Я эту рубашку недавно нашла; разбирала старые чемоданы, еще из тех, что тяжелые сами по себе, без вещей, и по углам у них кожаные накладки. Там были прекрасные вещи, просто прекрасные: там были брюки из чудесного твида, явно заграничного происхождения, с широкими обшлагами. Цвет в целом словно бы сероватый, но твид такая вещь: если всматриваться близко, если поднести к глазам, то видишь и серый, и зеленую нитку, и красную крапку, и еще песочное что-то мелькнет, и скрип уключины, и маслянистый блеск тяжелой воды в Темзе, и жидкий, пляшущий отблеск фонаря на волне, и звук плеска, и сырой воздух, и шелковая плесень на бревнах.
Брюки кусачей шерсти, легкий томительный запах нафталинового шарика. Сейчас бы моль не посмотрела на эти глупости, съела бы брюки и шариком закусила; наглая пошла моль, напористая, и глаза у нее жесткие и внимательные. А в те годы, когда брюки закладывались в чемодан, а чемодан запихивался на антресоль, проживала другая моль, белая, основательная, со старинными манерами, с самоуважением, я полагаю, с тревогой о здоровье потомства: туда не ходите, там нафталин!.. Пойдемте в другой чемодан!
Брюки, стало быть; потом кальсоны — уморительная вещь! На завязочках, на тесемочках! Спереди — еще и три пуговки — честное слово — костяные, потрескавшиеся, обломанные. Детский пиджачок, плохо сшитый, с хлястиком на спине, тоже из твида, попроще. Чья-то красная шерстяная юбка-восьмиклинка. И рубашки, одна голубая в полоску, другая кофейная в полоску же.
Я полюбила голубую, хотя кофейная была ничуть не хуже. Но я полюбила голубую, небесную, вот поэтому, наверно, он в ней приходит. Но точно я все равно не знаю, я ни разу ее не видела: он не снимает пальто. А пальто он приноровился надевать драповое, с грубым ворсом, такое, какое он носил перед смертью, и заячья ушанка тоже из его последних лет.
Ему, наверно, лет тридцать пять, в сумерках сна не разглядеть возраста, но эта послевоенная худоба и общая ободранность, эта небрежность и беспечность, или, как он сам сказал бы, ноншалантность, эти очки в круглой оправе, очки — первое, наверно, что я увидела на его любопытствующем лице, когда меня принесли из роддома, увидела и полюбила навсегда — вроде бы это признак того, что ему тридцать пять. Он младше моих детей.
Они-то знали его уже старым, с вечно больной поясницей, с обвисшей кожей лица и остатками седых волос — как он это в себе ненавидел! Вглядывался в зеркало, побрившись и пригладив мокрой щеткой волосы, с досадой махал рукой: а!.. смотреть противно!.. и шел себе, царь царей, большой такой и тяжелый, пить кофе, а потом — на улицу, может, в университет читать лекцию, может, просто пройтись, в ужасной заячьей шапке, но с тростью.
Они знали его старым, они думали: дедушка; а я помню его молодым, быстрым, шумным; помню смеющимся над праздничным столом с бокалом красного вина, среди молодых смеющихся друзей. Помню, как он приходил посидеть у моей кровати перед сном и рассказывал про то, как устроен мир. Про орбиты электрона. Про волны и частицы. Про скорость света. Про то, что быстрее света лететь нельзя: у тела есть масса, и масса эта растет вместе со скоростью, до бесконечности. Телу нельзя, а свету можно.
Мне было лет десять, и я спрашивала: но из чего сделан мир? Из чего он сделан? Как будто можно было ответить на этот вопрос. Отец говорил мне про гравитацию, про энергию, про теорию относительности, про искривление пространства, про силы и поля, но это все было не то. Из чего он сделан, этот мир?
Он терпеливо вздыхал.
— Ну хорошо, если я скажу, что он сделан из меди — это как, годится? Из капустного сока? Тоже нет? Вот смотри: существует электромагнитное поле… Ты что, спишь?..
Я помню его веселым, конечно, смеющимся, но помню и гневным, несправедливым, мрачным; он боялся смерти, и мысль о ее неизбежности приводила его в дурное, раздраженное состояние духа, как если бы это была казнь и назначена была уже на завтра, и, конечно, никаких апелляций. Я уже была взрослой, я умела говорить, и я говорила ему, что смерти нет, что есть завеса, и за этой завесой — другой свет, сложный и прекрасный, а потом еще один, а потом еще; там дороги, там реки, там крылья, там шумящие на ветру деревья; там весна и белые цветы; я была там, я знаю, я обещаю. Он и спорил, и не верил, и хотел слушать еще и еще. Он говорил: к сожалению, я знаю, как устроен мир. Там нет места тому, про что ты говоришь. И я отвечала ему тем, что запомнила с детства: телу нельзя, а свету можно.
За месяц до смерти он решил поверить. Немного смущаясь — ведь глупости все это — он сказал мне, что поскольку он, видимо, умрет раньше меня, то пришлет мне оттуда весть. Особый знак. Специальное слово. Расскажет, как там.
Никогда он меня не обманывал, никогда. Не обманул и на этот раз.
Во сне он приходит молодым, он приходит в драном драповом пальто, в заячьей ушанке, в одежде из будущих, еще не наступивших, предсмертных лет. По-видимому, ему все равно. Под пальто — шарф в красную клетку, но может быть, и нет. Или голубая, моя любимая рубашка. У него худое треугольное лицо доходяги из военных лет, круглые очки. Кажется, подошвы его не касаются пола, он словно бы висит в воздухе, словно бы покачивается, но я не уверена — там темно и плохо видно. Он смотрит внимательно и дружелюбно, я знаю этот взгляд, я узнаю его в живущих людях, узнаю и в снящихся, на этот взгляд я отзовусь всегда, встану и пойду ему навстречу.
Он что-то хочет сказать, но не говорит, что-то объяснить, но не объясняет. Мне кажется, ему смешно. Может быть, оказалось, что мир и правда сделан из меди и капустного сока, сложен в чемодан с накладными уголками и пересыпан нафталиновыми шариками, и это ничему не мешает — ни алмазному свету миллиардов звезд, ни кривому пространству, ни неподвижному времени, ни плеску волн, ни дорогам, ни любви.
Татьяна ТОЛСТАЯ
***
1 марта - день преподобномученицы Евдокии.
Поздравим Авдотью Андреевну Смирнову с Днем ангела ея!
У Евдокии (Авдотьи) - ключи от всех весенних вод. Если курочка воды напьется, лето будет хорошее.
Курочка, напейся!
UPDATE: пишут, что 1 марта - это старый стиль. Прекрасно, будем праздновать дважды! По юлианскому и по григорианскому.
А курочке дадим фору в две недели.
***
Этот рецепт блинов дала мне в свое время ЖЖ-юзер lo-litta.
Это лучшие блины на свете.
Завтра я их буду печь.
БЛИНЧИКИ
2 яйца
1 стакан кипятка
1 стакан холодного молока
1 стакан муки с горкой
1 ч.л. с горкой соли
2 ст. ложки растительного масла.
Приготовление:
2 яйца взбить блендером в пену с 1 ч.л. соли.
Не переставая взбивать влить стакан кипятка. Пена увеличится в 3-4 раза. Да, вот прямо кипяток, да. Нет, в блендере не появятся крутые яйца.
Не переставая вбивать влить стакан холодного молока.
Всыпать 1 стакан муки (это можно уже делать в отдельной миске).
После того, как муку размешаете, влить растительное масло.
Печь на горячей сковородке: смазанной оливковым или топленым сливочным маслом, Разрезать картофелину пополам и смазывать сковороду небольшим количеством масла.
Будет 12-14 блинчиков (наливать неполную поварешку).
Сахару не надо.
***
В предыдущем посте я дала рецепт блинов. Казалось бы? Старый общеславянский праздник - Масленица. Блин - солярный символ. Мирная сытная еда. Хочешь - в трубочку сверни, хочешь - ножом и вилкой орудуй. Так нет же! Оказалось, что рецепт блинов - это плевок в лицо братскому украинскому народу! Нельзя, оказывается, узнавать рецепты и обсуждать их, когда в Крыму такие непонятки. Кто хочет наблюдать выходной день в дурдоме - прошу в комменты к предыдущему посту. А я читала и думала: чтой-то это все такое знакомое?.. А потом поняла: да это же разговор из моего романа "Кысь", начатого мной еще в 1986 году, когда мы с украинскими братьями были одним народом! Напоминаю текст. Кстати, эта глава называется "ХЕР". Что характерно.
-------------------------------------------
"- А еще вермишель хорошо.
- А еще бы не хорошо.
- А кабы в вермишель маслица, да травок лесных, да кваску чуток, да
запечь, да протомить, а как заскворчит - на стол.
- А сверху - грибышей толченых.
- Ага.
- А к этому вертуту рассыпчатую, орешками фаршированную.
- С папоротом.
- Но.
- Опосля пряники. Плетеные.
- Зачем плетеные. На поду лучше.
- Ща, на поду. На поду они с горчинкой.
- Но? И чего? Оно и хорошо.
- Чего ж хорошего? Плетеные куды лучше. В их яйцо кладут.
- Что ты понимаешь. Плетеные!.. Еще скажи: блины!..
- А что блины? Что блины-то?
- А то, что неча!.. Блины!.. Тоже мне!..
- А чего тебе?
- А ничего! Вот чего!
- Ну и ничего! А то: блины!..
- А вот и блины!
- Сама ты "блины".
- Да я-то вот блины. А ты-то что?
- А ничего!
- Ну и молчи!
- Сама молчи!
- Ну и помолчу!
- Ну и помолчи!
- Ну вот и помолчу! "Блины!"
- Ну и молчи! Тише будет!"
***
В борьбе за самый нелепый коммент недели вперед вырвался Yuri Yurkevich. Он написал:
"Блины и хлеб уничтожают пищевые качества зерна. Сперва его измельчают, разрывая пространственные связи с космосом, а потом жарят, разрывая тем самым временные связи. И всю эту мертвечину мы запихиваем в себя, выворачивая себя наизнанку".
Обычно ведь как: упомянешь котлету и тут же получаешь по сусалам от тех, кто борется за право животных кукарекать на насесте или бродить в задумчивости по полям. Это привычно. Но вот так чтобы попрекнуть разрывом пространственно-временного континуума!
Я предположила, что Юрий Юркевич выступает от лица спорыньи. Иного объяснения не нахожу, либо оно обидно для г-на Юркевича.