На полу, возле печки, тихо стонал старик — тот самый, которого привёз Игнат. С вечера я вычистил рану, обрезал некроз, облил всё спиртом и замотал чистой холстиной. Больно ему было жутко, но он не кричал — только стиснул зубы и пробормотал что-то вроде молитвы.
Теперь лежал, спал. Значит — не хуже.
Я встал, развёл огонь, поставил кипятиться воду и сел с тетрадью. На корешке уже скапливается грязь, обложка потрескалась. Всё-таки бумага XXI века — не броня. Но пока держится.
«День 37.
Пациент — стабилен.
Температура ушла.
Рана тёплая, но не гниёт.
Игнат помогает.
Ваня учится.
Сам жив.
Печь цела. Настойки на месте.
Утро — мирное.
Странно, но хорошо».
С этой записью я впервые за всё время почувствовал, что… выжил. Не просто проскочил между капель. А прижился. Приняли. Бьют в дверь не криком, а просьбой. Не тащат силой — приходят.
Если бы это был квест, мне бы всплыло уведомление:
Достижение получено: Месяц среди живых. Награда — тёплый хлеб и уважение красавицы.
Я бы кивнул и нажал «ОК».
Старик, между тем, проснулся. Посмотрел на меня мутными глазами, шумно вздохнул.
— Это… ты, что ли? Доктор?
— Он самый. Как самочувствие?
— Ножом по боку водишь, а спрашиваешь… жив. Это уже не плохо.
Я усмехнулся. Он не бредит — уже плюс.
Проверил рану — гноя стало меньше, края не посинели. Значит, организм борется. Чисто промыл, обмакнул спиртовой настойкой календулы, сменил повязку. Он морщился, но терпел.
— Живучий ты, — сказал я. — Даже медведь не добрался.
Он только хмыкнул.
Вошёл Игнат, принёс воды. Подавал инструменты, молча. Я оценил — парень толковый. Не лезет, но наблюдает. И благодарность у него не в словах, а в делах.
Позже зашёл Ваня. Прямо с порога:
— Утром собрал чистотел. Где сушить?
— На верёвке, в тени. Головками вниз.
Показал ему, как размять цветки, чтобы не поломать стебли. Он слушал, записывал на дощечке углём. Потом помог мне вымыть руки, разложить травы по полкам. Уже не боится ни крови, ни запаха. И это за неделю.
— Скоро сам будешь врачевать, — сказал я.
Он посмотрел серьёзно.
— Не хочу, чтоб люди умирали, как бабка. Она бы… если б ты раньше был…
Я кивнул. Он не договорил — и правильно.
К вечеру старик задремал, Ваня ушёл помогать отцу. Я остался один. Печь потрескивала, полки благоухали сушёными травами, а в банке настойка мяты бродила в углу, будто злилась на весь мир.
В дверь постучали.
— Отворено, — крикнул я.
Вошла Марфа. В платке, с корзинкой.
— Вот тут… чабрец, мята, да корень солодки. Всё просушила, как велел.
— Спасибо.
— Как старик?
— Жив. Дышит. Уже шутит даже.
Она поставила корзинку на лавку, присела.
— Гляжу я на тебя, Дмитрий, и думаю: с чего ты вдруг в нашу глухомань? Не с неба же свалился?
Я чуть не поперхнулся чаем.
— Почти. Только не с неба, а как бы… издалека.
Она прищурилась.
— Издалека, говоришь. Ладно. Я тебя не спрашиваю. Главное, что ты добрый. И руки у тебя умелые.
Помолчали.
— Слушай, — сказала она, — а ты чего дальше хочешь? Так и будешь один в избе, пока кости не стынут?
Я глянул на неё.
— Пока есть работа — буду. А дальше… кто знает. Может, аптеку настоящую построим. Или школу. Не церковную — нормальную. С наукой.
Она улыбнулась.
— С ума ты, Дмитрий, конечно, сошёл. Но… хорошая у тебя зараза. Надо бы ею всех заразить.
Она встала, поправила платок.
— Береги себя. И Ваню береги. Он — с толком. А ты ему как учитель.
Когда она ушла, я долго сидел у печи, смотрел в огонь.
Я ведь и сам не знал — чего хочу дальше.
Но знал, чего не хочу: обратно. В тот мир, где всё по расписанию, где к тебе приходят не с мёдом, а с жалобой.
А здесь… здесь за тобой приходит жизнь. И она просит остаться.
Утро следующего дня выдалось бодрым. Я только поставил чай, как в окно постучали.
— Дмитрий, открывай! Там баба с хуторка… больна, — крикнул кто-то.
На пороге стояли двое мужиков. Между ними — носилки. На них женщина, лет сорока. Щёки в лихорадке, глаза мутные, губы потрескались. Подмышкой — опухоль с покраснением, похоже на абсцесс. Рука распухла, жар от неё шёл как от печи.
— Сколько так лежит?
— Два дня, — ответил один. — Мы уж думали, не доживёт.
— Жива — значит, шанс есть.
Я сразу велел заносить в избу, на пол у стены. Принёс спирт, нож, чистые тряпки. Объяснил коротко:
— Сейчас вскрою. Больно будет. Но выбора нет.
Она не ответила, только застонала. Я смазал спиртом, сделал надрез. Гной хлынул в тряпку, запах — как от дохлой рыбы. Но кровь пошла — свежая. Это хорошо. Наложил компресс, перебинтовал.
Мужики стояли в сторонке, бледные.
— Останется у меня. Каждое утро — менять повязки, чистить. Через три дня будет ясно.
— Да хоть три недели! — выдохнул один. — Ты, говорят, и от медведя спас…
Я только махнул рукой.
Когда они ушли, я снова открыл тетрадь.
Рядом дремал старик. За стенкой дышала тяжело новая пациентка. А у меня дрожали пальцы не от страха, а от усталости.
«День 38.
Пациент № 2 из Мартыново — стабилен.
Новый случай — женщина, абсцесс.
Оказана помощь.
Оставлена на лечении.
Слух пошёл дальше.
Деревня — живая.
Я — не один».
Я положил ручку и впервые за долгое время почувствовал, что я — не просто выживший. Я стал нужным.
Глава 10
Изба, что когда-то казалась мне тесной, теперь стала напоминать полевой госпиталь. Один у печки, вторая у стены, у двери — мешки с травами, на полке — флаконы с настойками. И всё это — под мою ответственность. И мою тишину. Потому что с утра я не проронил ни слова.
Ваня пришёл сам. Без стука. Принёс сушёный тысячелистник и лопоухую ухмылку.
— Они оба спят, — сказал он, заглянув в избу. — Женщина даже не стонет.
— Значит, температура упала, — кивнул я.
Он поставил мешок, помыл руки, сам взял бинты. Уже не спрашивал. Просто начал готовить перевязочный стол.
Стук в дверь был вежливым. Почти робким. Я открыл — и чуть не упал. На пороге стоял незнакомый человек в холщёвой рубахе и при нём… писарь. С настоящей дощечкой, с воском.
— Мы от боярина. Велено взглянуть, кто тут людей из мертвецов тянет.
Я молча кивнул и пригласил их внутрь. Посланник оглядел избу, понюхал воздух, посмотрел на полки с банками, на лежащих пациентов.
— Не знахарь, — тихо сказал он писарю. — Чисто. Без икон, без курений. Пахнет травой и… странно.
— Это календула со спиртом, — пояснил я. — И зверобой. Лечу, чем могу.
Писарь всё это время строчил углём по дощечке. Посланник подошёл ближе к женщине, которая лежала у стены. Осторожно тронул её лоб.
— Горячая?
— Уже нет, — ответил я. — Два дня назад вскрыл гнойник. Сейчас под присмотром.
Он кивнул. Медленно, задумчиво. Потом обернулся:
— Ты кто такой?
Я достал мешочек с документами, что когда-то был кошельком. Там — ничего ценного. Но среди обрывков бумаги — пропуск с работы, фото, бейдж. Я показал фото. Не потому что они поймут, а потому что скрывать смысла нет.
— Меня зовут Дмитрий. Я был фельдшером. Лечил людей и раньше. Только… не здесь.
Посланник долго смотрел, потом вдруг сказал:
— В Новгороде такого не было.
Я пожал плечами.
— Может, и к лучшему.
Он пошептался с писарем, потом коротко бросил:
— Ожидай. В ближайшие дни прибудет господин. Сам взглянет. А пока — продолжай. Боярину не нужны мёртвые крестьяне.
Они ушли так же тихо, как и пришли. А я сел у стола, посмотрел на тетрадь и записал:
«День 39.
Приход — посланник боярина.
Осмотр — без негатива.
Слух пошёл далеко.
Готовиться».
После ухода посланника в избе повисла тишина. Даже старик под печкой перестал посапывать — будто почуял, что происходят важные вещи. Я всё ещё сидел за столом, когда Ваня осторожно подсел рядом.
— Это правда… боярин про тебя узнал?
— Похоже на то.
— А если… если скажет — в Новгород поедешь?
Я усмехнулся.
— А кто тут тогда будет вместо меня?
Ваня замолчал. Потом, чуть слышно:
— Я.
Я посмотрел на него внимательно. Уже не тот робкий парнишка, что прятал глаза. За последнее время он вырос — не в рост, а в стойкость. В спокойствие.
— Ну что ж, раз ты это сказал — работать будем серьёзно.
Я достал пару полосок ткани и деревянную ложку.
— Представим, что у нас — перелом руки. Первая задача?
— Зафиксировать. До прихода помощи.
— Верно. А если помощи не будет?
— Тогда — шина. Или хотя бы доска. Привязать, чтоб не шаталась. Потом — холод. Если есть.
— А если рана открытая?
— Давящая повязка. Промыть, если не сильно течёт. Или… прижать, если кровь хлещет.
Я кивнул.
— Молодец. Теперь покажи на деле.
Он взял куклу, которую мы смастерили из тряпья и бересты, аккуратно наложил повязку, подвязал «руку» к дощечке. Движения ещё немного неловкие, но видно — учится.
— А теперь — дезинфекция. Чистыми руками.
Он пошёл к бадье, вымыл руки с мылом, потом обработал пальцы спиртовым раствором. Даже лицо посуровело — будто готовится к настоящей операции.
— Всё верно, — сказал я. — Но помни главное.
— Какое?
— Лучше вымытые руки — чем тысяча трав. Чистота — половина лечения. Вторая — голова.
Ваня кивнул. А потом, не глядя, спросил:
— А ты… когда умрёшь — я всё это продолжу?
Я вздохнул.
— Лучше бы я успел это записать, пока живой. Так надёжнее.
Он снова кивнул и пошёл складывать повязки.
Уже смеркалось, когда в дверь осторожно постучали. Я подумал — очередной случай, но когда открыл, на пороге стояла Марфа. Без корзинки, без своей обычной бодрой прямоты. Лицо бледное, губы поджаты. Она опиралась на косяк, будто неуверенно стояла.