То подумал немного и стал придерживать коней.
Тенью развесистых лип, которые много столетий
Здесь вырастали и корни пускали глубокие в землю,
Выгон широкий был окружен перед самой деревней:
Он поселянам служил и гражданам местом веселья.
Вырыт под сенью древесной тут в уровень с дерном колодезь.
Тотчас пониже ступеней видны скамейки из камня.
Ими обставлен родник, выбегающий резвой волною.
Стены кругом не высоки, чтоб черпать удобнее было.
Герман решился своих лошадей под этою тенью
Миг задержать. Поступя таким образом, стал говорить он:
«Слезьте, друзья, и ступайте разведывать: точно ль достойна
Девушка эта руки, которую ей предлагаю.
Знаю, вы мне о ней не расскажете новых диковин;
Будь один я теперь, немедля пошел бы в деревню,
И судьбу мою милая в несколько слов бы решила.
Вы ее легко отличите меж всеми другими:
Верно, с ней ни одна воспитаньем сравниться не может.
Кроме того, укажу на признаки чистой одежды:
Красной поддевкой у ней обозначена выпуклость груди,
Плотно черный корсет красивый стан облегает,
Ворот рубашки лежит, опрятными складками собран,
Так что рисует на белом округлость ее подбородка,
Ясно и смело красуется всей головы очертанье,
В несколько раз на серебряных шпильках навернуты косы,
Синими складками ниже поддевки красуется юбка
И на ходьбе обнимает красивую, стройную ногу.
Только я вам говорю, и особенно стану просить вас:
С девушкой вы ни полслова, не дайте заметить ей тайны:
Слушайте только других, да что они вам порасскажут.
Как наберете вестей отца и мать успокоить,
Возвращайтесь ко мне, и дальнейшее мы пообсудим.
Вот что выдумал я дорогой, ехавши с вами».
Так говорил он. Друзья между тем поспешили к деревне,
Где по садам, по домам и сараям толпилися люди
Кучами, вдоль же дороги стояли повозка к повозке.
Подле возов лошадей и волов кормили мужчины,
Женщины всюду белье по заборам и пряслам сушили,
А у ручья, веселясь, плескались резвые дети.
Так, пробираяся между повозок, людей и животных,
Шли соглядатаи, вправо и влево смотря, не видать ли
Где-либо образа девушки, сходного с тем описаньем, –
Только напрасно: нигде не являлась прекрасная дева.
Стала теснее вокруг толпа сгущаться, мужчины
Подняли спор за повозки, и женщины тут же вмешались
С криком. В эту минуту старик почтенного вида
К ним подошел – и немедля затихли шумные споры,
Только знак замолчать он угрозой отцовскою подал.
«Или несчастия нас, – восклицал он, – еще не смирили,
Чтобы друг к другу мы снисходительней были, хотя бы
Кто и на время забыл соразмерить свой каждый поступок?
В счастьи взыскательны все: ужель, наконец, и несчастье
Вас не научит не ссориться с братом, как в прежнее время?
Чтоб заслужить милосердие, вы уступите друг другу
Место на чуждой земле и делите имущество ровно».
Так говорил он. Все замолчали и стали покойно,
Гнев усмиря, приводить в порядок скот и повозки.
Слову чужого судьи внемля и в нем замечая
Миролюбивый рассудок, к нему пастор обратился
И, говоря, приступил с такой значительной речью:
«Правда, отец мой! Покамест народ проживает тихонько
В счастьи, питаясь плодами земли, дары приносящей
С каждым временем года и с каждой новой луною,
Все в то время само собою приходит, и всякий
Сам для себя и хорош, и умен, и живет, как живется,
Тут разумнейший муж отличаться от прочих не может.
Все событья идут тихонько обычной дорогой.
Но лишь только нужда, расторгая условия жизни,
Зданье веков подорвет, по садам пронесется и нивам,
Жен и мужей, из жилища обычного выгнав, заставит
Денно и нощно скитаться, с боязнью в душе, по чужбине, –
Ах, в то время невольно к разумному все обратятся,
И не напрасно теряет он мудрое слово совета.
Вы не судьей ли, отец, между этим бегущим народом?
Мне так кажется: вы усмирили так скоро волненье.
Право, сегодня вы мне явились одним из вожатых
Тех, что народам-изгнанникам путь открывали в пустыне:
Точно как будто с Навином беседую иль Моисеем».
И на это судья отвечал со значительным видом:
«Истинно, может наш век сравнен быть с теми веками
Важных явлений, о коих история нам повествует.
Кто вчера да сегодня прожил в настоящее время,
Прожил целые годы: такое скопленье событий.
Я когда оглянусь, то кажется мне, что седою
Старостью я удручен, – а силы во мне еще свежи.
О, мы смело себя сравняем с теми, которым
Некогда Господь в купине горящей явился.
Нам Он также предстал в огне и в облаке дымном».
В ту минуту, когда пастор продолжать собирался
Свой разговор и про участь скитальцев расспрашивать дальше,
На ухо быстро шепнул ему тайные речи товарищ:
«Вы, с судьей говоря, постарайтесь на девушку речи
Свесть; а я между тем разыскивать стану и тотчас
К вам, отыскавши ее, ворочусь». Пастор поклонился,
А соглядатай пошел смотреть по садам и сараям.
VIКлио современность
На вопросы пастора, что потерпели скитальцы
И давно ли они лишены домашнего крова,
Тотчас судья отвечал: «Несчастия наши не кратки:
Горькую чашу страданий мы пили за эти все годы,
Тем ужасней, что лучшая нам изменила надежда.
Кто не сознается, как трепетало в нем весело сердце,
Как в свободной груди все пульсы забились живее
В ту минуту, когда засветилось новое солнце,
Как услыхали впервые об общих правах человека,
О вдохновенной свободе и равенстве также похвальном?
Всякий в то время надеялся жить для себя, и, казалось,
Все оковы, в руках эгоизма и лени так долго
Многие страны собой угнетавшие, разом распались.
В эту годину не все ли народы равно обратили
Взоры свои на столицу вселенной, которая долго
Ею была и теперь названье вполне оправдала?
Не были ль те имена провозвестников радости равны
Самым ярко блестящим, подъятым на звездное небо?
Разом отваги, и духу, и речи прибавилось в каждом.
Первые приняли мы, как соседи, живое участье.
Тут война началась. С оружием двинулись франки
Ближе, но с виду нам показались только друзьями.
Ими и были они: с возвышенной думой стремился
Всяк из них насаждать веселое древо свободы,
Всем обещая свое и каждому выбор правленья.
Вся молодежь ликовала, за ней ликовала и старость;
Новое знамя везде окружали веселою пляской.
Так, получа перевес, завладели немедленно франки
Прежде духом мужей по готовности огненной к делу,
А по ловкости и сердцами прекрасного пола.
Ноша войны истребительной нам не казалася в тягость,
В отдаленьи надежда манила отрадной улыбкой
И увлекала веселые взоры по новой дороге.
О, как весело время, когда жениху и невесте
В танцах мечтается день желанного их сочетанья!
Но еще радостней было время, когда показалось
Близким, возможным все, что свято душе человека.
Все языки развязались. Мужчины, юноши, старцы –
Все говорили свободно о чувствах и мыслях высоких.
Скоро, однако, затмилось небо. К добру неспособный,
Гнусный род объявил свои притязанья на власти.
Друг на друга восстав, они притесняли соседей
Новых и братьев своих, высылая хищные рати.
Наши начальники буйствовать стали и грабить большое,
И до ничтожной безделицы грабили мелкие люди.
Каждый, казалось, желал, чтоб только хватило на завтра.
Мы терпели, и с каждым днем росло угнетенье.
Воплей не слушал никто. Властители сами теснили.
Тут уж горе и зло проникло в самых спокойных:
Каждый желал и клялся отмстить за все оскорбленья
И за двойную потерю обманутой горько надежды.
Счастье в эту минуту приняло сторону немцев,
И ускоренными маршами в бегство пустилися франки.
Ах, тогда-то мы только все горе войны распознали!
Добр и велик победитель; по крайней мере, таким он
Кажется; как своего, он щадит побежденного мужа,
Если последний снабжает его ежедневно всем нужным;
Но бегущий законов не знает; он только со смертью
Борется и без разбору мгновенно добро истребляет.
Кроме того, он взволнован. Отчаянье в сердце теснится
И понуждает его на всякий злодейский поступок.
Нет святого ему ничего. Он хищник. Дикая жажда,
Став поруганьем жены, обращает ужас в веселье.
Всюду видит он смерть и минуты последние страшно
Празднует, крови он рад и рад завыванию муки.
Злобно у наших мужчин проснулась гневная воля:
Мстить за все оскорбленья и взять под защиту остатки.
Все взялось за оружие, видя проворно бегущих,
Видя их бледные лица и робко неверные взгляды.
Всюду немолчный набат зазвучал. Ни близкое горе,
Ни опасность, ничто не могло удержать исступленья.
Мирная утварь полей превратилась в оружие смерти.
Скоро с вил и косы заструились кровавые капли.
Без пощады, без жалости били врагов, и повсюду
Злоба слепая и слабая трусость рыкали ужасно.
Нет, в смятеньи таком опять увидать человека
Я не желал бы! Сноснее смотреть на свирепого зверя.
Лучше молчи о свободе: ну, где ему править собою!
Только расторгни границы, в ту же минуту все злое,
В темный угол законом втесненное, выйдет наружу».
«Доблестный муж, – заметил ему с ударением пастор, –
Не удивительно мне, что так к человеку вы строги:
Слишком вы много худого от злых начинаний терпели;
Но оглянитесь назад на печальные дни – и невольно
Сами сознаетесь, что нередко в них видно благое.