Нет для меня ничего нестерпимее женского плача,
Страшного крика и всяких пустых, запутанных действий
Там, где с малым рассудком легко все тихо уладить.
Мне тяжело поведение такое странное видеть
Долее. Сами кончайте все, я спать отправляюсь».
Быстро он обернулся, шаги направляя к покою,
Где привык отдыхать и ложе супругов стояло;
Сын, однако, его удержал умоляющим словом:
«Батюшка, не уходите, на девушку вы не сердитесь:
Я один виноват во всей суматохе, в которой
Зло неожиданно так наш друг увеличил притворством.
Муж почтенный, на вас полагаюсь во всем: говорите,
Не умножая печали и страха, решайте же дело.
Так глубоко уважать я вас не буду в грядущем,
Если радостью злобной вы мудрость замените вашу».
Но, улыбаясь, на это пастор достойный заметил:
«Чья бы мудрость могла прекрасное вызвать признанье
Этой девушки доброй и нам раскрыть ее душу?
Разве забота сама тебе не в восторг и не в радость?
Сам теперь говори. К чему объясненье чужое?»
Герман вышел вперед с веселья полною речью:
«Не сожалей о слезах и этой летучей печали:
Ею закончено счастье мое и твое, я надеюсь.
Милую чуждую девушку не искать в услуженье
Я к колодцу ходил: любви заискать приходил я.
Только – увы! – мой трепетный взор был не в силах проникнуть
Склонность в сердце твоем – в очах твоих только заметил
Я привет, повстречав их на зеркале тихом колодца.
В дом тебя отводить половиной мне счастия было, –
Вот ты его довершила. О, будь же благословенна!»
Девушка, сильно растрогана, юноше в очи глядела,
Не избегая объятий его и лобзаний – вершины
Радости, если они давно желанной порукой
Счастья, которому, любящим кажется, нет и предела.
Все пастор затем объяснил остальным предстоящим.
Девушка вышла вперед, в умиленьи отцу поклонилась
И, целуя руку, которую он не давал ей,
Так сказала: «Прошу извинить при моем изумленьи
Прежние слезы печали и эти слезы восторга.
О, простите мне первое чувство, простите и это,
Дайте мне только сперва привыкнуть к новому счастью.
Первая пусть неприятность, внесенная мною, смущенной,
Будет последней. К чему обязалась служанка усердно, –
Вам с любовью услуживать, – дочь исполнить готова».
И отец ее тотчас же обнял, слезы скрывая.
Мать подошла и ее целовала от чистого сердца.
Взявшись за руки, обе женщины плакали молча.
Добрый, умный пастор сперва отцовскую руку
Взял поспешно и снял кольцо обручальное с пальца
(Только не вдруг: оно на округлом суставе держалось),
После у матери снял кольцо и, детей обручая,
Так сказал: «Вторично да будут назначены кольца
Эти союз закрепить, во всем походящий на старый.
Юноша проникнут к девушке страстью глубокой,
Девушка нам говорит, что и юноша мил ей не меньше.
Так обручаю вас здесь и в грядущем благословляю».
Кланяться тотчас стал сосед, всех благ пожелавши;
Но как только пастор кольцо золотое на палец
Девушки стал надевать, изумлен, увидал он другое,
То, которое Герман еще у колодца заметил.
И пастор обратился с шуточно-дружеской речью:
«Как, вторично ты обручаешься? Только бы первый
Твой жених к алтарю не пришел с возбраняющим словом».
Но она отвечала: «О, пусть мне дозволят минуту
Воспоминаньям отдать: их стоит добрый, который
Дал мне, прощаясь, кольцо и сам не вернулся в отчизну.
Все он предвидел, когда, желаньем свободы и жаждой
Подвигов при новом порядке он вызван невольно
Был в Париж, где его темница и смерть ожидали.
«Друг мой, – сказал он, – прости. Я иду, потому что на свете
Все, как кажется мне, уничтожены прочные связи:
Основные законы сильнейших держав ниспровергли,
От старинных владельцев отторгнуто их достоянье,
Дружба от дружбы: так пусть и любовь расстается с любовью.
Здесь я тебя покидаю; а где мы снова сойдемся –
Кто может знать? Разговор наш может быть и последним.
Как справедливо твердят, человек на земле только странник.
Более странником стал теперь, чем когда-либо, каждый:
Земли стали не наши, сокровища все переходят,
Золото и серебро чекан заветный теряют,
Плавясь. Все в движеньи, как будто бы мирозданье
Хочет, в прежний хаос разложась, опять воссоздаться.
Сердце свое ты храни для меня, и, если сойдемся
Мы на развалинах мира, тогда обновленными будем
Существами, которым судьба не предпишет закона.
Может ли что оковать пережившего наши утраты?
Если же нам никогда не удастся избегнуть напасти
И с восторгом принять друг друга в объятия снова,
О, тогда сохрани в душе мой трепетный образ,
Чтоб равно быть готовой принять и счастье, и горе.
Если тебя привлекут иное жилище и связи,
Будь благодарна судьбе за то, что она посылает,
Добрым добром воздавай, а любящим – чистой любовью,
Но, повсюду в дорогу готовая легкой стопою,
Чтоб в глубокое горе не впасть вторичной утраты,
Каждым днем дорожи; но жизнь не выше другого
Блага считай и цени, – обманчиво каждое благо».
Так сказал он – и мне никогда с той поры не являлся.
Все утратя, я тысячу раз эту речь вспоминала
И теперь вспоминаю, когда любовь мне готовит
Чудный удел, и надежда врата предо мной отверзает.
О, прости мне, мой друг, что, твою даже чувствуя руку,
Я дрожу. Мореходцу, вошедшему в пристань, невольно
Кажется, будто твердыня земли колеблется тоже».
Так сказала она и вместе кольца надела.
Ей на это жених отвечал в благородном волненьи:
«Тем прочней, Доротея, да будет при общем смятеньи
Наш союз. Мы будем друг друга держаться
Крепко и так же крепко стоять за наши владенья.
Тот, кто в смутное время сам колеблется духом,
Зло умножает и средства ему дает разрастаться;
Кто же незыблем в душе, тот собственный мир созидает.
Немцам вовсе нейдет волнение страшной тревоги
Распространять, а самим и туда и сюда подаваться:
Это наше должны мы сказать и поддерживать слово.
И поныне еще превозносят решимость народов,
Бога, законы, родителей, жен и детей защищавших,
Если даже они, сражаясь с отвагою, пали.
Ты моя – и мое отныне моим стало дважды.
Не с тоскою и страхом беречь и блюсти его стану,
Но с отвагой и силой. И если б теперь неприятель,
Или вперед нам грозил, сама снаряди меня в битву:
Буду я знать, что ты блюдешь за родительским домом.
О, я смело в ту пору грудью врагов повстречаю!
И если б каждый думал, как я, то сила б восстала
Против силы и мир нас всех обрадовал вскоре».
Стихотворения
Перемена
Лежу я в потоке на камнях. Как рад я!
Идущей волне простираю объятья,
И дружно теснится она мне на грудь;
Но, легкая, снова она упадает,
Другая приходит, опять обнимает:
Так радости быстрой чредою бегут!
Напрасно влачишь ты в печали томящей
Часы драгоценные жизни летящей
Затем, что своею ты милой забыт.
О, пусть возвратится пора золотая!
Так нежно, так сладко целует вторая, –
О первой не будешь ты долго грустить.
Прекрасная ночь
Вот с избушкой я прощаюсь,
Где любовь моя живет,
И бесшумно пробираюсь
Под лесной полночный свод.
Лунный луч, дробясь, мерцает
Меж дубами по кустам,
И береза воссылает
К небу сладкий фимиам.
Как живительна прохлада
Этой ночи здесь, в тиши!
Как целебна тут отрада
Человеческой души!
Эта ночь томит, врачуя,
Но и тысяч равных ей
Не сменяю на одну я
Милой девушки моей.
Мотылек
Вчера я долго веселился,
Смотря, как мотылек
Мелькал на солнышке, носился
С цветочка на цветок.
И милый цвет его менялся
Всечасно предо мной.
То алой тенью отливался,
То нежной, голубой.
Я вслед за ним… но он быстрее
Виляет и кружит.
И вижу – вдруг, прильнув в лилее,
Недвижимый блестит.
Бегу… И мой летун вертлявый
Дрожит в моих руках.
Но где же блеск его румяный,
Где краски на крылах?
Увы! коснувшись к ним перстами,
Я стер их нежный цвет;
И мотылек… он все с крылами,
Но красоты уж нет.
«Так наслажденье изменяет! –
Вздохнувши, я сказал, –
Пока не тронуто – блистает;
Дотронься! – блеск пропал!»
Цепочка
Послал я средь сего листочка
Из мелких колец тонку нить:
Искусная сия цепочка
Удобна грудь твою покрыть.
Позволь с нежнейшим дерзновеньем
Обнять твою ей шею вкруг;
Захочешь – будет украшеньем;
Не хочешь – спрячь ее в сундук.
Иной ведь на тебя такую
Наложит цепь, что, ах, грузна:
Обдумай мысль сию простую,
Красавица! – и будь умна.
Брачная ночь
В покое сна, вдали от пира,
Эрот сидит и каждый миг
Трепещет, чтобы к ложу мира
Взор любопытный не проник.
И огонек едва мерцает
Пред ним в священной тишине,
И фимиам благоухает,
Чтоб насладились вы вполне.
И как дрожишь ты, час почуя,
Когда гостей уходит хор;
Горишь ты весь, ее целуя;