Когда в шесть часов утра взводы Измайловского полка собрались во дворе казармы, все шло своим порядком, хотя большая часть офицеров отсутствовала. Солдаты стояли во дворе не шевелясь, несмотря на то, что дул сильный ветер и ноги все сильнее мерзли от холода и сырости. Ничто не говорило о том, что вскоре этот плац почернеет от пороха и окрасится кровью. Большинство солдат дремали в строю, но около девяти часов вдруг раздался громкий смех. Козел, живший в полковом хлеву вместе с другими животными, этот объект шуток в часы досуга, незаметно подобрался к шеренгам и, будучи вечно не в духе, стал бодаться, чем нарушил прямизну радов. Сначала кое-кто из солдат хихикнул, потом раздался неудержимый хохот, похожий на ржание, так что козел, испугавшись шума, ретировался.
Когда, наконец, к полковнику пришла долгожданная весть о том, что ближайшие улицы вплоть до Красного моста свободны, он отважился действовать, хотя и не без большого беспокойства, подавленного несколькими стаканами водки. Скача на великолепном коне перед солдатами, выстроившимися фронтом, он сначала ласково поздоровался с ними:
— Здорово, братцы!
— Здравия желаем, ваше высокоблагородие! — громовым голосом ответил полк.
Спасибо, братцы! — крикнул полковник. Потом, волоча саблю, он с бьющимся сердцем произнес дрожащим голосом давно заготовленную речь. Полковник объявил, что известие о добровольном отречении Константина Павловича — ложь, выдуманная интриганами, выразил сожаление, что Николай Павлович слушает их, и, наконец, призвал солдат во имя долга, чести и отечества освободить Николая Павловича от интриганов, завладевших им, вернуть Константину Павловичу его законные права. — Кричите: Ура! Братцы, ура Константину Павловичу и конституции! — И войско тут же последовало команде.
— Ура Константину Павловичу! Ура конституции! — переходило от одной шеренги к другой, ибо так приказал Николай Иванович, чтобы знать настроение каждого взвода. Отметим только, что, как гласит легенда, солдаты думали, будто конституция — это жена Константина Павловича.
Когда подошел черед кричать «ура» первой роте, стоявшей позади всех, она застыла в молчании, и полк мгновенно охватило мощное чувство необычности происходящего. Эффект был такой, словно в живом теле вдруг остановилось сердце. Пришпорив коня, Николай Иванович с бледным лицом въехал в середину бунтарской роты, потоптав несколько человек, упавших с визгом на землю и поваливших с ног других. Их соседи по шеренге, обдаваемые в лицо жарким дыханием коня, задеваемые время от времени ударом копыта или толчком конской морды, почтительно застыли, вытянувшись во фрунт. Полковник схватил за грудки первого попавшегося солдата и закричал:
— Почему ты, собака, не кричишь «ура», как приказано?
— Потому что запрещено кричать, — прозвучал спокойный и вежливый ответ.
— Кто это запретил?
— Наш капитан, Федор Карлович.
Николай Иванович метнул взгляд в сторону, где стоял невидимый в темноте Федор Карлович, но не решился подъехать к нему, опасаясь вызвать этим открытый бунт. Он скорее пытался перебороть авторитет капитана своим более высоким авторитетом полковника, одолеть его своей властной волей, устрашающим воздействием своей личности.
— Кричите ура Константину Павловичу! — гаркнул он во всю мощь своего голоса, эхом отозвавшегося в казарме.
Но тут взял слово его противник, говоривший коротко и внятно, так что все его услышали.
— Братцы! Заветы долга священней воли человека. Наш долг прост: ура Николаю Павловичу, законному императору!
И тотчас же рота подхватила клич, а с нею и четвертая, одна из тех, что стояли без офицеров. Некоторые взводы колебались, там были слышны разные крики, и прежде чем кто-либо сумел сообразить, как это произошло, единомышленники инстинктивно объединились, движимые чувством собственного спасения. Одни переходили туда, другие сюда, не проявляя никакой вражды и даже не смерив друг друга взглядом. Казалось, каждый перешел на тот пост, который был ему заранее указан. И только офицеры, все как один преданные революции, ибо остальных они удалили при помощи хитрости, взволнованно бегали от одной группы к другой, заклинали колеблющихся, били кулаками по лицу тех, кто противился. От ярости полковник потерял выдержку, разум и волю.
— Убейте его, убейте его! — хрипел он, ибо вся его ненависть была обращена против Федора Карловича, к которому он напрасно пытался пробраться.
А между тем произошло окончательное размежевание. Сторонники императора, которых было в четыре раза меньше, то ли по случайности, то ли благодаря маневру, предпринятому Федором Карловичем, — стояли перед проходом из двора казармы на улицу. Революционеры же, напротив, держались внутри двора. Обе партии молча смотрели друг на друга без злобы, удивленно и немного испуганно, превратившись внезапно из братьев по оружию во врагов. Несколько попыток офицеров уговорами перетащить меньшинство на свою сторону окончились неудачей. Их спокойно выслушали, но не шелохнулись. Столь же напрасными были ободряющие, манящие призывы с разных сторон.
Полковника, ставшего совершенно невменяемым от ненависти и гнева, пришлось удерживать адъютантам, чтобы он не выпустил в бунтовщиков весь заряд пистолета.
От долгого совместного стояния обе половины постепенно обрели силу сцепления и общий настрой, становившийся с каждой минутой все более нервозным. Снаружи, со стороны улицы, было слышно, как взад и вперед движутся большие толпы народа; время от времени слышался чеканный шаг проходивших мимо войск или звуки трубы; над крышами гудел непрерывный колокольный звон — звонили во всех церквах города. Волнение людей переросло в нетерпение. Офицеры с отчаянными лицами, выражавшими жалобу, делали знаки друг другу: мы придем чересчур поздно.
Колокольный звон был заглушен глухим ударом. При этом звуке солдаты засеменили ногами, а лошади рванули поводья. За первым ударом последовал второй, потом третий и четвертый. Теперь, когда заговорили пушки, оттягивать решение уже было нельзя, потому что солдаты рвались в бой, и все сомнения отступили перед одним всесильным желанием — быть там и сражаться.
— Ура Константину Павловичу! — прозвучал вызов.
— Ура Николаю Павловичу! — раздалось в ответ.
Чтобы создать столь необходимое опьянение порохом, перед тем как начать братоубийство, прозвучало несколько выстрелов в воздух, сперва не возымевших желанного действия, ибо многолетнее товарищество прочно спаяло людей. Во время этих приготовлений к бою из рядов революционеров неожиданно выехал офицер с саблей в ножнах, но с пистолетом в руке. Он спокойно пересек пространство, разделявшее шеренги, и направился к Федору Карловичу, которого теперь, когда окончательно рассвело (было уже одиннадцать часов), можно было ясно видеть на правом фланге первой роты. Ружья вновь угрожающе поднялись и опустились, когда солдаты узнали в офицере Андрея Андреевича, самого верного друга капитана. Андрей Андреевич поздоровался и заговорил почти ласковым голосом:
— Федор Карлович, дорогой мой друг, пропусти нас. Мы не требуем, чтобы ты шел с нами, только отступи со своей ротой от выхода. Это необходимо.
Капитан отрицательно покачал головой. Андрей Андреевич поднял пистолет и, прежде чем кто-нибудь сумел помешать, спустил курок. Через мгновение на земле лежал умирающий Федор Карлович, а рядом с ним его убийца, пронзенный пулями и штыками.
Так холодным утром, на рассвете, в дальней казарме Измайловского полка началась братоубийственная битва, бесполезная и ужасная, гораздо более кровавая, чем решающее сражение на Адмиралтейской площади. Систематично, повинуясь долгу и не питая иной ненависти, кроме той, какую инстинктивно пробуждает кровавая работа, друг убивал здесь друга в зависимости от того, на какую сторону повело их случайное решение, принятое в первый момент. У одних не было надежды, у других — цели. У тех и других отсутствовало воодушевление. Даже в пылу боя солдаты не целились в офицеров, а если в них и попадали, то лишь шальной пулей.
С самого начала было ясно, что победа на стороне четырехкратного перевеса в силе, но далась она не сразу, так как из-за узости прохода разница в числе в некоторой степени выравнялась. Когда же полк наконец по трупам выбрался на улицу, потеряв немало людей и почти без командиров, но опьяненный кровью и готовый к любым новым жертвам, был уже ясный день.
Солдаты спешили к Зимнему дворцу, воодушевляемые Николаем Ивановичем, и остатки противников, первой и четвертой роты, добровольно присоединились к ним, притянутые, как магнитом, видом реющих знамен. Они были приняты по-братски, так что те же самые люди, которые еще несколько минут назад кололи друг друга штыками, теперь мирно выступали в одних рядах.
После получаса быстрой езды, разгоряченные и запыхавшиеся, они через Поцелуев мост попали на Мойку. Тут со стороны Невы навстречу им мчалась толпа; другая толпа, заняв улицу во всю ширь, напирала со стороны Большой Морской. И как на корабле вдруг опускается флаг, так и при виде этого скопища пропало мужество бравого полка.
— Вперед! — крикнул Николай Иванович, страстная воля которого, подогреваемая честолюбием и сознанием губительных последствий поражения, не воспринимала действительности. — Вперед! — и наступающий полк вклинился в толпу бегущих людей, пробивая себе шаг за шагом путь под крики и проклятия идущих навстречу. Однако его продвижение стало замедляться, временами и вовсе останавливаться. Наконец под натиском встречных измайловцы отхлынули назад, сначала сопротивляясь, а потом безвольно сдавшись и став инертной массой. Теперь немногие оставшиеся офицеры поодиночке покидали солдат, чтобы спрятаться от мести императора. А солдаты вернулись во двор казармы, где еще лежали убитые и раненые, брошенные ими. Там они построились по приказу своих «гунтер-офицеров», взяв винтовку к ноге, и стояли, хмуро уставившись в землю, в ожидании расправы. А над столицей опять опустилась ночь.
V
Ольга Алексеевна с рассвета сидела у окна своего будуара совершенно бездумно, с отупевшим сознанием. Все, что происходило на улице, явилось ей теперь в горячечном видении призрачным, чудовищно беспредельным, безжизненным, будто все предметы, все существа двигались через нее, наступали ей на душу. Но к вечеру ее вдруг охватила торжествующая ненависть. О том, жив ли Федор Карлович (только вокруг этой мысли кружились все ее страхи и надежды), она еще не знала, но, когда увидела, что домой, словно беглец, усталый и отчаявшийся, спешит Николай Иванович, она наслаждалась триумфом, сознанием того, что враг ее любимого побежден и посрамлен.