Фауст. Страдания юного Вертера — страница 29 из 44

Только раздумие в сердце я скоро решил и тихонько

Следом поехал за нею, догнал и сказал ей поспешно:

«Милая девушка, мне не одной холстины в повозку

Матушка нынче дала, чтобы ею одел я нагого:

Много прибавила пищи она и всяких напитков.

В заднем бауле повозки довольно того и другого.

Мне захотелось и эти дары передать все тебе же:

Так, мне кажется, лучше я все порученье исполню;

Ты их разумно раздашь, а я бы их роздал случайно».

Девушка мне отвечала: «Я ваши подарки со всею

Правдой раздам и обрадую тех, кто нуждается больше».

Так говорила она. Я открыл поскорее баулы,

Вытащил окорока полновесные, вытащил хлебы,

Также бутылки с вином и пивом, и передал все ей.

Дал бы охотно и больше; но ящики все опустели.

Все уложила она родильнице в ноги и дальше

В путь отправилась. Я лошадей завернул, да и в город».

Только что Герман окончил, сосед разговорчивый тотчас

В речи вступил и воскликнул: «Блажен, кто в годину изгнанья

И беспорядка живет в своем доме одною душою

И к кому ни жена, ни малютки не жмутся с боязнью.

Я сознаю мое счастье. Никак не решился теперь бы

Я называться отцом и радеть о жене и о детях.

Часто уже о побеге я думал и лучшие вещи

Все укладывал, – старые деньги и цепи покойной

Матери: все еще цело, из них ничего я не продал.

Правда, много б осталось вещей, неудобных к отправке.

Даже кореньев и трав, со стараньем отысканных мною,

Было бы жаль мне, хотя и немного стоят товары.

Если провизор останется в доме, я буду покоен:

Спас я наличные деньги да тело свое, так и все я

Спас. Одному человеку легко убежать и укрыться».

Юноша Герман на то с удареньем заметил соседу:

«Нет, я мненья другого и вашу речь осуждаю.

Разве тот человек достойный, кто в горе и счастьи,

Лишь о себе помышляя, делить ни тоски, ни веселья

Не умеет и в сердце на это призванья не слышит?

В наше время скорей я на брак в состояньи решиться:

Сколько достойных девиц лишены покровительства мужа,

Сколько мужчин без жены, подающей отраду в несчастьи».

С тихой улыбкой отец на это: «Я рад тебя слушать,

Редко со мной говоришь ты такие разумные речи».

Но мягкосердая мать перебила слова его быстро:

«Сын мой, ты прав! И тебе мы, родители, служим примером:

Мы избирали друг друга не в ясные дни наслажденья, –

Нет, скорей нас печальное самое время связало

В понедельник поутру: я помню, еще накануне

Был тот страшный пожар, который разрушил наш город,

За двадцать лет перед этим, как раз в воскресенье, как нынче.

Время было сухое, и мало воды в околотке.

В праздничных платьях все жители вышли гулять за заставу,

По деревням разбрелись, по корчмам и по мельницам ближним.

В самом конце занялось, и пламя пожара вдоль улиц

Кинулось быстро, своим стремлением ветер рождая.

Все амбары, наполнены жатвы обильной, сгорели,

Улицы все погорели по самую площадь, отцовский

Дом мой сгорел по соседству отсюда, а с ним вот и этот.

Мало спасли мы. Всю ночь, эту грустную ночь, я сидела

Перед городом в поле, храня сундуки и постели.

Сон наконец превозмог, и, когда заревая прохлада,

Провозвестница раннего солнца, меня разбудила,

Дым увидала и жар я и голые стены да печи.

Сердце заныло мое. Только солнце еще лучезарней,

Чем когда-либо, встало и в душу надежду вдохнуло.

Я поскорей поднялась. Захотелось невольно мне видеть

Место, где дом наш стоял, и целы ли куры, которых

Я особливо любила; разум-то был еще детский.

В ту минуту, когда я по дымным бродила обломкам

Нашего дома и видела все разрушенье жилища,

Ты показался с другой стороны и обыскивал место.

Лошадь твою завалило в конюшне. Горячие балки

Тлели в мусоре черном, и не было следу скотины.

Так в раздумьи печальном стояли мы друг против друга.

Вся стена, разделявшая наши дворы, развалилась.

За руку тотчас меня ты взял и стал говорить мне:

«Лиза, зачем ты пришла? Ступай, прочадеют подошвы:

Видишь, как мусор горяч; сапоги и покрепче, да тлеют».

И, поднявши меня, ты понес через свой опустелый

Двор. Там одни ворота уцелели со сводами –  только

В целом доме осталось, – и те же они до сегодня.

Ты, опустив меня, стал целовать –  и я отвернулась;

Только на то отвечал ты значения полным приветом:

«Дом мой сгорел, – оставайся и строиться вновь помогай мне;

Я же, напротив, отцу твоему помогу в его деле».

Но понять я тебя не могла, доколе к отцу ты

Матери не подослал и не кончил веселою свадьбой.

Даже поныне я помню полуобгорелые балки

С радостью и, как теперь, вижу солнце в торжественном блеске.

Этому дню я супругом обязана. Первое время

Диких развалин меня подарило возлюбленным сыном.

Вот почему я хвалю тебя, Герман, что, полон надежды,

Девушку тоже избрать ты задумал в печальное время

И не пугаешься брака в годину войны и развалин».

С живостью тотчас на это заметил отец и сказал им:

«Мысли такие похвальны, и все, что ты нам рассказала,

Маменька, истинно так приключилось от слова до слова.

Только –  что лучше, то лучше: не всякому в жизни придется

Всем заводиться опять, начав с безделицы каждой,

И не всем же себя так мучить, как мы и другие.

О, блажен, кому дом от отца и от матери полный

Достается! Его украшать только станет наследник!

Трудно во всем начинать, и всего труднее в хозяйстве.

Мало ли нужно вещей человеку, – а все дорожает

С каждым днем, и на то припасай он поболее денег.

Так-то и я на тебя надеюсь, мой Герман, что скоро

В дом ты невесту ко мне приведешь, с хорошим приданым.

Дельный мужчина, конечно, достоин богатой невесты,

Да и приятно, когда за желанной супругою в двери

Всякого рода добро понесут в сундуках и коробках.

Не напрасно для дочери мать в продолжение многих

Лет холстину готовит из пряжи надежной и тонкой,

Крестный прибором серебряным так дорожится недаром,

И отец бережет дорогие червонцы в конторке:

Юношу ей со временем должно обрадовать этим

Всем приданым за то, что ее между всеми избрал он.

Да, я знаю, как весело в доме жене, если утварь

Вся знакомая собственность ей и в покоях, и в кухне,

Если и стол и постеля накрыты ее достояньем.

Только б невесту богатую принял я с радостью в дом свой:

Бедную станет муж презирать и начнет обходиться

Как со служанкою с той, что пришла с узлом, как служанка.

Несправедливость порок наш, а время любви переходит.

Да, мой Герман, мою бы ты старость утешил, когда бы

Мне ты невесточку в дом из соседства привел, понимаешь, –

Вон из зеленого дома. Отец –  человек с состояньем,

Фабрики знатно идут у него, от торговли он с каждым

Днем богатеет, – купец со всего барыши наживает!

Только три дочери всех; им одним достается именье.

Старшая сговорена уж, я знаю, и только вторая

Да меньшая на время, быть может, доступны исканьям.

Если бы я на твоем был месте, не стал бы я медлить,

Девушку взял бы себе, как я себе маменьку выбрал».

Скромно ответствовал сын на такие отцовские речи:

«Точно, хотел, по желанию вашему, дочь у соседа

Взять за себя я. Росли мы вместе, часто играли

В прежнее время на площади подле колодца, и часто

Я им от шалостей мальчиков резвых бывал обороной.

Все это было давно, и по возрасту девушкам должно

Было в дому оставаться и резвые игры покинуть.

Верно: они образованны. Я, как старинный знакомый,

Все еще в дом их ходил, исполняя желание ваше;

Но никогда я не мог проводить с ними весело время.

Вечно смеялись они надо мной и меня обижали:

Мой сюртук очень длинен, и цвет и сукно слишком грубы,

Волосы дурно причесаны и не завиты, как должно.

Вздумал и я нарядиться, как те молодые сидельцы,

Что по праздникам в доме у них появляются, те, что

Целое лето вертятся в своей полушелковой тряпке, –

Только я рано довольно заметил насмешки их снова;

Это мне стало обидно и гордость мою унижало.

Больно мне было: они чистоту моих побуждений

Не хотели понять, и особенно Мина, меньшая.

К ним на Святой я ходил с последним моим посещеньем.

Новый сюртук, что теперь наверху в гардеробе повешен,

Был на мне, и завил волоса я не хуже другого.

Только вошел я, они засмеялись; но я не смутился.

За клавикордами Мина сидела, отец их был тут же.

Он с удовольствием слушал, как пела любезная дочка.

Многого в песне понять я не мог и не знал, что такое,

Только часто я слышал Памина и часто Тамино.

Я не хотел быть немым, и, только окончилось пенье,

О содержаньи его и об этих двух лицах спросил я.

Все замолкли, смеясь, но отец отвечал мне: «Ты, верно,

Знаешь только, мой друг, одного Адама и Еву?»

Тут никто удержаться не мог, и все хохотало:

Мальчики, девушки, все, – а старик поджимал свое брюхо.

Шляпу мою со стыда уронил я, и все это время,

Что ни пели они, ни играли, а смех продолжался.

Я со стыдом и печалью домой воротился, повесил

В шкап свой новый сюртук, волоса растянул завитые

Пальцами и поклялся никогда не бывать в этом доме.

Я был прав, потому что они и горды, и без чувства,

И, я слышал, у них я слыву и поныне Тамино».

Мать на это ему: «На детей бы ты, Герман, не должен

Был так долго сердиться; а право, они еще дети.

Мина, точно, добра и все тебя помнит: намедни

Спрашивала у меня про тебя. Вот ее бы ты выбрал!»

Грустно задумчив, на это ей сын отвечал: «Я не знаю,

То оскорбление как-то глубоко запало мне в сердце,