— Я тебя ошеломил тем, что свободно говорю на русском наречии? Если Гульнара, твоя мама, моя дочь, рассказала тебе обо мне и обо всей нашей семье, почему же не сказала, что моей почтенной матерью была русская женщина? И что Гульнару родила тоже русская женщина? У меня три жены, и две из них русские, одна гречанка, — сказал пожилой мужчина.
И я понял, почему и моя мама, и вот этот, вроде бы как мой дед, внешне несколько отличались от того уже установившегося у меня в голове образа крымского татарина. Впрочем, кардинально ситуацию не меняет даже этот факт. Всему виной славянский генотип.
— Дед… Я называю тебя так, потому что это удобно при общении. Так решил Бог, что я твой враг. Но даже враг, если он не подлый, достоин разговора. Я не могу назвать тебя своим дедом, как родственника. Нас многое разделяет. Сейчас я на той земле, которую ты считаешь своей, но уже в ближайшее время она будет русской, — сказал я, наблюдая, как пожилой мужчина состроил разочарованную мину.
— Мне неприятны твои слова, что не считаешь меня своим дедом. Когда-то я понял, что от любого родства нельзя отказываться, пошёл против правил и не стал убивать твоего отца, чтобы забрать свою дочь, — сказал, будто бы отчитывая меня, дед. — А возможности были, чтобы ты знал.
— И ты присылаешь моему отцу кинжалы, чтобы он сам себе перерезал горло? — спросил я, вспоминая рассказы родителей.
— Они тебе и об этом рассказали? — Исмаил-бей рассмеялся. — Это уже больше для смеха. Твой отец оказался достойным человеком. Это я понял уже потому, что Гульнаре с ним хорошо. Плохо, что она забыла Аллаха и Мухаммеда — пророка нашего. И вот за это я хотел когда-то убить даже свою дочь. Семья и вера — вот важнейшее, что есть у достойного мужчины.
И ведь он прав. Но в моём мировоззрении есть две категории, которые считаю главными скрепами в жизни любого мужчины. С одной стороны, это, конечно же, родство. Семья — это очень важно, порой, даже важнее всего остального.
Но есть ещё и долг перед Родиной. И он очень зависит от любви к семье, если использовать более широкое понятие родства. Только в мире-утопии мужчина может отказаться от функции защитника. Для этого должна исчезнуть агрессия, жажда наживы. Но ведь это невозможно. Поэтому мужчина — это защитник.
И в отношении человека, сидящего напротив меня, внутри меня верх берёт ипостась защитника. Наверное, во мне может появиться некоторая неуверенность, если надо будет убить человека, который является моим биологическим дедом. Но я это сделаю, если долг того потребует.
— Знаешь ли ты, внук, что ханы Гераи не имеют полной поддержки среди всех татарских беев? — спросил Исмаил-бей тоном преподавателя, задающего дополнительный вопрос на экзамене нерадивому студенту.
— Знаю. Но не понимаю, это же династия старая, — с некоторым раздражением ответил я.
— Ты многого еще не можешь постичь. Ты молод!
Будет ещё этот шестидесятилетний, или немного старше, юнец поучать меня, стодвадцатилетнего старика! Но ладно — пусть молодой. Лучше, чтобы собеседник недооценивал меня, менее сторожился и подбирал слова. Больше раз ошибется.
— Ответь мне, чтобы понятно было: какова цена твоим словам и намёкам? Ты говоришь, что не все готовы умирать за хана. А есть ли у тебя славянские, православные рабы? — спросил я, а Исмаил с сожалением покачал головой.
Нет, жест не говорил о том, что рабов у деда нет. Исмаил демонстрировал мне, что сожалеет, что я говорю с ним в таком тоне.
— У меня есть рабы — русские, ляхи, кабардинцы, иных народов. Многие из них занимаются ремеслом и даже мелкой торговлей. Разве в Московии как-то не так? Разве сами христиане не имеют рабов, таких же христиан? — парировал мой вопрос дед.
На самом деле, частично он где-то прав. Крепостное право становится всё более нелицеприятным явлением в Российской империи. Но это понимаю я, может быть, ещё кто-то. Но таких людей в России — единицы. Существующее положение дел вполне приемлемо для большинства. И крайне мало тех, кто видит пагубность крепостничества.
Что же касается рабства в Крымском ханстве, то оно не сильно отличается от того, что из себя представляет крепостничество. Лишь с тем исключением, на мой взгляд очень даже важным, что имеет место быть притеснение по религиозному признаку.
— А разве гяур не должен кланяться каждому правоверному при встрече? А разве не имеет право магометянин даже убить неправоверного только лишь за неуважение? — не хотелось бы, но разговор наш уходил в сторону дискуссии.
— И не потому ли нынче в ханстве доля иноверцев и инородцев растёт, тогда как татар становится меньше? Греки, армяне, готы, евреи, славяне — их и было, и остаётся в Крыму превеликое множество. Есть немало и тех бывших рабов, которые смогли выкупиться своим трудом. И они не возвращаются в Московию. Они уже рождены здесь, — и вновь приводил весомые аргументы мой дед.
Я прекрасно понимал, что у каждого народа, у каждой цивилизации есть своя правда. Есть она и у татар. Своя, основанная на религии, но уходящая корнями во времена еще до принятия ислама. У них есть память, восхваление успешных походов на Русь, Россию.
Уже немного пообщавшись с крымскими татарами, в том числе и с пленными, я видел главную причину, почему Крым не может на данный момент стать добровольной частью России — религия и никуда не девшаяся великодержавность. Наследие державы Чингисхана.
Засилье турок нравится далеко не всем татарам. Мой дед тому пример. И двадцать лет назад, и пятнадцать лет назад были серьёзные выступления крымских беев против власти Гераев. Я даже предполагаю, что одним из лидеров оппозиции хану был мой дед.
И вот на эту основу опереться бы нам в деле покорения Крыма. И ведь можно это сделать. Свободу вероисповедания разрешить на этих землях… Если ещё к этому присовокупить дарование татарским элитам таких же прав, как и русскому дворянству, назвать кое-кого из них князьями, то мы могли бы получить серьёзных союзников в Крыму. Ну если еще влить денег на подкуп элит и проводить мощную пропаганду наряду с жесткой политикой при нарушении договора.
Вот только понимаю это я, вряд ли многие. И реалии несколько иные. У меня и вовсе складывается впечатление, что в Петербурге не будут знать, что делать с нашей победой. Россия будто бы не готова к завоеванию Крыма. И нынешняя компания — это скорее попытка ослабления Крыма, ну и Османской империи, чем планы по захвату каких-либо территорий. Но, как говориться, аппетит приходит во время еды. А матушка-императрица покушать горазда.
— Дед, ты должен понимать, что полной свободы вероисповедания не будет. Перехода из христианства в магометанство Россия не допустит. Можно заключить наряд, чтобы ваши мечети не разрушали. Но всё равно в Крыму будут строиться православные храмы. И здесь я без силы чем-то помочь. А, как христианин, только и буду выступать за то, чтобы в Крыму… здесь же колыбель русского православия — в Корсуне… — задумчиво отвечал я.
— Не разрушать мечети, разрешать строить другие — это уже немало. Я это понимаю. А в остальном… Если мы договор подпишем, и в Крыму будут стоять русские войска, но только такие выученные, как твои воины, внук, которые уже прославились, то немного, но не менее десяти родов я найду, которые согласятся сменить Османов на москвитов. Знай это… — Исмаил-бей задумался, наверное, решался ещё что-то сказать важное.
Но чего уж тут решаться, когда прозвучали такие слова, за которые вырежут и самого Исмаил-бея, и всех его родственников, живущих в Крыму. Как говорила моя мама в прошлой жизни: «Пропала коровка, пропадай и верёвка». А отец ей вторил: «Сгорел сарай — гори и хата!»
Видимо, такой мудростью и мой дед проникся, потому что дальше последовали весьма интересные данные, которую мои разведчики добыть не смогли. Да и не было у меня возможностей для такой глубинной разведки, чтобы понимать ещё и стратегические сдвиги в регионе, а не только оперативные.
По словам Исмаил-бея по всему Крыму идёт сбор воинов. Алга, ханский брат, оставшийся в живых из всей линии нынешнего хана, собирает войско, чтобы не допустить подхода русской армии к Бахчисараю.
— В Очакове собирается пятнадцатитысячная армия турок… К Дунаю вышла стодвадцатитысячная армия султана, — сообщил мне мой дед. — Сам визирь ведет такие войска. Буджацкая орда ждет, как присоединиться к турецкому войску. Они идут медленно. Только переходят Дунай, но месяц… И эта армия будет тут.
— И получат потери от солнца, подожжённой степи… Все то, что должно было остановить нас, Россию, — сказал я.
Какая-то юношеская обида проснулась во мне. И понятно, что у турок таких санитарных потерь, как у России не случится. Нет, не потому, что в их армии порядка больше. Вряд ли, если только чуть более чище по религиозным правилам. Но турки могут опираться на Аккерман, Очаков, другие свои причерноморские крепости.
Могло бы показаться, что дед будто бы отговаривает меня. Пугает большими и грозными дядьками, которые придут и накажут за провинность.
— Вы не сможете за это лето взять Крым под свою руку. Без меня не сможете… — наконец-то, родственник подошёл к самому главному. — Если мои условия и условия тех людей, которых я смогу повести за собой, будут приняты, то к середине этого лета я смогу поднять восстание в Керчи. Рядом с этим городом мои земли и мои люди… Найдутся и другие беи, в других местах.
Именно на это я и рассчитывал — что удастся найти хоть какую-то силу, которая сможет стать нашей пятой колонной. Крымское ханство можно завоевать, что и было сделано в иной реальности, правда, значительно позже.
Однако не стоит недооценивать, пусть и весьма отсталое в индустриальном и военном плане, такое государство, как Крымское ханство. Просто так прийти нам, русским, объявить о своей власти по праву сильного, сделать очень и очень сложно.
При подобном узколобом подходе к делу покорения Крыма необходимо будет пролить такие реки крови… Да просто физически уничтожить большую часть населения Крымского ханства. Нужны ли такие завоевания?