ских делах, о нерушимых и непременных требованиях их сословия. Воздействие его голоса было достаточно велико, чтобы заставить юношей молча слушать, но слова капитана не произвели ни малейшего впечатления. Своим красноречием он достиг лишь одного — убеждения младших товарищей в том, что Федор Карлович никогда и ни за что не будет на их стороне.
— Значит, ты собираешься предать наше дело? — прозвучало в ответ.
— Предать? Нет, но побороть.
При этих словах лицо Андрея Андреевича побледнело, по телу пробежала судорога. Его нежная, узкая, белая рука враждебно схватила сильную руку противника, так что пальцы впились в мускулы.
— Послушай, — крикнул он, задыхаясь. — Послушай. Ты знаешь меня, Федор Карлович. Ты знаешь, как я к тебе привязан — настолько, что мог бы жизнь за тебя отдать. Но если речь идет о свободе и отечестве и если ты против нашего дела, слушай, Федор Карлович… — В это время по коридору, пыхтя и откашливаясь, лениво проплелся официант, и говорящий умолк, пока шарканье шагов не отзвучало в другом конце коридора, а потом договорил:
— Ей-богу, как мне ни больно, Федор Карлович, но я тебя заколол бы собственной рукой.
— При условии, мой дорогой друг, что я тебя не опережу, — ответил, смеясь, капитан.
Смелость ответа разрядила напряжение, и смех подействовал заразительно.
— Что нам тут еще делать, собственно говоря? — спросил один из офицеров.
— Ты прав, — прозвучало в ответ. — Пошли домой, и пусть каждый поступает согласно своим представлениям о долге. Не станем уговаривать Федора Карловича — он нас не выдаст.
После этого все пятеро сердечно пожали друг другу руки в знак того, что никто не вынес обиды из спора. Офицеры дали друг другу прикурить, позвали кучера с санями и в полном согласии отправились в казарму.
Стояла обжигающая стужа, в лицо бил сильный северо-восточный ветер, и Андрей Андреевич, сидевший рядом с Федором Карловичем, прикрыл другу колени своей теплой шубой, то и дело заботливо спрашивал, не холодно ли ему. По пути на улице попадались городовые, козырявшие господам офицерам, пьяные крестьяне, размахивавшие руками. Ноги у них заплетались, иной раз они падали и ползли по тротуару, но при этом не издавали ни звука. Они разыгрывали пантомиму, усвоенную с юности, ибо знали, что слова без музыки запрещены на улицах русских городов и что полиция, скорее, закроет на что-то глаза, чем уши. Многочисленные казачьи патрули картинно гарцевали на иноходцах. Всем своим видом они давали понять, что завтрашний день будет особенным. А среди них сновали, нисколько не думая ни о какой политике, безмолвные и призрачные, длинные санные обозы, пользуясь ночным временем, когда им было разрешено движение по всем улицам. Постепенно порывистый ветер немного стих и бесчисленные снежинки поспешили упасть на землю — тонкие и нежные, словно морось, и все же достаточно плотные, они за несколько минут усыпали тротуар белым сахаром. Тут за дверями домов возникло движение; лежавшие на земле покрытые мехом фигуры, похожие на дворовых собак, вдруг сразу поднялись, потянулись, невидимыми руками подхватили метлы и принялись сметать снег. Туда, где не мели, немедленно являлся городовой, легонько толкал спавшего дворника, дружески и приветливо называл несколько раз по имени, пока тот торопливо не вставал.
Слегка разморенные едой и вином, сонные, убаюканные бегом саней, обласканные свежим, чистым снежным воздухом, офицеры дали себя увезти в полубессознательном, призрачном состоянии. Они быстро скользили взглядами по предметам, мелькавшим по сторонам, но ничего не замечали. Они вздрагивали, когда сани попадали в рытвины, машинально, однако ритмично клонились друг к другу, когда с пригорка быстро скользили вниз. Неожиданно Андрей Андреевич весело, от души рассмеялся, ударил друга по колену и воскликнул:
— Федор Карлович! Ну и забавно же думать, что сегодня вечером одного из нас уже не будет в живых!
— Быть может, и нас обоих, — раздался спокойный ответ.
Андрей Андреевич засмеялся еще громче в знак согласия, потом вдруг сразу переменил тон и прошептал:
— Но ты хоть понимаешь, Федор Карлович, что я должен убить тебя, если ты до завтрашнего утра не станешь благоразумнее?
— Делай то, что считаешь справедливым. Я поступлю так же.
Подойдя к казарме, они под приветствия постовых стряхивали снег с шинелей, топали ногами и, будучи между собою на «ты», долго и церемонно спорили, несмотря на холод, кому пройти вперед — все уступали друг другу и кланялись. Наконец все решило старшинство по чину, и Федор Карлович как капитан первой роты должен был пройти первым.
II
Николай Иванович, полковник Измайловского полка и один из главных зачинщиков заговора, уже давно с нетерпением ждал результатов похода к мадам Дерваль. Едва заговорщики вошли в его комнату, где он при поддержке своего верного адъютанта Павла Григорьевича разработал военный план на следующий день, он сразу же крикнул им свое привычное «Ну что?», под которым русские разумеют и общие, и частные вопросы, а сверх того еще считают эти слова чем-то вроде приветствия.
— Хорошо! — прозвучал короткий ответ, а потом последовал подробный отчет: — Половина офицеров лежит пьяная взаперти у мадам Дерваль, а остальные провожают дам. Лишь Федора Карловича мы не смогли ни напоить, ни уговорить. Он не хочет.
У Николая Ивановича вырвалось:
— Где он, черт бы его побрал?
— Здесь, в казарме, у себя в комнате.
— Ну так порешите его, чужака, сукина сына!
Раздался ропот, и один из офицеров решительно выразил несогласие:
— Но позвольте, Николай Иванович! Он наш товарищ и брат! В сражении — да, как вам угодно, а до того — нет!
— Помилуй нас, Боже! — сопел и вздыхал полковник. — И такие люди собираются провозгласить республику! Да он нас выдаст, ваш товарищ и брат! Неужели вы этого не понимаете?
— Извините, но он так не поступит, — поспешно возразил Андрей Андреевич. — Если Федор Карлович изменник, то и я тоже.
Эти слова сопровождались общим согласным бормотанием, и полковник понял, что придется уступить силе. Он стоял с недовольным и нерешительным видом.
— Но время-то не терпит, — заговорил он наконец снова. — Уже три часа, а в десять мы должны быть на Адмиралтейской площади. Что мы будем делать с Федором Карловичем? Он в любом случае станет у нас на пути. Мы должны найти способ обезвредить его. Что он там у себя делает?
— Пишет!
— Что пишет?
— Письмо.
— Кому?
Полковник некоторое время смотрел на офицеров, затем умышленно перевел разговор в другое русло.
— Хорошо! — пробормотал он под конец. — Вы все уверены в своих солдатах?
— У них нет своей воли, они слепо подчиняются нам. Если мы потребуем, они перебьют своих родителей.
— Хорошо! — повторил полковник с характерным кивком, означающим учтивое прощание. Офицеры поняли, поклонились и ушли.
Едва они вышли из комнаты, полковник подозвал адъютанта и дал ему указание не выпускать из казармы никого из офицеров и солдат без особого письменного разрешения — в противном случае постовые обязаны стрелять.
— А также, — и он это особенно подчеркнул, — чтобы все письма, кем бы они ни были написаны, передавались ему.
Оказавшись теперь в одиночестве и не видя для себя более важного занятия, полковник начал снаряжаться к торжественному и кровавому дню. Дел было немало, этикет был строг, и Николай Иванович, претендовавший после революции не меньше чем на пост военного министра, придавал большое значение своей мужской красоте, жестокость которой он, правда, не осознавал. Еще с раннего вечера был тщательно вычищен мундир, привинчены многочисленные ордена, ослепительным блеском сияли надраенные высокие сапоги, а гордость высшего офицерства, облегающие рейтузы из белой кожи, которые надо было натягивать сырыми, чтобы они сидели в обтяжку, уже несколько часов мокли в воде. Оставалось только побриться и одеться. Когда полковник хлопнул в ладоши, тут же примчались два денщика, притащили в альков большую ванну и, пока полковник брился, взялись за работу, то есть положили его в ванну и принялись изо всех сил натягивать на него рейтузы. Денщики несколько преувеличивали свои усилия, но в том и состояла их служба. Пока они втроем усиленно боролись с неподатливой кожей, будто крестьяне, пытающиеся надеть лайковые перчатки, вернулся адъютант Павел Григорьевич.
— Что? — простонал, задыхаясь, из-за гардины полковник.
— Письмо.
— От кого?
— От Федора Карловича.
— Кому?
Адъютант молчал.
— Кому? — нетерпеливо повторил полковник.
Павел Григорьевич еще немного поколебался, наконец нерешительно ответил:
— Ольге Алексеевне.
При этих словах полковник громко расхохотался.
— Как? Моей жене? Должно быть, этот тип влюблен в нее. Прочтите мне письмо. Что он там пишет? — То ли под воздействием гнева, то ли от насмешки, но рейтузы сразу же налезли, так что мученик смог покинуть ванну и сесть на печь, где денщики усердно вытирали и высушивали его подогретыми полотенцами и одеялами.
— Ну что? Почему не читаете? — осведомился Николай Иванович, чувствуя, как блаженное тепло разливается по телу.
— Потому что — потому что я боюсь оскорбить ваше благородие.
— Что за глупости! Неужели вы думаете, я не замечал, как этот осел восхищался моей женой? Прочтите, Павел Григорьевич, читайте же! Окажите любезность! Дайте послушать эту сентиментальную чепуху; она заменит мне спектакль.
И Павел Григорьевич начал читать, хотя и с неохотой, глуховатым голосом, но отчетливо:
«Ольга Алексеевна! Насколько человеческие мысли способны предугадать будущее, пишущего эти строки не будет в живых, когда вы станете читать мое письмо. Сие обстоятельство, надеюсь, извинит меня в ваших глазах за то признание, которое я здесь делаю вам.
Перед лицом смерти, которую суждено принять чрез несколько часов за честь и правое дело, признаюсь вам, что люблю вас всей душою уже много лет. От вас это, наверное, не укрылось, хотя я честно старался не выказывать своих чувств — ведь говорят, что женщины всегда догадываются о том, кому они желанны. Как бы то ни было, открыть вам в это мгновение мои чувства означает для меня и потребность, и утешение. Полагаю, что это позволительно. Я не привык много говорить; постараюсь этим утром делами заслужить ваше уважение. Смысл моей просьбы и моей надежды состоит в том, чтобы к уважению вы добавили хоть немного приязни.