Дмитрий ЛипскеровФеликс убил Лару
Посвящается моей жене
Екатерине Липскеровой
и всем женщинам, в трудный час последовавшим за своими мужьями.
1
Определенно и точно: люди не могут родиться равными.
Невозможность этого установлена уже жившими многие поколения назад со стопроцентной вероятностью. Многочисленные исследователи и философы пытались доказать обратное, но были опровергнуты как современниками, так и будущим многомиллиардным миром. В самом деле, как можно уравнять ангольского новорожденного с врожденным рахитом в анамнезе с урожденными монакскими князьями или их новорожденными наследниками, окруженными сотней врачей со степенями?
Бедного, иссушенного до костей бедуина, блуждающего среди океана песков, и шейха, властвующего в каком-то богатом эмирате, изобилующем нефтью, распыляющего миллиарды на фейерверки и стремящегося стать восьмым чудом света, уравнять никак нельзя… А что уж сравнивать американских Рокфеллеров и их потомков с некими российскими Ивановыми, бывшими до 1861 года крепостными и сегодня живущими в тех же условиях, в каком-то закоулке России, где председателем колхоза является некий Пышкин, а военкомом — майор Прыткий И.И.
Деньги в том краю, звавшимся Михайловской областью, некогда видели только по единственному в поселке телевизору, в программе «Поле чудес», когда купюры доставали из черной коробки. Глядели по телику жида Моисеича у него на дому, оставшемуся от родителей. Все свои телики давно продали и прогуляли. Только Моисеич не давал пропить рабочий аппарат, кричал как оглашенный, размахивая при этом длинными руками как мельничными лопастями. Люди соглашались, что без новостей и футбола никуда. Так вот, телик смотрели у еврея — страстного путешественника по родному краю и защитника отечественного телевизора «Рубин-205».
Не видя месяцами рублей, пропивали металлолом, остатки шифера с колхозных крыш и то, что Моисеич натырит или наменяет в походе по необъятным просторам. А уж он, как им казалось, тырить умел, хотя свидетелей тому не имелось. Ну и сидишь ты с пацанами на могучем дубе, упавшем в прошлогодний ураган на опушку леса имени Ивана Франко, потребляешь самогон по прозвищу «Горыныч», накапанный за неделю старухой Нелюдимовой в две четверти стекла. Отламываешь шматы от изъятого у Моисеича пахнущего коммунизмом круга моженской колбасы вприкуску с ядовитой белой головкой зеленого лука, пережевываешь железными зубами весь этот микс, басишь матерными частушками, а потом — в драку, в нее, в великую русскую бучу, сладчайшую своей бессмысленностью и жестоко радостную.
Особенно жиду Моисеичу доставалось по пейсам, да и по другим еврейским признакам — окороченным — тоже. Но краеведа и добытчика не мучили до смерти — берегли за ценный саквояж, в котором всегда имелось многое, типа сала, пусть и бараньего, механической рулетки, ножичка восточного с изогнутым лезвием и завитой ручкой из чьего-то рога, которым сало резать, или же странных часов-луковицы, серебряных, играющих музыку «Союз нерушимый республик свободных…» и при желании отстукивающих время.
— Репетир, — объяснял Моисеич. — Минутный.
Часто находилась под подкладкой саквояжа слегка пахнущая польским самогоном балтийская селедка в промасленной бумаге — для тех, кто пузырем настоящей беленькой разживется. Так-то селедку берегли. Только под чистую… К ночи приползаешь к Нюрке под пахучую подмышку, чего-то прогундосишь ей в толстомясое ухо — и отъезжаешь тотчас как на велосипеде: в сон, мятежный и короткий, с шугняками на заре и жаждой немедленной намыленной петли на свою тощую шею… Но после пяти густых глотков капустного рассола жизнь выравнивается. Почти. А почти — потому что Нюрка исподтишка кулачищем по темечку огрела за украденную тысячу, двумя пятисотками, умыкнутыми мужем для приобретения первача. А деньги были отложены на перегной, огород подкормить… И здесь еще в хату стучатся, да так нагло и громко, что точно не товарищи пришли на опохмел, а по делу важному кто-то, может страшному: может, с битами и дробовиками кто забрел, или менты арестовывать прибыли за ворованный шифер… Но нет, все серьезнее, так как на пороге — лично военком майор Прыгучий И.И. и собственной персоной председатель родного колхоза «Путь» Пышкин.
Прыгучий прибыл в форме и почему-то в пилотке с красной звездой, видимо где-то фуражку похерил по пьяной слабости… Ивановы, как их природа продиктовала, — тотчас в ноги кланяться местной аристократии, а предколхоза покраснел вдруг щеками — и ну покрикивать:
— Ета вот!.. Ета вы!.. Ето ты! — и Нюркиного мужа глазами гложет, галстук свой, разрисованный золотыми львами, теребит.
— А шо я? — дивится Иванов.
— А то! — грозно взрычал военком. — Повестка тебе! В армию!
— Какая-такая повестка?! Во дают! Тоже с похмела? Товарищ военком, так служил я уже! — удивился Иванов, успокаиваясь немного от возникшего недоразумения. — До законного своего дембеля дослужил, сержантом в гвардейском…
— Война, хлопчики, — прошептал Пышкин и тихонько заплакал, капая слезами на золотых львов.
— Какая такая война?! — охнула Нюрка.
— Та не может быть! — вскричал Иванов и рыгнул с душком от капустного рассола. — С кем?! С Псковом или Новгородом? В Европе и Америке вроде все завоевали! Ха-ха! Москвы нет…
— С Еропкинской областью! — кратко ответствовал военком, снял пилотку, отер ею лицо, да так неловко, что красная звезда в кровь расцарапала ему лоб.
— С соседями война. Так что, Иван, собирайся! — А Нюрке: — Ты подмогни мужу! — и повестку Ивану Иванову протягивает с печатью. Практически сует в мозолистую пятерню.
Иван документ принял, вчитался, а Нюрка как закричит, как запричитает: мол какого хера еропкинским надо, да в Ивана вцепляется — мол, не пущу, хоть режьте. Иван жену отодвигает и говорит ей серьезно:
— Бумага государственная! Не видишь? Печать гербовая!
Нюрка утерла сопли подолом, показав мощные ляжки, одетые в розовое, всхлипнула и вопросила кого-то: — Как же? У меня родители в Еропкинске!.. Родственники и племянники. Кешка да Сережка! Оба рыыыжиие! — и выть опять принялась.
— И у меня домик там есть, — признался себе под нос Пышкин. — Дитенок малый…
— У вас же здесь трое взрослых! — вспыхнула гневом сквозь вытье Нюрка. — Как же так, товарищ?!
— Не без греха, — покачал головой Пышкин. — Хочешь — кинь камнем в меня! Да и по должности имею право, хоть и неписаное.
Прыгучий промолчал, так как у самого имелись планы, после отставки переехать в Еропкинскую область да дом мощный поставить возле искусственного моря, бычка ловить и вялить. Но, как говорится: пришла беда — отворяй ворота!
— А кому еще повестки? — угрюмо поинтересовался Иван Иванов. — Мля, это в племяшей стрелять понадобится! Хотя тещу бы угондошил зараз, без повода…
— Ванюшаааа! — вновь заголосила Нюрка.
— Всем, у кого детей нет! — пояснил военком.
— Так у всех в поселке есть, — возвестил мобилизуемый. — Делать-то уж десять лет как нечего. Народец и старается от скуки… А, вспомнил! У Моисеича нет! С жидом пойду хоть на две войны, не пропадем!
— Приказ евреев не призывать! — четко доложил военком. — Тем более он у нас один остался. Достояние! У Патриархии четкое решение на сей счет!
— Евреи вам дороже русских?! — возмутилась Нюрка. — Не жаль вам русского мужика… Или Моисеич занес вам сберкнижку, вместо охранной грамоты?!
— За клевету и посадить можно, — предупредил военком Прыгучий.
Нюрка слегка притихла, запахнула поглубже разошедшиеся полы халата, дабы ложбину между пудовых грудей прикрыть.
Коротко пронаблюдав за этим действием, Пышкин взволновался, в штанах зампреда слегка напряглось и он про себя почти сердцем заматерился, как истинный литератор представляя, что кабы не война, он бы к Нюрке… И враз понял, что война на руку, на руку родная: Иван в блиндаж — а он к Нюрке, дабы полежать щекой на ее могучих чреслах и помять сдобу бабьих грудей, разрядиться и успокоится на время… Чуть в пляс не пустился по такому выводу.
Те же похотливые картинки взволновали и военкома Прыгучего И.И. Он заметил реакцию руководителя колхоза Пышкина, но сказал себе: мы не гордые, будем месить Нюркину плоть в очередь.
В это время настроение гегемона Иванова резко изменилось, лицо ощерилось как у загнанного лиса, и он, брызгая похмельной слюной, заорал Нюрке в самое лицо, что кабы не ее пустобрюхость, то нежился бы Иван Иванов под августовским солнышком пьяненький и в ус не дул!
Страшно ни тогда, когда мужики насмерть дерутся, а когда здоровенная баба избивает тщедушного мужа. Тихо, без криков — только ухает при каждом попадании кулака по мордасам, словно дрова рубит:
— Ухх!
Иван почти не уворачивался от побоев, даже когда упал под их натиском на пыльную землю, прямо в куриный помет лицом, но здесь спохватились и военком, и Пышкин, бесстрашно бросившись мужику на помощь, понимая, что если Нюрка что-то, упаси господи, сломает мобилизуемому, то плану по набору пламенных бойцов на войну грозит невыполнение.
— Стрелять буду! — истошно заорал военком, но, получив в ответ Нюркиным кулаком в нос, в мгновение залился кровью. И на лбу ссадина кровоточит, и из носу кровавая Ниагара.
Конечно, человек полагает, а Господь располагает…
В эти мгновения драки на поселок городского типа при Лесе имени Ивана Франко под ноту «ля», переходящую в «си», упала тяжелая ракета «Ермак». Из-за этого происшествия на этом месте и секунде история поселка, история Ивана Иванова и Нюрки его жены, председателя колхоза Пышкина и военкома Прыгучего И.И. заканчивается. Смерть и переезд на небеса произошел во всем районе синхронно. Все — и люди, и звери, движимое и недвижимое — сгорело в адском огне еропкинской ракеты. Никто не спасся. Даже памятник Ленину — бронзовый — расплавился в огромную лужу.
Хотя нет, вру! Один человек все же уцелел.
Абрам Моисеевич Фельдман, держа в руке саквояж с важными вещами, уже пять часов шел по теплой августовской дороге в сторону заповеданной ему Всевышним земли. Он пел старинную еврейскую песню на идише о сладкой девушке Рахили и был светел ликом, хотя под густой бородой и пейсами разглядеть это было невозможно. А чуть позже он в который раз подумал, что никакого равенства не существует, а существовать должен лишь закон. И не только Божий, но и человеческий. Вот перед законом должны быть все равны. И ангольский сын, и монакские князья, Рокфеллеры, шейхи всех мастей, раввины и даже Ванька Иванов, русская сволота, право имеет…