так долго молчали; как же ей теперь отважиться первой нарушить это молчание и в столь недобрый час поразить супруга столь неожиданной исповедью? Она опасалась, что одно уже упоминание о неурочном визите Вертера произведет в нем тягостное чувство, а тут еще это несчастье! Могла ли она надеяться, что муж увидит все нелицеприятным, не замутненным предвзятостью оком? Смела ли желать, чтобы он попытался прочесть обо всем в ее душе? С другой стороны, могла ли она лукавить перед лицом человека, перед которым душа ее прежде всегда была открыта и чиста, как хрустальный сосуд, и от которого никогда не хотела и не могла она утаить ни единого из своих чувств?
Все это смущало и тревожило ее; мысли ее вновь и вновь возвращались к Вертеру, который был для нее потерян, с чем никак не могла она смириться, которого она, увы, принуждена была предоставить его собственной судьбе и который, потеряв ее, потерял все.
Едва осознаваемое ею самою отчуждение, возникшее меж нею и ее мужем, тяжким бременем лежало на ее сердце. Они, оба столь разумные, столь благородные люди, из-за скрытого разлада, вызванного известными противоречиями, спрятались друг от друга в молчание; каждый все более уверял себя в своей правоте и в неправоте другого, и отношения их настолько усложнились и запутались, что развязать роковой узел именно в тот решающий миг, от коего все зависело, стало уже невозможным. Если бы счастливый случай вовремя подтолкнул их друг к другу в порыве внезапной откровенности, если бы любовь и взаимная снисходительность победили все недоразумения и открыли их сердца, тогда, возможно, нашего друга еще можно было бы спасти.
Следует упомянуть еще одно важное обстоятельство. Как явствует из писем Вертера, он никогда не скрывал своего видимо растущего желания покинуть сей мир. Альберт часто спорил с ним по этому поводу; не раз обсуждал он это и с Лоттой. Будучи непримиримым противником самоубийства, Альберт, впрочем, часто с несвойственным ему раздражением давал понять, что имеет основания сомневаться в серьезности намерения Вертера исполнить свое желание и даже позволял себе на сей счет некоторую иронию; его неверие в реальность угрозы сообщилось и Лотте. С одной стороны, это успокоивало ее, когда мысли ее обращались к сей мрачной перспективе, с другой же – это тоже мешало ей поделиться с мужем своими опасениями, в последнее время все более мучившими ее.
Альберт вернулся домой, и Лотта с неловкой торопливостью, происходившей от смущения, вышла ему навстречу. Он был невесел, дело, по которому ездил он к упомянутому чиновнику, осталось неразрешенным, так как тот оказался мелочным педантом и упрямцем. Плохая дорога усугубила его досаду.
Он спросил, нет ли новостей, и она поспешно ответила, что вчера вечером приходил Вертер. Осведомившись, была ли почта, он получил ответ, что на столе у него в комнате лежит письмо и несколько пакетов, и отправился к себе; Лотта осталась одна. Присутствие мужа, коего она любила и уважала, привело ее в иное расположение духа. Мысль о его благородстве, о его любви и доброте успокоила ее, ей захотелось быть рядом с ним. Следуя уже давно усвоенной привычке, она взяла свое рукоделье и поднялась в его комнату. Альберт, занятый почтою, распечатывал один за другим пакеты и читал присланные бумаги. Судя по выражению лица его, некоторые из них заключали не самые приятные известия. Она сделала ему несколько вопросов, он коротко ответил на них и, встав к конторке, принялся что-то писать.
Так в молчании провели они друг подле друга около часа, и на сердце Лотты вновь легла прежняя тяжесть. Она чувствовала, что ей едва ли достало бы сил раскрыть душу перед мужем, даже если бы он вернулся в прекрасном настроении; она впала в тоску, тем сильнее теснившую ей грудь, чем усерднее она пыталась скрыть ее и проглотить комок слез.
Появление слуги Вертера привело ее в величайшее смятение. Юноша протянул Альберту записку своего господина, и тот, повернувшись к жене, невозмутимо произнес:
– Дай ему пистолеты. Передай господину, что я желаю ему счастливого пути, – прибавил он, обращаясь к слуге.
Словно пораженная громом, Лотта, не помня себя, с трудом поднялась, медленно подошла к стене, дрожащими руками сняла пистолеты, смахнула с них пыль, но медлила отдавать их слуге и, вероятно, простояла бы так еще некоторое время, если бы не вопросительный взгляд Альберта. Не в силах вымолвить ни слова, молча протянула она юноше зловещие орудия, а когда тот вышел из дома, она, сложив свое рукоделье, в невыразимой тревоге отправилась в свою комнату. Воображение рисовало ей самые страшные картины. Временами порывалась она броситься к ногам мужа, поведать ему обо всем, о том, что произошло вчера вечером, о своей вине и о своих предчувствиях. Но всякий раз ее останавливало горькое сознание бесполезности каких бы то ни было объяснений; меньше всего надеялась она уговорить мужа отправиться к Вертеру. Между тем подали обед; подруга, которая заглянула на минутку с каким-то вопросом и уже собиралась уходить, но так и не ушла, немного оживила беседу за столом: супруги изо всех сил старались поддерживать разговор, вести себя непринужденно и хотя на несколько минут забыть о том, что их тяготило.
Слуга воротился с пистолетами к Вертеру, тот, услышав, что их вручила ему сама Лотта, с восторгом принял их из его рук. Велев затем подать себе вина и хлеба и отослав слугу обедать, он сел за стол и продолжил писать неотправленное письмо.
«Ты держала их в своих руках, ты стерла с них пыль, и я целую их как безумный, ибо к ним прикасалась ты! О, Небеса, вы благоприятствуете мне в исполнении моего решения, а ты, Лотта, сама вручила мне орудие смерти, ты, из чьих рук я желал бы принять – и приму – смерть! О, как жадно я расспрашивал своего слугу! Он говорит, что ты дрожала, протягивая ему пистолеты, что ты даже не сказала мне прощального слова! Увы мне! Увы! Ни слова на прощание! Неужто ты закрыла для меня свое сердце? Из-за того заветного мгновенья, навеки связавшего меня с тобою? Лотта, никакие тысячелетия не изгладят в моей душе эту радость! И я чувствую: ты не можешь ненавидеть того, кто так горит тобою!»
После обеда он приказал слуге упаковать вещи, порвал много бумаг, затем отправился в город и оплатил последние счета. Вернувшись домой, он вскоре, невзирая на дождь, вновь отправился к городским воротам, прошел в графский парк, долго бродил по окрестностям, воротился назад вечером и взялся за перо.
«Вильгельм, я нынче в последний раз видел поле, лес и небо. Прощай же и ты! Дорогая матушка, простите меня! Утешь ее, Вильгельм! Да благословит вас Бог! Все мои дела улажены. Прощайте! Мы еще увидимся, и встреча наша будет радостной».
«Я отплатил тебе злом за твою доброту, Альберт. Прости меня. Я нарушил мир твоего дома, я посеял меж вами недоверие. Прощай! Я положу этому конец. Ах, если бы моя смерть могла сделать вас счастливее! Альберт! Альберт! Дай этому ангелу счастье! И да пребудет благословение Господне над тобой!»
Вечером он долго перебирал бумаги, многие порвал и бросил в печь, остальное сложил в несколько пакетов и запечатал, адресовав их на имя Вильгельма. То были краткие заметки и разрозненные мысли, из коих некоторые нам довелось видеть. В десять часов, велев подбросить дров в камин и принести бутылку вина, он отпустил слугу, каморка которого, как и хозяйские комнаты, находилась на заднем дворе и который лег спать не раздеваясь, дабы утром быть наготове, так как господин его сказал, что почтовые лошади поданы будут к шести часам.
«После одиннадцати
Все так тихо вокруг, и душа моя так покойна. Благодарю Тебя, Господи, что в эти последние минуты Ты даровал мне тепло и силы.
Дорогая! Я подхожу к окну и вижу сквозь стремительно летящие мимо тучи мерцание редких звезд на этом вечном небосклоне! Нет, вы не упадете! Предвечный Бог надежно хранит вас в Своем лоне, как и меня. Я вижу звезды Большой Медведицы, любимейшего моего созвездия. Вечерами, когда я уходил от тебя, оно горело над твоими воротами. В каком упоении смотрел я на него, порою с воздетыми к небу руками, словно перед священным алтарем моей звенящей от блаженства души! О, Лотта, мне все напоминает о тебе! Ты объемлешь меня, точно свет! Я, как дитя, жадно хватал даже самые незначительные вещи, которые ты освятила своим прикосновением!
Милый силуэт на стене! Я завещаю его тебе, Лотта, и прошу тебя хранить его как талисман. Сколько поцелуев напечатлел я на него, сколько раз приветственно махал ему рукой, уходя из дома или возвращаясь назад. В коротенькой записке я просил твоего отца позаботиться о моих бренных останках. На церковном кладбище, в дальнем углу, у самой ограды, стоят две липы; там я желал бы обрести последний свой приют. Он не откажет мне, он исполнит просьбу своего друга. Попроси и ты его об этом. Я, бедный, несчастный грешник, не хочу смущать благочестивых христиан своим кощунственным соседством. Ах, как бы мне хотелось быть погребенным вами при дороге или где-нибудь в уединенном месте долины, чтобы священник и левит, благословясь, прошли мимо надгробного камня, самарянин же обронил слезу сострадания