— Видать, поболе…
«Поболе» Матрена Яковлевна вообразить себе не могла и только тихо вздохнула.
Были согнаны все бабы и девки, бывшие под рукой, и началась великая уборка: скребли, мыли, чистили, сдували, выбивали, опять скребли. И засияла горница ровным янтарным светом.
Братаны, чтобы не мешать, забились в угол за печкой и притихли. И только любопытный Алешка ерзал на лавке, тянул шею, строил догадки.
— Федюшк, а Федюшк… Может, полицмейстер с командой, а? С саблями…
— Зачем с саблями-то? — недоумевал Федюшка.
— А для страху!.. Не-ет, — не верил сам себе Алешка. — Ежели батюшка сказал: «поболе», то поболе воеводы — митрополит!
Все в страхе перекрестились, но Алешке не поверили: к чему это митрополит-то?
Остаток дня прошел в великом томлении от любопытства и неясного страха. Лишь Федор Васильевич, празднично одетый, мягко приминая половицы любимыми юфтевыми полусапожками, вышагивал по горнице загадочный, бормоча себе под нос что-то вроде псалма. И чуть улыбался.
«Вот батюшка — никого не боится!» — подумал Алешка и ткнул Федюшку локтем в бок.
— Ему хоть сам государь, ништо ему!..
— Не-ет, — покачал головой Федюшка, завороженный ожиданием. — Государь не приедет — он маленький.
— И то, — вздохнул Алешка, вспомнив, что новому государю императору еще и полгодика не сравнялось.
Стемнело быстро. Мимо дома, заливаясь бубенцами, промчались кони, взвизгнула перепуганная девка. Федор Васильевич велел зажигать свечи. Запах воска наполнил горницу: ради праздника хозяин не пожелал ставить сальных свечей.
И тогда под окном ударил бубен, заверещали рожки, загудела волынка, затрещали трещотки, и поднялся такой дикий вой, смешанный с сатанинским хохотом и разбойничьим свистом, что Матрена Яковлевна стала быстро мелко креститься, а братаны прижались друг к другу.
Федор Васильевич расхохотался и ударил ногой дверь.
— Милости просим, бояре и боярыни! Принимай, хозяйка, гостей дорогих!
И тут же через порог перекатилось что-то лохматое, черно-белое, страшно ухающее и кряхтящее. Матрена Яковлевна опустилась на скамью, держась за сердце, а семилетний Гаврюшка скривился, готовый вот-вот зареветь в голос. Но тут чудище поднялось, и, хотя было оно со всклокоченной бородой и растрепанными волосами из пакли, все сразу узнали кучера Антипа.
— Ух! Ух! Ух! — завертелся он среди горницы, загребая ногами и строя пальцами рожки.
Но его никто уже не боялся. Вспомнил, видно, Антип молодость свою и решил от души потешить себя и благодетелей, а пуще всего — ребятишек, скоморошьими игрищами.
А в горнице было уже тесно: горбатые старухи с разукрашенными лицами, кособокие старики на костылях, вертлявые и визгливые цыганки, маски медведей, козлов — все это гоготало, вертелось, крутилось, стонало. Нещадно звенел и гудел бубен, резали слух рожки.
У Федюшки голова закружилась от мелькания пестрых цыганских нарядов, вывороченных вверх шерстью овчинных шуб, драных дерюг, всклокоченной пакли. Одна толстая баба ухитрилась надеть рукава шушуна на ноги, а полы подвязать под шеей. Подпрыгнула баба повыше, да не удержалась в рукавах — тесно! — и грохнулась плашмя на половицы. Визжит баба, дрыгает ногами, скачут через нее козлы и цыганки.
Качался полушкинский дом. Качалась в красном углу под образами лампадка, метался слабый огонек из стороны в сторону — вот-вот погаснет.
«Господи! — перекрестилась мысленно Матрена Яковлевна. — Образа-то, образа-то не прикрыли! Срам!..» — испуганно косилась на хозяина.
А хозяин, передергивая плечами, стоял подбоченясь и улыбался. На ребятишек покосилась Матрена Яковлевна: визжали купцы малолетние, довольные игрищем, кувыркались в закутке своем.
«Господи! — снова помянула творца Матрена Яковлевна. — Конец-то будет ли?..»
Вроде бы и пришел конец. Запутался в полах шушуна старичок и грохнулся об пол рядом с бабой. Баба отползла от него подале, в угол. Видно, все только и ждали того: враз все стихло.
— Никак умрун?..
— Умрун и есть.
— Хоронить надоть, — вздохнул козел и горестно затряс бородой.
— Помянуть хоцца, — пропела цыганка и сладко потянулась.
Старичок судорожно задергался и попытался встать, но здоровая старуха ткнула его посохом в грудь и прижала к полу.
— Лежи уж… Чево там, — сказала она хриплым басом и вздохнула. — Оттеда не возвертаются.
Старичок всхлипнул и притих. Его подняли за руки, за ноги и вынесли в сени.
— Неуж взаправду помер? — с испугом спросил Гаврюшка, приготовившись зареветь.
— Ништо! — успокоил его Алешка. — Видал, как дергался? Кому ж помирать-то охота?
Федюшка прижал Гаврюшку к себе, чтоб не боялся, а у самого сердце колотилось от ожидания: чего еще-то будет? Уж так занятно!
Жалобно затрубил рожок, серебром рассыпались бубенцы. Дверь тихо открылась, и внесли скамейку с «умруном». «Умрун» лежал, завернутый в белую простыню, лицо его было густо натерто овсяной мукой, а во рту торчали длинные зубы из брюквы. Когда скамейка наклонялась, «умрун» дергался всем телом и пытался вытянуть руку, но тщетно: чтоб не упал, а пуще того, чтоб не дал деру, его крепко прикрутили полотенцами к скамейке.
Отпевали «умруна» с такими шутками и прибаутками, что Матрена Яковлевна только на ребятишек опасливо косилась. Наконец и это закончилось.
— Тащи его, братие! Пора и земле предать.
Скамейку подхватили и вытащили в сени. Тощий длинный мужик в женском сарафане выступил вперед с корзиной.
— Помянем душу усопшего, — прогнусавил он. — Кушайте кулебячку, кушайте, — и стал совать в протянутые руки продолговатые золотистые куски.
— И я кулебяки хочу, — попросил Гаврюшка.
Да взвизгнула тут баба, чуть не откусившая «кулебячки», и полетели на пол куски мерзлого лошадиного помета. И снова хохот потряс полушкинский дом. Тут уж пламя в лампадке не выдержало, скрючилось и погасло. Хорошо, Матрена Яковлевна не приметила. Рассмеялась наконец-то вместе со всеми до слез, затряслась на лавке мелкой дрожью и рот платочком прикрыла.
Одарил всех гостинцами Федор Васильевич и за порог проводил.
Чтобы отвлечь братанов от богопротивных мыслей (и сам не рад был, что такой шабаш устроил!), Федор Васильевич решил показать им другую потеху.
— Не купеческое это дело — кривляньем да вихляньем забавляться, — сказал он уже перед сном. — А покажу-ка я вам завтра знатную мужицкую потеху!
— Что еще-то удумал? — предчувствуя недоброе, прошептала Матрена Яковлевна.
— Знатная будет потеха! — повторил Федор Васильевич, потирая руки. — Стенка на стенку пойдут: тверичане с коровницкими биться будут на Которосли.
— Господи! — совсем упала духом Матрена Яковлевна. — То скакание бесовское, то мордобой…
— Ничего ты, мать, не понимаешь, — засмеялся Федор Васильевич. — Тут все, как в миру, будет: ты промазал, так тебе полюбовно влепят. Без злобы и злого умыслу. Игра такая. Ведь и в Евангелии сказано: возлюби ближнего своего!
— Ребятишкам-то это зачем? — все еще сопротивлялась Матрена Яковлевна.
— Как так? — удивился Федор Васильевич непонятливости жены. — Ребятишки и затевают, а уж потом мужики пойдут.
— Ура! — подпрыгнул от радости Алешка и тут же получил от матери подзатыльник.
— Федор Васильевич, кормилец, что хошь делай, не дам я ребятишек — поубивают их там!
— Да что ты, мать, право! Наших и не возьмут: мы же не слободчане. А чужих не берут. Чай, не мы одни — весь город глядеть придет. А ты неуж не пойдешь? — подзадорил Федор Васильевич жену.
— Избави бог! — испугалась Матрена Яковлевна.
— Ну, как хочешь. Сиди дома. А мы уж снова повеселимся. Чай, праздники!
Отчим взял с собой на кулачный бой только Федюшку с Алешкой. Гаврюшку ж, как он ни вопил, оставили дома: морозно, да и рано еще на мордобой глядеть.
Было солнечно. От чистой белизны выпавшего накануне снега слепило глаза. Со всех концов города стекались людские ручейки к излучине Которосли. Когда подошли к берегу реки, вдоль ее толпились уже и горожане и слободчане.
Федюшка вынырнул из-за спины отчима, и первое, что ему бросилось в глаза, — купола церквей, обрамляющие правый берег Которосли. Хотел посмотреть назад, на город, но за плотной стеной смотрельщиков ничего уже не увидел.
— Ты чего крутишься-то? — Отчим повернул его голову к реке. — Ты вон гляди — экие Аники-воины!
Только теперь увидел Федюшка прямо перед собой, внизу, две группы бойцов, что стояли друг против друга на противоположных берегах Которосли. Тут же возле них крутились возбужденные ребятишки, вроде Федюшки, подзадоривали сверстников на той стороне.
— Эй, сопливые! Шли бы к мамке титьку сосать! Небось молоко перегорело-о!
— Эй, длинный! Скажи своей кривой сестре, чтоб глаз соломой затыкала-а!
— Ты-ы, горлопа-ан! Продай теткин скелет, я его на огороде поставлю!
Тут все знали друг друга. Пока ребятишки перебирали близких и дальних родственников, мужики посмеивались и разминались: до отцов еще дело не дошло. Иные из тверичан уже сбросили с себя тулупы, чтоб, промерзнув на морозе, согреться в бою; другие подбадривали себя прямо из штофа, крякая и вытирая губы рукавом. Огромный костистый мужик в армяке стоял не шевелясь и глядел в одну точку на том берегу: видно, приметил уже себе противника, старого вражину, и теперь распалял себя изнутри.
Но вот понемногу началось.
— Эй, косоры-ылы-ый! Спроси, чего это у твоего тятьки морда го-ола-ая!
— Оплета-ало-о! Подтяни у своего тятьки порты — потеряе-ет!
Мужики занервничали, не выдержали.
— Эй, рябо-ой! Убери своего щенка-a! А то я ему ноги выдерну-у!
— Курдюк бара-аний! Гляди, как бы я у твоего ухи не открути-ил!
«Стенки» начали медленно сходиться. Мальчишки бросились врассыпную. Не доходя двух шагов друг до друга, бойцы остановились. Ждали, кто начнет. И тогда передний край тверичан чуть расступился, из прогала вырвался огромный мужик в армяке и ударил. Удар был настолько силен, что коровницкий всем телом рухнул на свои передние ряды.