Оставалась одна проблема, большая и извечная — где жить, пока приемные комиссии обрабатывают мои данные, проверяют документы и готовят списки тех, кто допущен к дополнительным испытаниям? Снимать комнату в Москве нам было не по карману, да и как сделать это, сидя в нашей глуши, ни я, ни она не знали. Повисла давящая тишина. Мечты привычно раскрошились об могильный гранит обстоятельств. Хрен тебе, а не поступление, Гришка. Хрен тебе, а не свобода.
— Мне бы только зацепиться, ма! Там общежитие дадут, как поступлю. Ну недели две, ну месяц… Оглядеться хоть, посмотреть, что там к чему…
Мама молчала, терла виски. На ее щеках краснели пятна, сползали к подбородку, еще чуть, и начнут чесаться.
— Ладно, завтра еще подумаем, — решил я, но пока наливал ей воду и отмерял тридцать капель валокордина, она вдруг сама успокоилась, даже плечи распрямила.
— На недельку я тебя точно пристрою, Гошик… На недельку у меня там есть вариант. Но это завтра… Утро вечера мудренее. Спать пойду.
Встала и зашаркала тапочками по коридору. В комнате заскрипела пружинами кровать. Стало тихо. Я постоял еще немножко, выпил залпом разведенное в стакане лекарство и долго еще сидел на кухне, бездумный и пустой, как вычищенный до блеска таз.
Дальше все завертелось с бешеной скоростью. В Москве внезапно нашлась двоюродная тетка, с которой лет двадцать уже никто на связь не выходил. Дозвониться до нее так и не вышло, но мама этому не слишком удивилась.
— У Ленки отродясь телефона не было, номер соседский, мало ли люди переехали давно.
— Так с чего ты взяла, что она сама до сих пор там живет? — Замаячивший было выход из тупика снова стал туманным и зыбким, вот-вот растает, обернувшись солдатскими берцами и бушлатом. — Уехала может куда-нибудь, а я припрусь с чужой дверью целоваться.
— Ленка-то? Уехала? — Мама сморщилась. — Ой, да не смеши. Там она. В берлоге своей. Куда ей деваться?
Нужно было уже тогда понять, что дело с московской тетушкой не чисто. Но берлога в моем случае была лучше, чем ничего. И я согласился ехать без предупреждения, в никуда, но главное, что в Москву.
Адрес забил в телефон, записал на трех бумажках и выучил наизусть. Москва, станция метро Алтуфьево, улица Абрамцевская, дом 22. На картах он прятался среди робкой зелени, нависал над ней серой махиной в шестнадцать этажей. Был дом тусклым, типовым и очень московским. Мне он понравился, и район понравился, а то, что еду я туда абсолютно один, нравилось больше всего. Я все представлял, как поезд привезет меня на Ленинградский вокзал, как я спущусь в метро, поеду по серой ветке, выберусь наружу и пойду себе по улице Абрамцевской к дому двадцать два, поднимусь на пятый этаж первого подъезда, позвоню в дверь под номером 18, и так начнется моя новая жизнь.
Экзамены промелькнули единым сгустком нервов, но сдал я их ничего так, сойдет. Может, чуть хуже, чем планировал. Но в целом, неплохо, должно было хватить. Мама в эти дни волновала меня куда сильнее тестов, дополнительных заданий и бланка С. Она стала бледной и рыхлой, глаза ввалились, а щеки наоборот отекли, будто во рту ее постоянно что-то пряталось.
Она вдруг начала замирать на половине фразы, как пойманный хищником опоссум, взгляд становился рассеянным, на лбу выступал пот, губы мелко дрожали, вот-вот расплачется. Я капал ей в стакан успокоительное, заваривал крепкий чай и трусливо отмалчивался. Мне казалось, что стоит начать ее успокаивать, как она потребует от меня остаться. И я соглашусь, прогнусь под ее беспомощностью, сломаю обе ноги, чтобы стать негодным к армейской службе, зато очень даже годным для круглосуточного материнского надзора.
Но обошлось. До выпускного я молчал, а она страдала. После вручения аттестатов я уселся в дальнем углу и принялся наблюдать. Вот этот скачущий гопник, который чудом получил справку об окончании школы, сядет за мелкий разбой уже к осени. А вот эта размалеванная шлюха уедет на закат с каким-нибудь дальнобойщиком. Я чувствовал себя в крайней степени гадко, но все равно хорошо. Это было как давить нарывающий прыщик грязными руками. Всем этим людям, с которыми я провел одиннадцать лет, не было дела до моего существования. Они напивались какой-то дрянью, сталкивались потными телами, оглушительно гоготали, подвывая песенкам, бьющим из колонок, установленных в спортивном зале. Им было хорошо и просто. Легко и понятно. А я сидел в углу и ненавидел их, упивался собственным превосходством, которое еще только предстояло достигнуть.
— Это чья мамка там в говно уже? — Вопрос скользнул мимо закончившейся песенки как раз в момент, когда новая еще не началась.
Сразу загомонили. Перестали дергаться, ловя ритм, отлипли друг от друга, заозирались.
— Где? Где?
— Да там, бля, глаза разуй!
По тому, как все подобрались и устремились к столам, где топтали под музыку родители и учителя, я как-то сразу понял, чья это мать устроила пьяный дебош. Понял и сорвался с места. Я хорошо бегаю, правда хорошо, и спортзал перемахнул легко, как стометровку КМСник, так что у мамы я оказался раньше ржущей, ликующей толпы.
Мама и правда была окончательно и беспробудно пьяна. Платье, купленное специально к выпускному, задралось так, что стало видно утягивающие шорты под колготками, волосы растрепались, одна грудь чуть съехала в сторону, обнажаясь сильнее другой. Смотреть на это я не мог. Схватил ее за плечи, потащил к выходу. Ноги у нее заплетались.
— Гошенька мой, любимый мой… — шептала она, обливаясь пьяными слезами.
А я молчал. Я тащил ее по школьному фойе, отчетливо понимая, что никогда больше сюда не вернусь. Ни на день выпускника, ни на юбилей. Ни чтобы показать им, какой я стал, ни чтобы открыть хренову именную табличку в свою честь. Никогда. Потому что смех, эхом пронесшийся по спортивному залу, провожал нас до самой лестницы, потому что смеялись все — пьяная выпускная гопота, пьяные их родители, пьяные учителя. Все они, не стоящие и ногтя моей несчастной, сумасшедшей моей матери, смеялись над нами, пока я уводил ее, рыдающую прочь. И прощать им этот смех я не собирался.
Мой поезд в Москву отходил в девять утра. Домой мы доковыляли в начале первого. Еще минут сорок я пытался уговорить маму переодеться, умыться и лечь. Она то откидывала мои руки, то начинала плакать, то висла на моей шее, бормоча что-то несвязное. Да я и сам был готов разрыдаться от отчаяния и жалости к ней. Мама смотрела на меня пустыми глазами, непривычно темными, почти черными от горя, и повторяла, без конца повторяла:
— Гошенька, сыночек, хороший мой… — А я все толкал ее к ванне, стараясь пропускать мимо ушей этот отчаянный шепот.
До поезда оставалось семь часов, когда она наконец рухнула на кровать и затихла. Я постоял еще немножко, прислушиваясь к ее тяжелому дыханию, поставил на тумбочку стакан воды и пачку анальгина, и пошел к себе за шифоньерку. Думал, промучаюсь без сна, а на деле от усталости и переживаний почти сразу провалился. Очнулся по будильнику, до поезда оставалось часа два, не больше.
Мама лежала, отвернувшись к стене, развороченная перед выпускным сумка раззявилась в углу. Я судорожно кидал в нее оставшиеся вещи и все поглядывал на часы. До вокзала идти было минут пятнадцать. Мама не просыпалась. Бока сумки раздулись, молния не хотела застегиваться, я метался по квартире, понимая, что точно забыл что-то важное. Мама спала.
За двадцать минут до поезда я осторожно присел на краешек ее кровати. Мама тут же открыла глаза. Опухшие, но не сонные. Спала ли она этой ночью вообще, я так и не понял. А вот почему не стала помогать собираться, дошло даже до меня.
— Поехал? — хрипло спросила она.
Я кивнул.
— Ну с Богом, Гриша. Ступай.
Потянулась ко мне, я наклонился. Ее сухие губы мазнули по моей щеке. Я вскочил, схватил сумку и выбежал в коридор. Запер дверь ключом и медленно спустился во двор. Поцелуй еще горел на коже. Метка неизбывной моей вины.
Только подходя к вокзалу, я понял, что спиртным от мамы не пахло. Ни ночью, когда я тащил ее из школы домой, ни сейчас. Думать об этом было некогда, поезд уже подошел к перрону, готовый везти меня в новую жизнь. Откуда было знать мне тогда, что горе порой бывает куда хмельнее сивушного вискаря, разлитого в соседнем гараже. Я тогда ничего не знал ни про жизнь эту, ни про горе. Я вообще ничего не знал, кроме заученного московского адреса и дороги до него.
Когда поезд дополз до перрона, тяжело вздохнул и, наконец, остановился, я уже не помнил себя от томительного предвкушения. «Скорее! Скорее» — вопило во мне, и я первым спрыгнул с подножки, закинул сумку на плечо и влился в толпу, целеустремленно несущуюся к метро. Наверное, я был не в себе, потому что дорога до теткиного дома утонула в мельтешении лиц, запахов и звуков. В метро пахло резиной и чем-то непривычным для меня, наверное, самим метро и пахло. Люди суетились повсюду, толкали соседей локтями, занимали места, оттаптывали ноги. На станциях было душно, в переходах свистел сквозняк, вагоны с кондиционерами забивались потными телами, и я был одним из этих тел. Я был среди них. Немыслимое счастье с запахом влажных подмышек.
Дом, в котором жила моя дорогая тетушка, оказался точь-в-точь таким, как на картах гугла. Шестнадцать этажей серого кирпича, зеленые лоджии, тяжелые двери подъездов, ряд приземистых гаражей напротив. Цифры один и восемь на домофоне я нажимал дрожащей рукой. Хриплый гудок сменился точно таким же, и еще, и еще. Я топтался на крыльце, в потной ладони скользила сумка, полная моего барахла. Дверь не открывалась. Был поздний вечер, почти ночь для любого времени года, кроме нескольких, самых лучших недель, когда день длится и длится, а закат приносит легкую прохладу. Я весь день трясся в поезде, я проехал половину Москвы, я добрался до нужного дома, я был готов к новой жизни. Но на третий звонок никто не ответил так же упрямо, как на первый.
Не знаю, как долго еще я бы мучал домофон, но в подъезде послышались голоса и собачий лай, дверь пронзительно пискнула и открылась. Два пацана тащили за собой упирающегося лабрадора, молодого совсем, с огромными плюшевыми лапами. Пацанва тоже была еще мелкая, я дождался, пока они спустятся с крыльца, сунул ногу между косяком и закрывающейся дверью и осторожно проскользнул внутрь. Сердце тяжело бухало сразу во всем теле, будто я не в подъезд шагнул, а в охраняемым ЧОПом банк.