— Благодарю вас, господин Рудзини.
— Только, пожалуйста, не медлите.
Вздохнув, боярин распорядился собираться. Хороша Вена, но ждет Венеция.
Глава пятаяВЕНЕЦИЯ
Рудзини оказался прав: снежные завалы, вставшие в Альпах перед русскими, едва не завернули их обратно. Мало того что пришлось шагать пешком, но вынуждены были нанимать местных жителей для расчистки пути и переноса немалого багажа путешественников.
Натерпелись русские и страху, проходя по узким тропам над бездонными пропастями. Страдали не только от холода, но и от недостатка пищи, когда ни за какие деньги в горных Деревушках не могли найти пропитания.
Поэтому когда добрались наконец до Венеции и расположились в гостинице, то, еще не распаковав вещи и даже не умывшись, кинулись в остерию {41} насыщаться, заказывая по два-три блюда на человека. Хозяин остерии вполне снисходительно смотрел на это и даже на то, как некоторые русские рассовывали по карманам куски хлеба в запас.
— Сразу видно — с гор пришли люди, — заметил он повару. — Все съедят.
И повар правильно понял своего хозяина, тихонько скормив проголодавшимся вчерашнюю кашу и позавчерашнее жаркое.
Съели. И благодарили. А глава их, дородный боярин, не чинясь, уплатил за все кругленькую сумму.
Только в номере Борис Петрович сказал своему дворецкому Алешке Курбатову:
— Узнай досконально, во что будет обходиться нам дневной стол на человека. Да скажи дуракам, чтоб хлеб со стола не тянули. Стыд головушке.
— Так тянут-то для чего, Борис Петрович, тут нам лишь обеды и ужины обещают. А завтраки, сказывают, не положены. Вот и запасаются.
— Пусть в лавках покупают, выдай им на это сколько там надо.
Узнав, что дворец дожа находится на площади Святого Марка, Шереметев, сев в лодку, именуемую гондолой, поплыл туда. Гондольер, загребая длинным веслом, гнал лодку по каналам, виртуозно заворачивая ее в нужных местах, и, видя, с каким восторгом и удивлением пассажир рассматривает город, пояснял доброжелательно, указывая на дворцы:
— Синьора Корне-Спинели… Пезаро… Гримали…
На площади Святого Марка прогуливалось много народу, и еще в пути гондольер, узнав, что его пассажир из России, сказал, что на площади Святого Марка много «русу». Щедро рассчитавшись с гондольером, Шереметев ступил на знаменитую площадь, сплошь выстланную мраморными плитами.
После деревянной Москвы, грязных улиц и луж, даже возле Кремля, все было боярину в диковинку и удивление в Венеции. Он чувствовал себя как в сказке. И ушам своим не поверил, когда услыхал восклицание на родном языке:
— Борис Петрович! Каким ветром?
Перед ним стоял улыбающийся, чисто выбритый Толстой {42}. Одет в короткий темный камзол, шея обвязана легким шарфом, кудрявый парик напудрен.
— Петр Андреевич! — обрадовался Шереметев. — Я рад, что встретил своего.
— Как говорится, на чужой сторонушке рад родной воронушке, — улыбнулся Толстой.
Они действительно оба были рады встрече, хотя в Москве никогда не были близки и дружны. Но здесь, в чужой стране, встретились почти как родные. Обнялись, похлопали друг друга по спине.
— Ну как вы тут? — спросил наконец Шереметев.
— Как? Осваиваем морское дело, как велел государь. Как там на родине?
— Обыкновенно, — пожал плечами Шереметев. — Я уже давно из России.
— Когда выехал?
— В конце июня.
— Ну, я давнее — с двадцать шестого февраля. Поди, за это время много чего случилось? — спросил Толстой с каким-то намеком.
И Шереметев понял его, отвечал кратко:
— Да уж случилось, брат.
— Что ж мы так стоим-то? Давай зайдем в остерию, выпьем вина, посидим.
Они вошли в остерию, нашли свободный столик. Толстой заказал три бутылки вина, сам наполнил бокалы.
— Ну, за встречу, Борис Петрович!
— За встречу, Петр Андреевич, — поднял свой бокал Шереметев и, пригубив, похвалил: — Хорошее вино.
— Да уж, не сравнишь с нашей косорыловкой.
— Тут и палаты, брат, — вздохнул Шереметев, осушив бокал. — Все каменно, все изрядно. В Москве уголек оброни — и пол-Москвы как не бывало. А здесь…
— Тут, помимо камня, все улицы из воды-каналов, жители друг к дружке либо плывут, либо через мосты бегают, их тут более трехсот.
— Мостов? — ахнул Шереметев.
— Ну да.
— А каналов?
— Более чем полторы сотни. Город-то весь на островах, которых более ста.
— Да, дивны дела Твои, Господи! И живут ведь.
— Еще как живут! Богатеющая страна Венеция.
Допили одну бутылку, распочали вторую, наконец Толстой сказал:
— Доходило до нас: казнили заговорщиков-то. Их при мне заарестовали, а через три дня я уехал с волонтерами.
«Хорошо, что успел уехать», — подумал Шереметев, а вслух сказал:
— Всех четвертовали. И Цыклера, и Соковнина, и Пушкина.
— М-да… — задумчиво молвил Толстой. — Ты был там?
— Не. Болел. Государь уж выговаривал мне. Но мой дворецкий был, рассказывал, что на свиньях привезли гроб Милославского и поставили под эшафотом {43}. И вся кровь казненных на него лилась.
Шереметев заметил, как побледнел Толстой при последних словах. Оно и понятно: был в молодости Петр Андреевич адъютантом у Милославского, его сторону держал и по его приказу стрельцов на Кремль подымал в мае 1682 года — за Софью{44}, против Нарышкиных, стало быть и против Петра, хотя тому всего десять лет тогда было.
— Да. Хорошо, что Иван Михайлович не дожил до сего дня, — сказал Толстой.
«А ты-то вот дожил».
Словно услышав мысли собеседника, Толстой продолжал:
— Я молод был. В его власти. Что приказывал, то и делал. А после, помнишь же, мы с тобой вместе с князем Голицыным{45} на Крым ходили, — молвил Толстой, словно оправдываясь за глупость молодости.
— Как не помнить… — усмехнулся Борис Петрович. — Вместе и улепетывали оттуда. Тебя, если честно, что спасло, Петр, — воеводство.
— Да, да, — согласился Толстой. — Я был воеводой в Устюге Великом, когда Петр Софью с престола ссаживал. Но, поверь слову, был бы в Москве, ее бы сторону не взял. Ей-богу! Но он-то, видно, помнил восемьдесят второй, хотя и мал был тогда.
— Еще бы не помнить: всех дядьев его на глазах перебили стрельцы. Зарубка на всю жизнь.
— Когда я узнал, что воцарился Петр Алексеевич, я сразу же присягнул ему. От чистого сердца присягнул. Веришь?
— Я-то верю… — молвил со значением Шереметев, берясь за третью бутылку.
— Но мне ж надо было как-то и его убедить. Свой грех перед ним замолить. В девяносто четвертом, слышу, едет он в Архангельск. Ну, думаю, надо встретить так, чтоб ему понравилось. И встретил. Такую пальбу с пушек открыл, что весь город переполохал. Закатил пир по случаю его приезда в Устюг, а когда тост за него произнес, опять грянул салют. Вижу, понравилось ему. Вечером после пира зовет меня, спрашивает: «Скажи, Петр Андреевич, вот ты с Голицыным дважды на Крым ходил, отчего оба раза неудачно? Как думаешь?» А я и говорю: «Оттого, государь, что степью шли, а надо бы водой попробовать». Засмеялся Петр Алексеевич этак довольно и говорит: «В этот раз со мной пойдешь водой». И я пошел с ним под Азов, на штурм ходил с охотниками, вместе победу отмечали.
— И поверил?
— Не знаю. Наверно. Но, видно, к сердцу его мне уж пути нет, восемьдесят второй год крепкую зарубку в его памяти оставил, уж не изгладишь. Я и в волонтеры записался, чтоб ему угодить. Это в мои-то пятьдесят два. Тут нас более двадцати.
— Кто еще с тобой?
— Борис Куракин {46}, Григорий Долгорукий {47}, Андрей Хилков {48}. Все мальчишки, один я — дед. Ну, молодые-то изрядно куролесят.
— Пьют?
— Если бы. По местным девкам шастают, аж свист стоит.
— Сильничают?
— Да нет. Венецианки сами охочи до парней, особливо в праздники. Когда песни, танцы, музыка, фейерверки, они прямо по-за углами и в лодках тискаются. Ну а наши молодые жеребцы у них в фаворе. В Москве-то девку из терема не выманишь, а тут ими хоть пруд пруди. Вот наши-то и носятся как саврасые без узды.
— А как в науках? В морских?
— Кто как. Некоторые учатся, а которые баклуши бьют, благо деньги-то родительские.
— Государь ведь из Голландии сюда собирается.
— Сюда? В Венецию?
— Ну да.
— Хэх… Ужотко задаст он бездельникам! Хорошо, что ты сказал. Припугну кой-кого, живо за учебу примутся.
— Ну а сам-то как, Петр Андреевич?
— Да я уж был в море, цельный месяц болтался. Ходили до Бари — это на юге Италии. Солдата своего брал. Хорошо капитан добрый попался, не стал меня по вантам и реям гонять {49}. Так и сказал: «В твои годы ежели оборвешься, а оборвешься обязательно, костей не соберешь. Учись командовать». Я и командовал. Своего солдата, которого велено было выучить, гонял вверх-вниз до седьмого поту. За месяц и я, и он такелаж назубок взяли. Доверял мне капитан и судно вести, и паруса ставить, и с картой знакомил.
— Значит, освоил вождение?
— Есть маленько.
— Понравилось?
— Да как сказать. Лет бы тридцать скинуть, может, и поглянулось бы. Когда назад шли, в бурю угодили, так нас так валяло, думали, мачту сломит либо судно перевернет или, того лучше, на камни наскочим. Страху натерпелись. Не чаял живым быть. Ан ничего, Бог миловал.
— Так не пойдешь больше?
— Что ты… куда денешься: взялся за гуж… Мне еще на военном корабле надо поплавать, желательно и в бою побывать.