Сашка рассказывал быстро, словно боялся, что не успеет сказать всего. Лицо его пошло красными пятнами, в глазах появился сухой блеск.
— Глядим с командиром отряда, а справа, метрах в пяти от нас, танк уже на окоп наехал. Кружит на месте. Смешал двоих наших ребят с землей. Поглядел вперед, а передо мною лязгает гусеницами громадина и прямо на нас. Говорю командиру: «Отвоевались». Земля дрожит. Окоп осыпаться начал по краю. Прижались мы с командиром друг к другу. Смотрит он на меня и тихо говорит: «Шурик, а голова-то у тебя спереди седеет...» Федька посмотрел на Сашкин чуб и увидел седую прядку сбоку. — А я-то тоже каждую волосинку вижу у него. Смотрю — и он тоже так медленно-медленно седеть стал. Вы, говорю, тоже совсем белыми стали... — Сашка замолчал и отвернулся.
— Ну а потом что? — нетерпеливо спросил Федька. Сашкин костыль с резиновым набалдашником скрипел по песку, насыпанному на дорожке. Федьке подумалось, что ногу Сашка наверняка потерял на фронте.
— Потом танк переехал окоп, — продолжал рассказ Сашка. — Когда он проползал над нами, я подумал: все... А через пять минут мы с остатками отряда уходили в лес, и командир как закричит на меня: «Ты что, сукин сын, вещмешок не взял! Шишки, что ли, в лесу рубать будем?» Как сказал он мне про то, так сразу я почувствовал, что под ложечкой сосет. Двое суток ведь в рот ничего не брали...
А немного позже Федька и Сережка нос к носу столкнулись с Сашкой летом, когда они отдавали секретарше документы в школьной канцелярии. Они вышли на школьный двор. Сашка посмотрел в небо, помолчал и сказал:
— У нас в селе бомба в школу попала. Ни одного в живых не осталось...
— А где у тебя ногу... — спросил Федька и осекся.
Сашка сказал, что ногу он потерял, когда они атаковали немцев на лесной дороге. Осколком гранаты ему начисто снесло ступню, началась гангрена, и Сашку отправили в тыл, где и отрезали ногу выше колена.
Сашка достал из кармана орден Красной Звезды.
— Последняя награда, — задумчиво произнес он, и вдруг глаза его сузились, на скулах заходили желваки. — Я один раз из «максима»» целый взвод фрицев покосил в упор... — Сашка вдруг протянул руку Федьке, после Сережке, стараясь не смотреть ребятам в глаза, и зашагал прочь...
Вот про кого надо писать книги, подумал Федька, засыпая... Недочитанный роман Александра Дюма упал с постели на сапоги. Настольная лампа продолжала светиться под зеленым стеклянным абажуром. И приснился Федьке сон, будто он дежурит на крыше военторга вместе с Идочкой. Кругом бомбы рвутся, зажигалки буравят крыши домов, а они с Идочкой пьют калмыцкий чай с молоком. Только сахара у них нет. Федька точно знает, что Идочку зовут Констанцией, а его самого — д’Артаньяном. Правда, у Констанции косички вразлет и серебристый пушок на щеках. А у д’Артаньяна не ботфорты, а обычные сапоги и цигейковый полушубок. Федька-д’Артаньян поднимает упавшие на крышу осколки и протягивает их Идочке-Констанции. «Пойдем в кино», — предлагает Федька-д’Артаньян и бросает пустые стаканы на мостовую. «Деньги есть?» — спрашивает Идочка-Констанция. «В расшибалку проиграл». Идочка достает из кармана старенького пальто двадцать рублей, и вдвоем они прямо с крыши военторга опускаются в кинотеатр «Художественный», проходят в зал и садятся в последний ряд, хотя билет у них на четырнадцатый. Но в последнем ряду можно с ногами залезть на кресло, и никто не завопит, что ты не стеклянный. «Какая картина?» — шепотом спрашивает Федьку Идочка. «Микки-Маус» и «Три поросенка», — отвечает Федька. Эти фильмы смотрел он до войны и был уверен, что их снова покажут. Федька рассматривает полукружья барельефов над боковыми дверьми. На левом барельефе мужчина хватает кентавра за чуб и готовится отрубить ему голову. На правом барельефе тот же кентавр хватает за чуб мужчину, у которого коленки от страха подкосились, и замахивается мечом. Тушится свет в зале, и Идочка говорит: «Поцелуй меня в щеку...» И Федьке очень приятно, что Идочка тоже любит целоваться в щеку. Он наклоняется к ней и чувствует пушок, который щекочет ему губы... Вдруг Федька услышал какой-то стук и проснулся.
На кушетке, прямо напротив Федьки, сидела мать. Федьке показалось, что он проспал всего минуту.
— Сколько время? — спросил он.
— Семь, — ответила мать, и кушетка, потерявшая ножку, стукнулась углом о плинтус.
— Ирина Михайловна, — в комнату заглянула соседка Катерина Ивановна, — у вас вода закипела.
— Спасибо, — ответила мать. Она только что хотела поправить Федьку по старой педагогической привычке — сын должен был сказать «сколько времени». Но потом передумала. Ведь это был московский говор. Старый московский говор со времен Лермонтова. Ведь и Лермонтов не склонял существительных «имя, пламя, время». И должно быть, Варенька Лопухина, которую любил Лермонтов, спрашивала Михаила Юрьевича: «Мишель, сколько время?». Если бы не война, она бы успела написать кандидатскую диссертацию о «Герое нашего времени»...
Ирина Михайловна встала на подоконник и сняла с окон одеяла. В комнату начал медленно вливаться серый сумрак осеннего утра.
Ирина Михайловна вышла в коридор, вытащила из стенного шкафа Федькины ковбойки и открыла дверь в фонарь. Фонарем назывался чулан, похожий на глубокий колодец. Верх его выходил на крышу и был покрыт стеклянным переплетом.
Под ногою что-то хрустнуло. Ирина Михайловна нагнулась и увидела осколки стекла. Опять фонарь зальет водою, если начнется дождик, устало подумала она, и бросила Федькины рубашки в лежавшее у стены корыто. Ей хотелось выстирать белье до ухода на работу, потому что Катерина Ивановна одолжила корыто только до завтра. Ирина Михайловна вынесла его на кухню и поставила на скамейку. В кухню вошла Катерина Ивановна.
— Стираете? — спросила она между прочим и подошла к монотонно гудящему примусу. Из цилиндрического чрева кастрюли, стоявшей на примусе, вырывались чавкающие звуки. Катерина Ивановна отвела в сторону мизинец с длинным ноготком и приподняла крышку. Аромат мяса ударил в стены и медленно поплыл по коридору.
— Чудненько, чудненько, — проговорила Катерина Ивановна, закрыла кастрюлю, вытерла руки о фартук и приблизилась к Ирине Михайловне.
Ирина Михайловна вылила воду в корыто. Пар облаком метнулся кверху.
— Господи! — воскликнула она и отскочила от скамьи. На пол полилась вода. Через полминуты лужа растеклась по кухне и подобралась к кафельной плите. Ирина Михайловна выжала мокрую тряпку над ведром, дотянулась до корыта и приподняла Федькины ковбойки. Катерина Ивановна всплеснула руками и уронила ладони на упругие матовые щеки.
— Ай-яй-яй! Как же это случилось? — она вытянула мизинец в сторону корыта, на дне которого зияла рваная дыра величиною с кулак. — Говорила я управдому, чтобы в фонаре заделали крышу железом. И потом, голубушка Ирина Михайловна, корыто лучше вешать на стену. Кстати, когда вы мне его вернете?
— Сегодня вечером, — ответила Ирина Михайловна и нагнулась. Выжатая тряпка прильнула к мокрому полу, будто торопилась впитать в себя пролитую воду.
— Но только в целом виде. Алексей Егорович едет в командировку, и я должна до его отъезда выстирать ему нижнее белье.
— Разумеется, в целом виде, — ответила Ирина Михайловна, стараясь скрыть накипавшее в ней раздражение.
— Да, но где же вы достанете корыто? — задумчиво размышляла вслух Катерина Ивановна. — Конечно, я могла бы и подождать...
— Нет-нет, — поспешно ответила Ирина Михайловна. — Раз я обещала вам вернуть корыто сегодня, я верну. — Очень не хотелось одалживаться Ирине Михайловне у педантичной соседки. Она бросила тряпку в ведро и пошла к себе.
— Федька, вставай! — Ирина Михайловна сбросила с сына одеяло. Федька подобрал колени к подбородку и что-то пробормотал во сне.
Ирина Михайловна подперла ладонью щеку и молча смотрела на Федьку. Думала она о том, что корыто достать негде, что кушетку починить некому, что Катерина Ивановна обладает талантом испортить человеку настроение деликатным обхождением. Потом мысли ушли куда-то в сторону. Она вспомнила, что муж обещал приехать в отпуск, а сам не пишет целый месяц — не случилось ли с ним что-нибудь. Она постаралась отогнать от себя мрачные мысли и пошла на кухню.
Но и на кухне Ирина Михайловна продолжала думать о Федькином отце. Она поставила на керосинку сковородку и не смотрела в сторону Катерины Ивановны, резавшей луковицу на деревянной доске и вытиравшей сгибом руки слезы с глаз. И чего он так надолго замолчал? — думала Ирина Михайловна. Все должно быть хорошо. И все-таки Волховский фронт. Пускай ломаются ножки у всех кушеток, пускай корыта пробивают камни. Лишь бы жив остался самый любимый — после Федьки — человек.
Ирина Михайловна прикрутила керосинку и взяла из стенного шкафа бутылку с подсолнечным маслом. Масла осталось мало. На донышке выпал беловатый осадок. Она вылила остатки на сковородку и высыпала на шипящую поверхность нарезанную соломкой картошку...
А Федька в это время, надев старые сандалии со стоптанными задниками, рылся в шкафу. Он перебрал несколько заготовок для рукавиц. Заготовки мать получала на заводе, чтобы заработать немного денег. Она прострачивала их на зингеровской машинке по три десятка за вечер. И каждый раз вспоминала бабушку, которая жила в Баку и прислала ей эту машинку. Матери предлагали жуткие тысячи за машинку. Но она ее не продавала. Потому что швейную машинку бабушке передала другая бабушка.
В поисках Федьки не было никакой цели. Просто ему не хотелось идти умываться — вот он и тянул время. Под руки ему попалась вязаная шапка, которую мать почти довязала. Он отложил шапку в сторону.
— Федька, — Ирина Михайловна распахнула дверь. — Что ты там делаешь? В школу опоздаешь.
— Ма, — сказал Федька, — померь-ка свою шапку. — Федька протянул Ирине Михайловне недовязанную шапку.
— Ну какой ты у меня безалаберный балбесик. — Ирина Михайловна взяла шапку и ловко натянула на волосы. Она посмотрела в зеркало, повернулась к Федьке: