— В чем прогневили Господа Бога, не ведаем. Как бы мору голодному не быть…
«Сего года, — отметил летописец, — весна была зело студена и протяжна и всячески грех наших не стройна: от первые недели Петрова поста, указал архиерей на Холмогорах в соборе и по приходским церквям молебствовать и эктинии читать во утоление гнева Божия, и чтобы Господь Бог умилостивился: даровал бы на землю благорастворенные воздухи и теплоту солнечную ко умножению плодов земных. В то же лето, Иуния 9-го числа, 3-й недели Петрова поста, сеяли в пору, только время было вельми студено и морозы по утрам были и ветры морские великие и студеные. Иуния же с 20-го числа иулиа до 6-го числа на севы от великих ветров была великая засуха и холоды великия».
Беда опускалась на уезд, воевода близко к сердцу принимал общую беду, советовался с Афанасием:
— Как быть, отче? Мор найдет, покосит смердов.
— За грехи наши Господь Бог наказывает, молиться будем. — И «архиерей указал на память Сергия, радонежского чудотворца, по челобитью морских людей двинских жителей, хождению быть в Курскую волость к церкви Сергия-чудотворца».
Но челобитье не помогало, сеяли мужики в стылую землю, приговаривали:
— Помоги, Господь…
Опять молитвы не доходили, и опять зарядила непогода. «Иулия с 6-го числа дожди были велики, только теплоты было мало…»
Единственную радость и утешение приносили пока добрые вести с Донского устья, что царское войско благополучно добралось до Азова и начало осаду турецкой крепости.
«В то же лето, августа 2-го числа в пяток ведомо учинилось через почту писано к ближнему стольнику и воеводе Федору Матвеевичу Апраксину, что великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич, всея великия и малыя и белыя России самодержец, пришел с полки своими на Азов-город на Петров день. Через сию же почту от святейшего патриарха к преосвещенному архиепископу прислана грамота, чтобы о победе над враги на вечернях, на утренях и литургии эктинии читать, а в воскресные дни, среду и пятки петь молебны, до возвращения великого государя».
О викториях почта не сообщала, летописец приукрасил вести с Дона, а через две недели новая беда обрушилась на Двинское устье.
«В то же лето августа 15 числа на Успеньев день Пресвятой Богородицы, по утру рано мороз был великий и тем морозом по Двине и во всем поморье водяной хлеб позяб без остатка».
Рухнула последняя надежда у мужиков.
— Хлебушко-то и сам, один не соберешь…
Затягивали пояса потуже.
— Как бы не пришлось по миру иттить.
Воевода сетовал архиерею:
— Смердам-то беда, а в Архангельском, дьяки сказывают, купчины хлебушко с верховьев завозят. Почуяли наживу. Последнюю копейку вытягивают у мужика.
— Господь их накажет, — смиренно отвечал Афанасий.
Мороз совершил свое злое дело, но следом пришла-таки настоящая первая радостная весточка. «Августа 19 числа в пяток у Архангельского города ведомо учинился ближнему стольнику и воеводе Федору Матвеевичу Апраксину писано через почту, что Божьей помощию великий государь у Азова города, по обе стороны Дону, две сберегательные турецкие каменные каланчи взял и цепи через Дон-реку протяжение порушил, и от той радости молебство было в соборной церкви…»
…В Архангельском служили благодарственный молебен и еще не знали, что под Азовом беда обрушилась на русский лагерь.
В тот день, когда взяли с боем каланчи, из лагеря исчез Енсен, тот самый голландский матрос, которого взяли на службу из Архангельского. В походе из Воронежа по Дону царь расположился к юркому расторопному матросу, взял к себе. Он прислуживал царю и под Азовом, вертелся постоянно у царской палатки, все высматривал. Польстился иноземец на деньги, переметнулся к туркам в крепость.
— Русские ленивы, их легко побить, — убеждал он турецкого пашу. — Каждый день стрельцы и солдаты спят после обеда. Дрыхнут все, даже караулы. Я покажу, где легко пробраться в лагерь.
На следующий день после сытного обеда жара разморила стрельцов, и, как было заведено испокон, уступили дреме. Над лагерем установилась сонная тишина. По заведенному порядку спали все, от солдатиков и пушкарей до генералов…
Турки ворвались в лагерь Гордона внезапно, с яростью рубили, резали заспанных стрельцов. Поднялась паника, заметалось среди палаток испуганное войско, начали разбегаться. С трудом Гордон остановил панику, собрал офицеров, схватились за пищали. Сотни три-четыре остались лежать замертво в лужах крови. Тяжело ранило царских любимцев, бомбардиров князя Троекурова, Екима Воронина, Григория Лукина. Дорого обошлось русским предательство иноземца. Из 16 пушек турки половину заклепали, половину уволокли с собой.
По случаю взятия под Азовом турецких каланчей в Успенском соборе служили молебен. После литургии Афанасий пригласил воеводу откушать, но им помешали. Примчался на шняке с Двинского устья начальник таможни.
Накануне у Соломбалы бросили якоря двадцать шесть голландских купеческих судов. Их сопровождали два фрегата, которые отстаивались в устье Двины.
— Неладное затевается, воевода, — докладывал прибежавший с пристани начальник таможни. — Стало быть, два те фрегата голландских, што конвой привели, разбой учиняют.
— Как так? — нахмурился Апраксин.
— Вчера вечор пришли два «француза». Я, как положено, послал к ним стражников с сержантом. Только те фрегаты голландские с якорей снялись, к «французам» подошли и ну палить из пушек. — Начальник таможни закашлялся. — Я туда на карбасе, а голландцы мне толкуют, мол, французы наши неприятели и мы их за приз возьмем.
— Еще што! — вскипел обычно сдержанный Апраксин. — Ты-то как поступил?
— Стражу на французских судах выставил, а голландцам объявил, ежели они озорничать почнут, то из Архангельского иховы купчины не отпустятся.
— Молодец, капитан, — похвалил Апраксин, а сам сразу послал за полковником Снивенсом. И тут же приказал ему: — Борзо отряди роту стрельцов под командой офицера. Пущай идут не мешкая на шняках в устье да караулят тех французов от голландцев.
На пристани Апраксин сам наставлял майора Шневенца:
— Тем голландцам внушай, што разбой в наших водах не попустим. Надо, так и постращай, что фрегат пошлем, покуда он не отправился. Растолкуй им, воды наши до Кильдина и Кольской губы. За ними пускай и охотятся за добычей. Здесь же свары разводить им не дозволим…
Пятый год продолжалась Пфальцская война, с переменным успехом шла напряженная схватка на морских дорогах Европы между Францией, с одной стороны, и Англией с Нидерландами — с другой. Военные корабли и каперы нападали на купеческие суда противника и нейтральных стран. Разорялись купцы, терпели убытки торговые компании. Дело доходило до международных конфликтов.
На следующий день пришлось на «Святом Петре» воеводе самому идти на взморье, «припугнуть» голландских воев.
Накануне вернулся с Двинского устья майор Шневенц, сообщил, что голландцы упрямятся, стоят на своем.
— Один корабль соглашаются отпустить, тот, что с вином французским, там шхипер из Дании, а с другими упорствуют, — докладывал Шневенц. — Я тех голландцев с купеческих судов выпроводил, стрельцов оставил караулить оба судна.
— Ты все по делу совершил, ступай немедля в обрат, дожидайся меня…
«Дело непривычное, — думал Апраксин на пути к устью, — только краем уха слышал, что где-то на морях захватывают неприятели купеческие корабли. А здесь такое объявилось под носом. Как бы свары не вышло, пожар-то от искры возгорается».
Вызвал к себе обоих капитанов голландских фрегатов и твердо объявил:
— Вы, господа милые, в российских водах соблюдайте порядок. Наши гости все равны, что немцы, что французы. Ежели ослушаетесь, найдем управу. Пушки у нас и на кораблике, и на бережку имеются. Понадобится, абордажным боем вас возьмем.
Возвратившись в город, поехал советоваться с Афанасием. Архиерей уже знал о происшествии.
— Такого на моей памяти в Двинском устье не бывало прежде. Политес тут тонкий, и с Вильгельмом, и с Людовиком нам неча ссориться. Отпиши-ка ты в Посольский приказ Льву Нарышкину, пускай ответствует, как поступать.
— И то верно, — согласился Апраксин и в тот же день отправил запрос в Посольский приказ.
Вечером вызвал дьяка Озерова:
— Распорядись-ка, штоб в Гостином дворе те голландские суда товарами без спеху загружали да и ихний товар не прытко торговали. Пускай месячишко побудут, там видней станется.
Прошел день-другой, и Апраксин забеспокоился: «Петр Лексеич-то далече, а ежели Нарышкин где загулял, а дьяки его мух ловят?»
Сел за письмо царю. Начал с поздравления:
«Премилостивому моему государю, пречестнейшему бомбардиру Петру Алексеевичу здравствовати со всеми страдатели против поганых за светлую церковь и правоверных христиан под басурманским игом мучающихся. Поздравляю тебя, моего государя и всем тамошним славною победою, а взятие каланчей и желаем чтоб Господь Бог по намерению вашему, то адово гнездо от христианских ваших рук». Перо скрипело, каждое слово давалось с трудом. Никто не учил его правильному писанию. Сам учился, в детстве у дьячка в приходской церкви в Москве, а потом, при Федоре Алексеиче, поневоле пришлось заняться и чтением, и письмом, государь был больно грамотен. При Петре Алексеевиче Никита Зотов помогал. Апраксин потрогал кончик пера, совсем разлохматилось, взял новое и продолжал:
«Изъявительно: прошлого августа месяца пришел караван Галанской, двадцать шесть кораблей, за ними два корабля опасные, и стояли для погоды те опасные корабли перед устьем. И в тех же числах пришли из Французского государства два корабля: на одном корабельщик Унка Тиман, на другом француженец и те корабли опасные капитаны оба взяли: и я посылал к ним говорить майора Карлуса Шневенца, чтоб они те корабли отдали, и новые дела не вчиняли и в реке царского величества кораблей ничьих не имали, а имали б, будет им повелено имать на великом море. А великое море считаемо позади Кольской губы от острова Кильдина или от Северного Носа. И оне, государь, сказали, что-де Ункин корабль, буде нам даст воевода свидетельство, что тот корабль был послан для питья на дворе его царского величества. И мы-де тот корабль отпустим, а другой-де корабль нам отдать нельзя для того, что он французский.