издохла, экскаваторы и краны свезли куда-то неведомо куда, и открылась земля, развороченная, обессиленная; премьером стал политический тяжеловес Примаков, и пошли говорить, что валюту вот-вот “запретят к хождению”. N-банк, аккуратно выдававший владельцам аж доллары, прекратил это делать, когда на N-карточку упала зарплата. Такое совпадение. Каждый день он осаждал оставшийся банк одним вопросом: “Денег не завозили?”, и ответ был одинаковый.
Чтобы не отходить от телефона, он взял на дом халтуру, как при советской власти, - стал читать сценарии для внутренних рецензий. Один был про рейвера, укравшего миллион, другой про стриптизершу, которая вышла замуж. И тогда он понял, что все случилось, что долгая густая осень кончилась, и ничего больше не будет. Созидательница добродетельной стриптизерши позвонила извиниться, - не сможет зайти за рукописью, уезжает на фестиваль в Таллин. “Таллин... Таллин... - заграница - банкомат!”, - осенило его.
Через неделю он уже стоял на Ленинградском вокзале, чтобы ехать в непривычном направлении с шумной русской делегацией; в вагоне выпил водки и успокоился, потом снова выпил водки и совсем успокоился. Ночью ему приснился банкомат с очередью: там шел митинг и сверкал театр, там высилась церковь, там были экскаваторы, краны, новостройка, тюрьма. И все пришли: клерк из сельскохозяйственного банка, трансвестит Шура, рейвер с миллионом, стриптизерша с супругом. Но банкомат не работал. Грустный Примаков объяснил собравшимся, что хождения денег больше не будет. Они звенели высоко в проводах, и на них с земли лаяла собака. Его трясли за плечо – пришла русская таможня, поезд стоял у границы. Где-то в глубине вагона в самом деле лаяла собака, брошенная на поиски наркотиков. Она их то ли нашла, то ли не нашла, но лай был жалобный и надсадный.
***
Сойдя с поезда, он сразу же устремился к банкомату и вытащил все свои деньги. Вожделенный ящик неустанно и сердечно выплевывал одну порцию за другой, и немыслимое, невероятное волшебство стало обыденностью и сделалось докукой. “То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было невозможною ужасною и тем более обворожительною мечтою счастья, - это желание было удовлетворено”. Сделав свое дело, он приступил к изучению быта и нравов. И все ему не понравилось - ни современности тебе, ни истории.
Все эти длинные Томасы и толстые Маргариты его не впечатлили. Унылая тощая, страшно провинциальная готика вовсе не захватывала дух, как, скажем, в Брюгге. Ее потихоньку подкрашивали и помаленьку надстраивали: вечная штопка не прекращалась ни на век, ни на день, но делу это не помогало. Художественнее прочего выглядела чужеродная имперская архитектура - усадьба конца восемнадцатого века с фронтоном, с колоннами, щемящая, как в Петербурге, и с дикой черепичной крышей, надставленной под углом в сорок пять градусов. Все бы ничего, но дом осыпался: эстонская реставрация, видимо, этнически избирательна - своя усадьба да чужая.
Не понравились и фестивальные радости - поездки на ледяное море, шашлык-машлык, выпьем за эстонское кино, выпьем за русское. “Глядите, лебеди”, - пищали уже взявшие на грудь русские артистки, тыча пальцем в воду, где, сжавшись от холода, стыли два комочка. “Они на зиму не улетают, у нас круглый год живут”, - врали эстонцы. Не понравилась и звезда полувековой давности Джина Лолобриджида в роли фестивального фейерверка: каждый год перекраивая рожу, чтобы сохранить ее в неизменности, она уже лет тридцать нигде не снимается, а только путешествует и теперь, наконец, добралась до Таллина. Но больше всего не понравился французский фильм, показанный как главный в последний день фестиваля. Фильм назывался “Воображаемая жизнь ангелов” и рассказывал о двух подружках-люмпенках, одна из которых все мечтала стать принцессой и презирала свое рабочее прошлое, а другая достойно карабкалась по камушкам. В финале первая выкидывается из окна, а вторая получает работу на фабрике. Картина была знаменитой и уж совсем плоской. Но именно это выбило его из колеи.
Запад для него всегда был главным авторитетом, он и квартиры выбирал с видом на Запад, и постель стелил головой к окну, и в минуту жизни трудную, еще с детства, привык поворачиваться туда, где Италия, строго на юго-запад, чтобы обрести спокойствие и ясность. Запад прост и прям, как мораль фильма про двух люмпенок или как таллинская ратуша. И, как они, примитивен. Он не спонсирует мечты стать принцессой - ни виды рейвера на миллион, ни замужество стриптизерши. Запад это, как в Эстонии - тяжкое медленное восхождение, а не московская фантасмагория, не воображаемая жизнь ангелов, не деньги, спасенные в проводах; это труд и дисциплина - то, чем вечно фальшивая Лолобриджида отличается от фальшивого в двадцать лет Шуры: два типа искусственности, но одна себе зубы вставляет, а у другого они вываливаются. Русская доавгустовская феерия, с виду более европейская, чем эстонское прозябание, недаром закончилась черте чем. Мираж рассеивается без остатка. Додумавшись до этого, он совсем приуныл. Он вдруг понял, что недаром жил в лужковском городе, и все его мытарства с деньгами это московская история, что он часть своего миража, и ничего другого не достоин и ни на что уже не способен. И его потянуло домой. Но не в Москву, а в Питер.
И теперь, гуляя по Таллину мимо петербургского фасада с неожиданной черепицей, он воображал себя в любимом городе, где запад и убожество вовсе не синонимы, где своя феерия и свой мираж, но двести лет европейской культуры. И чувство законного превосходства переполняло его. У Мраморного, где крайнее пусто окно, он сворачивал направо и выходил на Дворцовую с лучшим в мире видом и шел по Неве до Медного Всадника, до арки на Галерной, где наши тени навсегда, и оттуда в Новую Голландию, и потом в Коломну, и обратно по Мойке до Строгановского дворца.
Главной в этой прогулке - из Нижнего Таллина в верхний - по прямому равнинному Петербургу была, конечно, Коломна. Не московский едва освоенный и тут же заглохший пустырь с громокипящим по любому случаю мэром - то академик, то герой, то мореплаватель, то плотник - образность, уродливая и скоротечная, и не таллиннская мелкая реставрация - здесь починим, тут надставим, - вдохновенная, как бухгалтерская книга, а Коломна - забор некрашеный, да ива и ветхий домик: вот выход.
Как же раньше он этого не понял, и как все просто - сдать убогую квартиру-квадрат в Митино хоть за двести долларов и жить на них скромной, старинной осмысленной жизнью без строек, без проводов, без карточек. Так, разговаривая сам с собою и махая руками, он шел по Мойке, радуясь обретенной ясности, но в глубине души понимал, что ничего этого не будет, что он не сумасшедший, и незачем ловить завистливые взгляды прохожих - никто ему не завидует - и мечтать, чтоб злые дети бросали камни вслед ему, - никто не бросит. Внутри Строгановского дворца, как всегда, было тихо; там в самом миражном на свете дворике, со скульптурами по периметру сада, он приходил в себя и видел Томаса и Маргариту.
Когда же наконец вышел срок и он сел в поезд, то сразу уснул: в Строгановском дворике уже не было постылой готики, но валялись пластиковые стулья и сброшенная вывеска “Обмен валюты”; на одной из стен крупно мелом было написано “Запад не спонсирует мечты жить с Парашей”; по периметру сада, покрыв белеющие сквозь воду статуи, мелко разлилось Балтийское море. “Глядите, лебеди скрылись, - запричитали русские артистки. - Где они, где?”. И с привычным чувством превосходства он, как в детстве, повернулся строго на юго-запад, зная, что сейчас их обнаружит, непременно найдет - куда же им деться? - и стал глядеть в плешивое пустое небо, но ничего там не увидел, ничего; и никто ему не помог - эстонские пограничники решили не беспокоить спящего.
1998
Лимонов тут выступил: "Орхан Джемаль был враг России, "режиссёр" Сенцов организовал поджоги и взрыв - он убийца, пусть и неудачливый. В 18-19 лет современные девки здоровые кобылы, а не дети, их не символизируют мягкие игрушки, Кирилл Серебренников - казнокрад... Продолжить, гнилая буржуазия?".
Куда уж продолжать, помилосердствуйте, дайте в этом разобраться. Вот помянутые "здоровые кобылы", которых "не символизируют мягкие игрушки", это, надо полагать, Анна Павликова и Мария Дубовик, переведенные сейчас из тюрьмы под домашний арест. Вместе с Сенцовым и Серебренниковым они у нас преследуются органами - на мой взгляд, чудовищно несправедливо, однако писатель-гуманист вправе думать иначе.
Хорошо бы еще эту думу упаковывать в слова, но Лимонов разучился, запамятовал, как это делается, и единственное, что нынче умеет, - заключать "режиссера" в кавычки, убийственные по своему сарказму. Эх, такое не пережить. Но хотелось бы еще какой-то логики. Ведь Орхан Джемаль, может, и враг России, но был убит в ЦАР головорезами. Значит ли это, что и все остальные, помянутые вслед за ним, - Сенцов, Павликова, Дубовик и Серебренников - преследуются не по закону, а как в нашей ЦАР без границ принято? Писатель нам это хотел сказать? - гнилая буржуазия в полной растерянности.
Анну Павликову перевели под домашний арест, ура, ура, ура!
Есть версия про то, что какой-то начальник вернулся из отпуска, про дежурную битву бульдогов под ковром, про Византию-матушку. Эта версия правдоподобна и неблаговидна. И есть версия про вчерашний Марш матерей под проливным дождем, про то, что он тучи развел руками. Эта версия про Россию-Европу, и она неправдоподобно прекрасна. Но я выбираю ее. По вере нашей нам и воздастся.
Апдейт. Тем временем, вторую девочку, Марию Дубовик, тоже перевели под домашний арест.
А недавно посетитель Третьяковки, взыскующий правды, оскорбился в чувствах и порезал Ивана, режущего своего сына Ивана. Картину Репина уже кромсали сто лет назад и, боюсь, будут кромсать сто лет спустя, таков гений места: эту песню не задушишь, не убьёшь, ее снова исполняет молодёжь.