Только раздумие в сердце я скоро решил и тихонько
Следом поехал за нею, догнал и сказал ей поспешно:
«Милая девушка, мне не одной холстины в повозку
Матушка нынче дала, чтобы ею одел я нагого:
Много прибавила пищи она и всяких напитков.
В заднем бауле повозки довольно того и другого.
Мне захотелось и эти дары передать все тебе же:
Так, мне кажется, лучше я все порученье исполню;
Ты их разумно раздашь, а я бы их роздал случайно».
Девушка мне отвечала: «Я ваши подарки со всею
Правдой раздам и обрадую тех, кто нуждается больше».
Так говорила она. Я открыл поскорее баулы,
Вытащил окорока полновесные, вытащил хлебы,
Также бутылки с вином и пивом, и передал все ей.
Дал бы охотно и больше; но ящики все опустели.
Все уложила она родильнице в ноги и дальше
В путь отправилась. Я лошадей завернул, да и в город».
Только что Герман окончил, сосед разговорчивый тотчас
В речи вступил и воскликнул: «Блажен, кто в годину изгнанья
И беспорядка живет в своем доме одною душою
И к кому ни жена, ни малютки не жмутся с боязнью.
Я сознаю мое счастье. Никак не решился теперь бы
Я называться отцом и радеть о жене и о детях.
Часто уже о побеге я думал и лучшие вещи
Все укладывал, – старые деньги и цепи покойной
Матери: все еще цело, из них ничего я не продал.
Правда, много б осталось вещей, неудобных к отправке.
Даже кореньев и трав, со стараньем отысканных мною,
Было бы жаль мне, хотя и немного стоят товары.
Если провизор останется в доме, я буду покоен:
Спас я наличные деньги да тело свое, так и все я
Спас. Одному человеку легко убежать и укрыться».
Юноша Герман на то с удареньем заметил соседу:
«Нет, я мненья другого и вашу речь осуждаю.
Разве тот человек достойный, кто в горе и счастьи,
Лишь о себе помышляя, делить ни тоски, ни веселья
Не умеет и в сердце на это призванья не слышит?
В наше время скорей я на брак в состояньи решиться:
Сколько достойных девиц лишены покровительства мужа,
Сколько мужчин без жены, подающей отраду в несчастьи».
С тихой улыбкой отец на это: «Я рад тебя слушать,
Редко со мной говоришь ты такие разумные речи».
Но мягкосердая мать перебила слова его быстро:
«Сын мой, ты прав! И тебе мы, родители, служим примером:
Мы избирали друг друга не в ясные дни наслажденья, –
Нет, скорей нас печальное самое время связало
В понедельник поутру: я помню, еще накануне
Был тот страшный пожар, который разрушил наш город,
За двадцать лет перед этим, как раз в воскресенье, как нынче.
Время было сухое, и мало воды в околотке.
В праздничных платьях все жители вышли гулять за заставу,
По деревням разбрелись, по корчмам и по мельницам ближним.
В самом конце занялось, и пламя пожара вдоль улиц
Кинулось быстро, своим стремлением ветер рождая.
Все амбары, наполнены жатвы обильной, сгорели,
Улицы все погорели по самую площадь, отцовский
Дом мой сгорел по соседству отсюда, а с ним вот и этот.
Мало спасли мы. Всю ночь, эту грустную ночь, я сидела
Перед городом в поле, храня сундуки и постели.
Сон наконец превозмог, и, когда заревая прохлада,
Провозвестница раннего солнца, меня разбудила,
Дым увидала и жар я и голые стены да печи.
Сердце заныло мое. Только солнце еще лучезарней,
Чем когда-либо, встало и в душу надежду вдохнуло.
Я поскорей поднялась. Захотелось невольно мне видеть
Место, где дом наш стоял, и целы ли куры, которых
Я особливо любила; разум-то был еще детский.
В ту минуту, когда я по дымным бродила обломкам
Нашего дома и видела все разрушенье жилища,
Ты показался с другой стороны и обыскивал место.
Лошадь твою завалило в конюшне. Горячие балки
Тлели в мусоре черном, и не было следу скотины.
Так в раздумьи печальном стояли мы друг против друга.
Вся стена, разделявшая наши дворы, развалилась.
За руку тотчас меня ты взял и стал говорить мне:
«Лиза, зачем ты пришла? Ступай, прочадеют подошвы:
Видишь, как мусор горяч; сапоги и покрепче, да тлеют».
И, поднявши меня, ты понес через свой опустелый
Двор. Там одни ворота уцелели со сводами – только
В целом доме осталось, – и те же они до сегодня.
Ты, опустив меня, стал целовать – и я отвернулась;
Только на то отвечал ты значения полным приветом:
«Дом мой сгорел, – оставайся и строиться вновь помогай мне;
Я же, напротив, отцу твоему помогу в его деле».
Но понять я тебя не могла, доколе к отцу ты
Матери не подослал и не кончил веселою свадьбой.
Даже поныне я помню полуобгорелые балки
С радостью и, как теперь, вижу солнце в торжественном блеске.
Этому дню я супругом обязана. Первое время
Диких развалин меня подарило возлюбленным сыном.
Вот почему я хвалю тебя, Герман, что, полон надежды,
Девушку тоже избрать ты задумал в печальное время
И не пугаешься брака в годину войны и развалин».
С живостью тотчас на это заметил отец и сказал им:
«Мысли такие похвальны, и все, что ты нам рассказала,
Маменька, истинно так приключилось от слова до слова.
Только – что лучше, то лучше: не всякому в жизни придется
Всем заводиться опять, начав с безделицы каждой,
И не всем же себя так мучить, как мы и другие.
О, блажен, кому дом от отца и от матери полный
Достается! Его украшать только станет наследник!
Трудно во всем начинать, и всего труднее в хозяйстве.
Мало ли нужно вещей человеку, – а все дорожает
С каждым днем, и на то припасай он поболее денег.
Так-то и я на тебя надеюсь, мой Герман, что скоро
В дом ты невесту ко мне приведешь, с хорошим приданым.
Дельный мужчина, конечно, достоин богатой невесты,
Да и приятно, когда за желанной супругою в двери
Всякого рода добро понесут в сундуках и коробках.
Не напрасно для дочери мать в продолжение многих
Лет холстину готовит из пряжи надежной и тонкой,
Крестный прибором серебряным так дорожится недаром,
И отец бережет дорогие червонцы в конторке:
Юношу ей со временем должно обрадовать этим
Всем приданым за то, что ее между всеми избрал он.
Да, я знаю, как весело в доме жене, если утварь
Вся знакомая собственность ей и в покоях, и в кухне,
Если и стол и постеля накрыты ее достояньем.
Только б невесту богатую принял я с радостью в дом свой:
Бедную станет муж презирать и начнет обходиться
Как со служанкою с той, что пришла с узлом, как служанка.
Несправедливость порок наш, а время любви переходит.
Да, мой Герман, мою бы ты старость утешил, когда бы
Мне ты невесточку в дом из соседства привел, понимаешь, –
Вон из зеленого дома. Отец – человек с состояньем,
Фабрики знатно идут у него, от торговли он с каждым
Днем богатеет, – купец со всего барыши наживает!
Только три дочери всех; им одним достается именье.
Старшая сговорена уж, я знаю, и только вторая
Да меньшая на время, быть может, доступны исканьям.
Если бы я на твоем был месте, не стал бы я медлить,
Девушку взял бы себе, как я себе маменьку выбрал».
Скромно ответствовал сын на такие отцовские речи:
«Точно, хотел, по желанию вашему, дочь у соседа
Взять за себя я. Росли мы вместе, часто играли
В прежнее время на площади подле колодца, и часто
Я им от шалостей мальчиков резвых бывал обороной.
Все это было давно, и по возрасту девушкам должно
Было в дому оставаться и резвые игры покинуть.
Верно: они образованны. Я, как старинный знакомый,
Все еще в дом их ходил, исполняя желание ваше;
Но никогда я не мог проводить с ними весело время.
Вечно смеялись они надо мной и меня обижали:
Мой сюртук очень длинен, и цвет и сукно слишком грубы,
Волосы дурно причесаны и не завиты, как должно.
Вздумал и я нарядиться, как те молодые сидельцы,
Что по праздникам в доме у них появляются, те, что
Целое лето вертятся в своей полушелковой тряпке, –
Только я рано довольно заметил насмешки их снова;
Это мне стало обидно и гордость мою унижало.
Больно мне было: они чистоту моих побуждений
Не хотели понять, и особенно Мина, меньшая.
К ним на Святой я ходил с последним моим посещеньем.
Новый сюртук, что теперь наверху в гардеробе повешен,
Был на мне, и завил волоса я не хуже другого.
Только вошел я, они засмеялись; но я не смутился.
За клавикордами Мина сидела, отец их был тут же.
Он с удовольствием слушал, как пела любезная дочка.
Многого в песне понять я не мог и не знал, что такое,
Только часто я слышал Памина и часто Тамино.
Я не хотел быть немым, и, только окончилось пенье,
О содержаньи его и об этих двух лицах спросил я.
Все замолкли, смеясь, но отец отвечал мне: «Ты, верно,
Знаешь только, мой друг, одного Адама и Еву?»
Тут никто удержаться не мог, и все хохотало:
Мальчики, девушки, все, – а старик поджимал свое брюхо.
Шляпу мою со стыда уронил я, и все это время,
Что ни пели они, ни играли, а смех продолжался.
Я со стыдом и печалью домой воротился, повесил
В шкап свой новый сюртук, волоса растянул завитые
Пальцами и поклялся никогда не бывать в этом доме.
Я был прав, потому что они и горды, и без чувства,
И, я слышал, у них я слыву и поныне Тамино».
Мать на это ему: «На детей бы ты, Герман, не должен
Был так долго сердиться; а право, они еще дети.
Мина, точно, добра и все тебя помнит: намедни
Спрашивала у меня про тебя. Вот ее бы ты выбрал!»
Грустно задумчив, на это ей сын отвечал: «Я не знаю,
То оскорбление как-то глубоко запало мне в сердце,