— Допустим, не на меня, а вместе со мной… А вы не скажете, зачем нужна между Бишкеком и Кора-Болта скоростная железная дорога?
— Лучше, когда она новая, чем старая допотопная…
— Лучше… Но в допотопной стране не со скоростных дорог начинают экономическое становление.
— С чего же? — Мятная конфетка прилипла во рту к правой щеке, и Протасов пытался сдвинуть ее языком. — Поезда кажутся мне хорошим символом. Символом объединения людей.
— Любые дороги лишь соединяют людей на вокзалах или в продуктовых магазинах. Волею случая, случайных людей. Поезд не идея, а просто транспорт.
— Что же объединяет людей?
— Закон, — ответил Эли. — Если вы про глобальное объединение людей спрашиваете. — Пчел, как я понимаю, вы не собирались продавать?
— Как можно в глобальном смысле, — передразнил старика Протасов, — продать пчел? Можно переманить их к на свою пасеку, несколько семей. А так пчелы твари неразумные, летят куда им вздумается.
— Так зачем же вы участвуете в пчелином деле?
— Просто хотел, чтобы этот мир жил.
Эли сделал глоток остывшего кофе:
— Зачем вам жизнь целого мира?
— Мне она не нужна. Но моему сыну…
— У вас ведь нет сына?
— Он будет. И он не будет военным.
— Почему у вас до сих пор нет детей?
— Они будут.
— У Сары, жены Авраама… Знаете, кто это?
— Не имею понятия…
— Не имеет значения. Так вот, ей было девяносто лет, когда она родила. А мужу ее, Аврааму, исполнилось сто лет. Говорят, что у Сары не было первичных половых признаков, и она, по сути вещей, не могла родить. Об этом Авраам пытался говорить с Богом, спорил, но Сара родила сына, помолодев до детородного возраста.
— Я не верю в Бога.
— И Авраам, наверное, не верил. Когда родился сын, тогда он поверил.
— У меня пока не родился.
— И я вовсе не про религию. Я про вашу жену, Ольгу.
Протасов заметно побледнел и, чтобы скрыть это, обратился к официанту, попросив черного чаю и дольку лимона.
— И что же моя жена?
— Вы же не первый ее муж?
— Мне очень не нравится, когда обо мне столько знают. И таких откровений от меня ждут.
— Я искал о вас информацию не для деструктивного подхода, а как раз для конструктивного. Есть то, что мешает в текущее время родить вам сына.
— Что же это?
— Линейка. — Эли встал из-за стола. — К сожалению, мне нужно идти. До свидания… — В дверях старик обернулся. — Да, кстати, может быть, вам это будет интересно. Ваш отец еще жив… Даже у измерительной линейки два конца
Протасов досасывал конфетку и думал, зачем он приехал в Кшиштоф и зачем встречался с этим малоприятным стариком… Он представил себе Умея, который пока еще чувствует себя королем мира… И зачем еврей сказал ему про отца… В сердце что-то защемило, потом заныло… Он с трудом дождался вечера и, оседлав Конька, полетел домой, в свое детство. Полет оказался долгим, дул встречный ветер, и Протасов все поглаживал Конька по разметавшейся гриве, гладил ему уши, а потом дал ему сгрызть яблоко.
Он долго звонил в дверь квартиры, в которой когда-то жил. Открылась лишь соседняя дверь, из которой выглянул щуплый мужичок с крошечным носом и долго рассматривал пришедшего.
— Там никого нет, — сообщил мужичок.
— Мне сказали, что мой отец еще жив… И я…
— Протасов, ты?! — обалдел сосед.
— Лелик?! — обалдел Протасов.
Они обнялись, так как учились в одной школе, в одном классе, да еще и жили в квартирах рядом.
— Откуда ты?
— С войны.
— С какой?
— Я все время на войне.
— А чего мы стоим? Давай ко мне. Люська мигом на стол соберет. Водки литр есть! Помнишь Люську?.. Ну она в параллельном училась?
Из соседской двери высунула голову женщина в бигуди, в прозрачном пеньюаре из синтетической ткани, которая то и дело стреляла статическим электричеством. Под пеньюаром виднелось нижнее белье из восьмидесятых.
— Это кто? — басовито поинтересовалась Люська.
— Не узнаешь, что ли? — заулыбался Лелик, сверкнув золотыми коронками.
— Не.
— Протасов! Ну? Вспоминай! Со мной в классе учился…
— Не помню, — призналась Люська. — Заходите…
Они пили водку, закусывая квашеной капустой и плавленными сырками, болтали ни о чем, пили за огромную страну, от которой осталось тьфу. Вспоминая учителей, какие-то мальчишеские проделки, а потом Лелик неожиданно сказал, что Люська через три недели после свадьбы попала под автобус, мозги из головы вылетели, их обратно засунули, но с тех пор ей кажется, что она живет в восьмидесятых. И ему это нравится. Останавливает время. Хорошо, что автобус не остановился. И так странно, что она не помнит Протасова.
— А батя твой — в доме для престарелых. Ну знаешь, там, на Лущевке.
— Знаю, — ответил Протасов. — Пойду навещу!
— Ты потом давай опять к нам. Я рыбы пожарю… Ты вообще надолго?
— Как сложится…
Прежде чем подняться ко входу дома для престарелых, Протасов достал из нагрудного кармана кусочек бархатной ткани с завернутой в ней Звездой Героя России и пристегнул награду на лацкан пиджака.
Его провели к палате номер восемнадцать, и санитар громко крикнул:
— Протасов! К тебе! — Герою пояснил: — Все глухие…
В палате, густо пахнущей мочой, находились человек семь стариков. Он долго не мог распознать отца, пока санитар не указал на такого худого человека словно из концлагеря — все кости наружу, обритая голова трясется, а глаза почти прозрачные, будто выгорели на солнце. Отец сидел на пружинной кровати, лишь в верхней части пижамы, остальное было голым, с прошлым богатством напоказ. На обшарпанной тумбочке стояла эмалированная кружка с желтой жидкостью.
Протасов сел на койку рядом:
— Бать… Бать, это я… твой сын, Олег.
Откуда-то раздался голос санитара.
— Он не слышит… Протасов! — заорал медбрат. — К тебе сын приехал! Он сидит сейчас рядом! И допивай кисель!
— Пошел на хер! — обернулся на громовой голос посетитель.
Он долго всматривался в глаза отца, но тот либо не понимал, что происходит, либо вид делал. Протасов хотел было уже уходить, коснулся трясущейся ладони когда-то бравого прапорщика, как вдруг отец встрепенулся и потянул к сыну правую руку. Дотянувшись до Звезды Героя, он ощупал ее, и из глаз у него покатились слезы. Протасов обнял голову отца и гладил ее мягкий редкий ежик.
— Батя мой, батя… — он плакал не стесняясь, словно умел это делать, будто вернулся в прошлое… — Батя…
А потом Протасов-старший резко дернул костистыми пальцами и, оторвав Звезду Героя, бросил ее о стену…
— Пошел на хер! — четко произнес старик, отвернулся от сына, взял кружку и допил кисель.
Вечером Протасов полетел к Ольге.
Он оставил Конька на сеновале и поспешил к ней.
Открыл дверь их дома и вошел хозяином.
Она спала… Спасла в объятиях Саши. Лейтенантский китель висел тут же, на стуле. Рядом с супружеской кроватью стояла еще одна — детская.
Саша проснулся.
— Ты чего, обалдел?! — в белой облегающей майке, он сел в кровати и смотрел удивленно. — Пьяный?
Протасов глядел на идиллию как на картинку, нарисованную плохим художником, и только моргал.
— Протасов, ты лунатик?
Она тоже проснулась, смотрела без страха. Он чувствовал ее запах.
Он сделал вид, что очнулся, заморгал еще чаще.
— Прости… Простите! — и попятился спиной вон.
На сеновале он дважды ударил Конька ногой в живот:
— Старый осел!
Конек охнул, шумно задышал, а потом в голове Протасова, словно на школьной доске, появилась надпись «Я конь».
Они улетели ровно в обратную сторону. Протасов хотел найти старика и узнать, что тот имел в виду, говоря про другой конец линейки…
Они сидели за огромным переговорным столом вдвоем: Президент Польши и крупный криминальный авторитет Умей Алымбеков.
Умей уже понимал, что ничего не будет, никаких американских бюджетов, не станет он хозяином планеты, что его развели как простого лоха, а потому кровь кипела в его мозгу, а вселенская злоба искала выхода.
— Это я убил вашу любовницу.
— Какую?.. А-а, Милу. Я знаю, — ответил президент. — Ты стараешься убить всех любовниц. Кстати, любовницу собственного президента ты тоже убил. Ты социопат. Маньяк.
— Я убью вас.
— Зачем?
— Вы все знали!
— Конечно. Но я не предполагал, что ты настолько потерял контроль над реальностью.
— Зачем тогда они приезжали?
— Просто сильные мира сего лично хотели убедиться, что человечеству больше не угрожает апокалипсис. Ты привез доказательства.
— Всех в озеро, — прошептал Умей.
— Что?
— Я говорю, надо уходить на покой. Я потерял связь с реальностью.
— Хорошо, что ты это понимаешь.
Умею очень надо было кого-то убить, разорвать на части, изнасиловать, вымазаться в крови теплой жертвы. Президент Польши был единственным, кто мог снизить внутричерепное давлению бандита.
— Не пытайся даже думать об этом! — предупредил Якуб Новак. — Сотни пуль со смещенным центром тяжести разорвут твое поганое тело на кусочки. Кстати, сейчас на твоих дачах сливают пруды с лягушками, и в одном из них — моя глазастенькая Мила…
Умей смотрел на лазерные огоньки, уткнувшиеся ему в грудь, и на секунду подумал, не дернуться ли ему. Хер вам всем! Умей всем вырвет кадыки. Он сидел в пустом зале и рычал как волк на цепи.
Пан Янек Каминский не совсем понимал, что происходит. Никто, кроме Президента Польши и будущего короля мира не приехал. А Президент Польши, не пробыв и часа, отбыл из его клуба, даже не кивнув на прощание.
А потом Каминский услышал:
— Каминский! — орал Умей в микрофон. — Каминский!
Настолько был страшным этот призыв, усиленный колонками, что Янек побежал на зов, как когда-то молоденьким курьером носился по адвокатскому бюро, где получил свою первую работу.
— Здесь!
— Готово?! — прорычал Умей.
— Абсолютно все! — отрапортовал Каминский и даже щелкнул каблуками штиблет из голубиной кожи.