Девушка подошла к старику, взяла его под руку, но один из конвоиров грубо оттолкнул ее. Хохот, ругань зазвучали еще сильнее, еще больше разошелся и парень. Гуще посыпались удары на несчастного старика. Тот пошатнулся и, потеряв равновесие, упал на землю. Костыли вылетели из рук. Напрягая все силы, он поднял голову и умоляюще посмотрел на своего мучителя. А молодчик, дико хохоча, ударил старика ногой в лицо.
«Дедушка» — отчаянно вскрикнула девушка и бросилась к потерявшему сознание старику. Из его уст тоненькой струйкой потекла кровь, окрашивая в красный цвет белую бороду. Нилаши набросились на немощного старика с внучкой и принялись бить их куда попало. Я рванулся, чтобы помочь несчастным, но кто-то сзади схватил меня…
— Хватит сказки рассказывать! — ударил по столу Каллош. — Может, вы еще скажете, что были участником движения сопротивления?
От воспоминаний на глазах Иштвана заискрились слезы. Он прервал рассказ, беспомощно взглянул на разгневанного Каллоша, потом перевел взгляд на Олайоша. Тот с интересом смотрел на него.
— Продолжайте.
По лицу парня мелькнула унылая улыбка.
— Мне нечего больше сказать. Через полчаса Майю тоже расстреляли. Я не мог спасти ее, потому что она не захотела. С тех пор я считал, что мой отец — убийца Майи. Я отрекся от него, ушел из дому. В декабре 1944 года, в канун рождества, отец посетил меня сам. Умолял, молил, чтобы я пошел вместе с ним, пока кольцо советских войск не сомкнулось вокруг Будапешта. Я не захотел. Мы поссорились. Отец ударил меня, я дал сдачи.
Иштван на мгновение замолчал, провел рукой по лбу и продолжал:
— Я ударил родного отца и бросился бежать. Для меня он уже не существовал. Может, вы не поверите, но все было именно так. В биографии я не писал о нем, потому что до 1946 года не знал, жив ли он.
— О, оказывается, вы еще и великомученик! — язвительно заметил Каллош. — Ну, а что скажете о том, как вы расхваливали империалистов в области медицины?
Сердце Иштвана окаменело. Этот человек издевается даже над его воспоминаниями! Каллош ненавидит его. Ничего от него ждать! Не в силах больше сдерживаться, Иштван гневно воскликнул:
— Это неправда!
Каллош покраснел:
— Как вы смеете обвинять меня во лжи! Меня вы, ничтожество, фашистский выродок… — Каллош хватал ртом воздух, лицо его исказилось от ярости. — Вон отсюда! — Он выпрямился. — Заседание дисциплинарной комиссии объявляю закрытым! Подождите в коридоре, пока мы вынесем решение, — бросил он вслед парню.
Иштван вышел из зала. В коридоре его окружили однокурсники. Посыпались вопросы:
— Ну как?
— Исключили тебя?
— Ну, они не осмелятся это сделать. Тебя очень любит Голубь.
— Почему ты не произнес громкой речи? Каллошу только того и надо!
— Что за чушь!
— Этим Каллошем мы уже сыты по горло!
Иштван смотрел куда-то вдаль и молчал, словно не слышал вопросов друзей. Наконец глухо сказал:
— Очевидно, меня исключат, — и, махнув рукой, тяжело опустился на стул у окна.
— Товарищи! Я настаиваю на исключении! — решительно заявил Каллош. — Возможно, товарищ Олайош поверил в сказку, которую нам здесь только что преподнесли. Я не верю ни одному слову этого парня. Пренебрежительно говорит о советской науке, всячески расхваливает империалистов. Не принимает участия в массовых мероприятиях. Бдительность настоятельно требует от нас твердости в таких случаях. Думаю, дело Райка достаточно ясно подтверждает, что враг не дремлет. Мы должны показать в университете пример принципиальности и непоколебимости.
Олайош с беспокойством перебил его.
— Я думаю, исключение — слишком суровое наказание. Я верю парню. То, что он рассказал, можно доказать. К тому же надо учесть, что Краснай — лучший студент курса. Предлагаю отложить решение и проверить, правду ли он говорил. Сигналы, о которых вы здесь упоминали, товарищ Каллош, меня не удовлетворяют. Ведь они анонимны. Я возражаю против исключения.
Кульчарне мучили сомнения. Голос сердца подсказывал ей, что Олайош прав. Но не Олайош ее начальник. Голосовать против предложения Каллош опасно. За это можно поплатиться. А в конце концов, Краснай здоровый, крепкий юноша, не обязательно ему быть врачом, она тоже мечтала в свое время стать певицей. И голос у нее хороший, и осанка подходящая, а не получилось. И что же? Ничего страшного. Стала администратором. И живет себе. Не прекратилась жизни и после того, как умер ее муж. Сама воспитывает свою дочь. Если она смогла перенести все удары судьбы, Краснай тем более их переживет. Не в тюрьму же его сажают!
— Думаю, — сказала она наконец, — что товарищ Каллош прав. Я полностью согласна с его мнением — надо быть бдительным. Газеты ежедневно пишут о подлых происках империалистов. Какие у нас могут быть гарантии, что наемники врагов не пролезли в университет?
Кульчарне подобострастно посмотрела на Каллоша, то одобрительно кивнул.
— Итак, — снова начал Каллош — по сути все мы проголосовали. Можно считать, что решение принято. Мне очень жаль, — обратился он к Олайошу, — что в таком важном вопросе мы не нашли общего языка с представителем министерства.
Но Олайош не сдавался.
— Поймите, — доказывал он, — объяснение Красная вполне правдоподобны. Его можно понять. Любовь к девушке была у него тогда крепче, чем сыновья любовь. И надо все как следует взвесить. Ведь речь идет о судьбе талантливого медика, четверокурсника…
Каллош перебил его:
— Судьба страны важнее, чем будущее какого-то самоуверенного мальчишки. Не стоит дальше дискутировать. Вы можете выразить свое особое мнение, но независимо от этого наше решение вступает в силу… Случай серьезный, слишком серьезный. Пожалуйста, товарищ Кульчарне, пригласите сюда Красная.
— Поработали! На сегодня хватит, — обратился пожилой профессор к молодой брюнетке.
— Как вам угодно, сэр, — ответила девушка, глядя черными, чуть раскосыми глазами на седого ученого, сидящего за микроскопом.
— Вот оно как, девочка, — улыбнулся профессор Голубь. — Когда человеку пятьдесят девять лет, он уже быстрее устает.
— У вас вид совсем молодого человека, профессор! Если бы не белые волосы, я бы вам и сорока не дала.
— О, вы очень любезны, Эстер, — смущенно сказал ученый. — Но усталость бывает не только от физической перегрузки. Нет, я устал не от работы. — Профессор встал и подошел к девушке. Резиновый пол приглушил его шаги. — Вы правы, девочка. Что ни говорите, а все же я устал, сварливый старик.
— Сэр, — сказала Эстер, опираясь на длинный стол, уставленный различными химикатами. — Давайте на несколько недель прекратим опыты. Теперь ведь мы уверены, что проблема будет успешно решена. Несколько недель отдохнем…
— Нет, Эстер, останавливаться нельзя. Ни за что! — запротестовал профессор, подняв вверх тонкую руку. — Синтез — это самая волнующая, захватывающая стадия исследований, девочка. И наиболее болезненная. Да, расчеты подтверждают правильность наших рассуждений, последние опыты тоже показывают, что наши предположения верны. Но не забывайте, что это еще не все. Конечный результат впереди…
У девушки заискрились глаза, она посмотрела на ученого.
— Сэр, я без всяких колебаний берусь подтвердить первый опыт. Привейте мне серум инфекционной болезни и испытайте на мне антибиотик. Я настолько уверена, что результат будет положительный…
— Нет-нет! — воскликнул Голубь. — Не смейте и думать об этом. Чтобы больше таких разговоров не было, ясно?
Эстер опустила голову. Пряди густых каштановых волос рассыпались, спрятав ее лицо.
— Ладно, не буду, — тихо сказала она.
— Так, Эстер. Ну, давайте умываться, — сказал профессор и тяжелой походкой направился к умывальнику. — Скажите, доченька, как дела у Красная? Сегодня он ко мне еще не приходил.
— Его вызвали на заседание дисциплинарной комиссии…
— Да, я и забыл об этом… Что с ним случилось? Он что-то говорил, но я, честно говоря, не прислушался.
Девушка стояла у стола, ее взгляд блуждал где-то далеко. Слабые лучи заходящего сентябрьского солнца пробились сквозь ветви деревьев, заглянули в лабораторию.
— Боюсь, сэр, что Иштвана исключат из университета, — сказала задумчиво девушка.
— Что вы говорите, дорогая? — Голубь повернулся и удивленно посмотрел на девушку. Капли мыльной воды стекали с его рук на пол. — Что вы сказали? Исключат?
— Да, сэр.
— Красная?
— Да, — ответила Эстер.
Голубь снова начал тщательно мылить руки.
— Нет, это невозможно, — сказал он после некоторых размышлений. — А в чем его, собственно, обвиняют?
— Его отец был членом партии нилаши, — пояснила девушка и упругими шагами подошла к профессору.
— В таком случае надо наказать отца, а не сына!
— Не в том беда, сэр, кем был отец Иштвана, а в том, что он не написал об этом в автобиографии. Теперь товарищ Каллош считает, что Иштван намеренно скрыл этот факт.
— А почему он не написал? — обратился к девушке Голубь.
— Потому что отец для него не существует. Так объяснил мне Иштван.
Глаза Голуба округлились от удивления. Он перестал вытирать руки.
— Не понимаю, дорогая. Как это «не существует»?
— Да. Иштван ненавидит своего отца.
— Ненавидит? Это невозможно! Ребенок не может ненавидеть своего отца.
— Однако это так, сэр. Не знаю, что произошло между ними, но Иштван и слушать не хочет об отце.
— Это ужасно! Скажите, дорогая, между ними были какие-то политические разногласия?
— Очевидно, потому что его отец был активным фашистом.
Оба замолчали. Голубь сбросил халат, сел в глубокое кресло у письменного стола, неторопливо закурил сигарету и, выпуская кружочки дыма, ушел в свои мысли. Он внимательно следил за девушкой, которая мыла руки и время от времени заглядывала в зеркало над умывальником.
— Скажите-ка, Эстер, — услышала девушка голос Голуба, — вы могли бы возненавидеть своего отца?