[87].
Пора, Лотта! Без трепета беру я в руки холодную страшную чашу, которая прольет мне в грудь хмельное забытье смерти! Ты сама наполнила ее для меня, и я не стану медлить. До дна! До капли! Вот как исполнились все надежды и чаяния моей жизни! Холоден и бесстрастен, стучусь я в железные врата смерти.
О, если б я удостоился счастья умереть за тебя, Лотта! Принести себя в жертву за тебя! Я охотно, с радостью умер бы, если бы мог вернуть тебе покой и сладость жизни. Пролить свою кровь за любимых и друзей и своей смертью возжечь для них пламень новой, многократной жизни – такой жребий выпал лишь немногим избранным.
Я хочу, чтобы меня похоронили в этом платье, освященном прикосновениями твоих рук; о том же просил я и твоего отца. Душа моя воспарит над гробом. Содержимое моих карманов пусть останется неприкосновенным. Этот розовый бант, который был на твоей груди, когда я впервые увидел тебя в окружении малышей… – о, расцелуй их за меня и расскажи им о печальной участи их несчастного друга. Милые мои! Они и сейчас обступили меня веселою толпой. О, как я сроднился с тобою с первой же минуты! И уже не в силах был расстаться с тобой!.. Этот бант я хочу унести с собою в могилу. Ты подарила мне его в день моего рождения! Как я упивался этими радостями!.. Не думал я, что мой путь приведет меня сюда!..
Не плачь! Прошу тебя, не плачь!
Они заряжены… Часы бьют полночь! Что ж… Лотта! Лотта! Прощай! Прощай!»
Сосед увидел вспышку пороха и услышал выстрел, но, так как все тут же стихло, он не придал сему происшествию особого значения.
Утром, в шесть часов, слуга вошел со свечой в комнату Вертера и нашел господина лежащим на полу, увидел пистолет и кровь. Он стал звать и трясти его, но ответом ему было лишь слабое хрипение. Он бросился за доктором, побежал к Альберту. Лотта услышала дверной колоколец и задрожала всем телом. Она разбудила мужа, они спустились вниз, слуга, всхлипывая и запинаясь, сообщил им ужасную новость; Лотта без чувств упала к ногам Альберта.
Доктор, явившись на место трагедии, тотчас понял, что спасти несчастного, все еще лежавшего на полу, невозможно. Пульс его еще бился, но все члены были парализованы. Он прострелил себе голову; пуля, войдя в лоб чуть выше правой брови, вышибла часть мозга. Ему отворили жилу на руке, кровь заструилась; умирающий еще дышал.
По крови на подлокотнике кресла можно было заключить, что он произвел выстрел, сидя за письменным столом, соскользнул на пол и долго бился в судорогах. Теперь он лежал на спине головой к окну, в синем фраке с желтым жилетом и в сапогах.
Весь дом, вся улица, весь город пришли в волнение. Приехал Альберт. Вертера тем временем уложили на кровать, перевязали ему лоб; лицо его уже мало чем отличалось от лика покойника, тело было неподвижно. Легкие все еще издавали ужасный хрип, то слабеющий, то усиливающийся; смерть должна была наступить с минуты на минуту.
Вина выпил он не много, о чем говорила едва початая бутылка. На поставце для письма лежала раскрытая книга – «Эмилия Галотти»[88].
Потрясение Альберта и горе Лотты мы позволим себе обойти молчанием.
Старый амтман, узнав о случившемся, тотчас верхом примчался к дому Вертера, бросился к своему юному другу и стал целовать его, обливаясь горькими слезами. Вскоре пришли пешком старшие сыновья его; стоя на коленях перед кроватью с выражением безутешного горя, они тоже целовали руки Вертера, его губы; старшего же из них, его любимца, силою оторвали от него, лишь когда он скончался. Он умер в полдень. Благодаря присутствию амтмана и принятым им мерам, всеобщее волнение постепенно улеглось. По его распоряжению около одиннадцати часов ночи Вертера похоронили на избранном им самим месте. В последний путь его провожал лишь старик с сыновьями. Альберт не мог присутствовать на погребении: жизнь Лотты была в опасности. Гроб несли мастеровые. Священника во главе траурной процессии не было.
Герман и ДоротеяПоэма
IКаллиопа судьба и участие
«Я не видал, чтобы площадь и улицы были так пусты!
Город – шаром покати! будто выморочный, и полсотни,
Кажется мне, изо всех обывателей в нем не осталось.
Вот любопытство что делает! Всякий бежит до упаду,
Чтобы только взглянуть на печальный изгнанников поезд.
Будет с полмили до той дороги, которой им ехать,
А, невзирая на пыль и полуденный зной, – побежали.
Право, я с места не тронусь затем, чтобы видеть несчастье
Добрых бегущих людей, с уцелевшим именьем. Несчастным
Чудные страны за Рейном оставить пришлось и, на нашу
Землю ступя, захватить уголок безмятежно, счастливый
Этой обильной долины, следя за ее направленьем…
Ты поступила прекрасно, жена, что, из жалости, сына
К бедным с холстиною старой, с питьем отпустила и пищей
Для раздачи, затем, что давать – есть дело богатых.
Малый-то как покатил! Да как жеребцами он правит!
Право, повозочка новая очень красива, удобно
В ней четверым поместиться, и кучеру место на козлах.
Нынче один он поехал, смотри, как свернул в переулок».
Так, доволен собой, у домовых ворот против рынка
Сидя, жене говорил «Льва золотого» хозяин.
И на слова его так отвечала разумно хозяйка:
«Право, старую я дарю неохотно холстину:
Часто на множество нужд ее и за деньги не сыщешь,
Если понадобится. Только нынче с такою охотой
Много рубашек получше и наволок я отдавала:
Слышала, дети и старцы идут по дороге, раздеты.
Только – простишь ли ты мне? – и в твоем я шкапу похищала,
И особливо, что твой халат с индийским узором
Я отдала. Он и жидок, и стар, да и вышел из моды».
Но, улыбнувшись на то, ей ответствовал добрый хозяин:
«Все-таки старого жаль мне халата из ситцу – индийский
Был настоящий; такого теперь ни за что не достанешь.
Правда, его не носил я. Теперь хотят, чтоб мужчина
Все ходил в сюртуке иль всегда красовался в бекеше;
Вечно ходи в сапогах, – в изгнании туфли и шапки».
«Видишь, – сказала жена, – иные из тех воротились,
Что смотрели на поезд: должно быть, уж он миновался.
Как башмаки запылились у них, как лица пылают!
Каждый держит платок носовой и пот утирает.
Нет! в такую жару далеко так на зрелище это
Я не кинусь бежать. И мне, право, довольно рассказов».
Ей, на такие слова, сказал с удареньем хозяин:
«Редко такая погода к такому жнитву подходила:
Хлеб мы так же сухой уберем, как и сено убрали;
На небе ясно кругом, не видать ниоткуда ни тучки,
И с востока отрадною дышит прохладою ветер.
Вот постоянное вёдро, и рожь совершенно созрела;
Завтра начнем понемногу косить мы обильную жатву».
Так говорил он. Меж тем мужчины и женщины больше
Все прибывали и больше, в дома проходя через площадь.
Так наконец с дочерьми воротился, резво подъезжая
К обновленному дому, сосед через площадь. Богатый
Был он хозяин в дому, да и первый купец в околотке.
(Ехал же он в открытой коляске ландауской работы.)
Улицы ожили все: городок населен был довольно:
Много и фабрик в нем, и много ремесл процветало.
Так у домовых ворот сидели оба, довольны,
Острым словом насчет проходящей толпы забавляясь.
Только хозяйка достойная так начала и сказала:
«Видишь ли, пастор идет сюда, а с ним и аптекарь,
Наш сосед: мы от них до подробности все разузнаем,
Что́ они видели там и что́ видеть не радует сердца».
Дружески оба они подошли, поклонились супругам,
На деревянные скамьи садясь у ворот, отрясая
Пыль на ногах и платками в лицо навевая прохладу.
Первый после взаимных приветствий с речами своими
Так обратился аптекарь, сказав почти голосом грустным:
«Точно, таков человек – и один тут не хуже другого:
Рад позевать, если где-нибудь с ближним беда приключилась,
Разве не всякий бежит смотреть на картину пожара
Иль на преступника, в час его шествия к месту кончины?
Вот и теперь все бегут смотреть на несчастия добрых
Изгнанных; даже никто не подумает, – может быть, сам он
Скоро подобным несчастием будет испытан. Такая
Ветреность хоть непростительна, только сродна человеку».
И на это в ответ, благородный разумный им пастор –
Он украшеньем был города, юноша, к мужеству близкий,
Был он проникнут высоким значеньем Святого Писанья
(В нем изучаем наклонности мы и судьбу человека),
Также знал хорошо и лучшие книги мирские –
Он-то сказал: «Не должно бы, по мне, осуждать нам невинных,
В грудь человека природой вдохнутых, способностей: часто
То, до чего не легко ни уму, ни рассудку достигнуть,
Тайно-счастливым и темным стремленьям доступно бывает.
Вот, не влеки любопытство к себе человека так сильно,
Что же, узнал ли бы он отношенье чудесное в мире
Всех предметов друг к другу? Сначала он нового ищет,
Дальше стремится к полезному всем прилежаньем и силой,
А наконец и к добру, почерпая в нем дух и значенье.
В юности – легкая спутница – ветреность с ним, и она-то
Все покрывает опасности, все исцеляет недуги
Сердце томящей беды, как скоро она миновалась.
Точно, отдашь предпочтенье тому, кто в позднейшие годы
Эту веселость развил в положительный разум, который
В счастьи, равно как в несчастьи, деятельно, смело стремится.
Он утраты свои заменяет познанием блага».
Дружески речь прервала, горя нетерпеньем, хозяйка:
«Что, говорите, вы видели? Сильно хотелось бы знать мне».
«Вряд ли, – на просьбу такую сказал с удареньем аптекарь, –