Но Протасов его уже не слушал, а вышел из клуба и сел в притормозивший лимузин с Эли Вольпертом.
— Я думаю, — признался Эли. — Хотя нет, я не хочу думать, о том, что с ним делают. — Что ви имели у меня спросить? — изобразил местечковый еврейский акцент миллиардер.
13
В первый раз Абрам очнулся в крошечном туалете, сидя на унитазе. В одной руке он держал часы, а пальцы другой теребили кусочек металла, найденного в маковой головке. На короткое время туалет осветился крошечным Млечным Путем. Он хотел было дотронуться до проекции, но сон сморил его намертво.
Абрам Фельдман пришел в себя перед роскошным частным домом с незнакомой дверью и мезузой на воротах. Прочихался, прокашлялся. Тело шатало как с похмелья. Его поддерживали под локотки двое мужчин в штатском, а сам он, увидев себя одетым во что-то новое, мгновенно вознес руку к голове — и, слава Всевышнему, нашел на ней кипу.
— Кто вы? — спросил Фельдман, оглядев незнакомцев.
— Работаем на Эли Вольперта, — ответил мужчина повыше, видимо старший по команде. — Велели доставить вас по адресу.
У того, который пониже, в руках оказалась корзинка с уложенным в нее букетом нежнейших французских роз. В одной из них, кремовой, раскрывшейся для однополой любви, перебирала лапками молодая пчелка, собирающая сладкую страсть.
— Пойдемте?
— Куда?
— А вам не сказали?
— Не сказали чего?.. И где я?.. Мы? Вы?
— Это Герцлия, Герцлия Петуах, — пояснил старший.
— Израиль?!
— Ну, на Польшу не похоже! — сострил тот, кто поменьше ростом.
— И что, наркотики были? — сник Абрам, недоумевающий, как он попал на Землю обетованную. — Тяжелые?
— Какие наркотики? Только снотворное, и вы спали в самолете младенцем, а потом в лимузине храпели как Мафусаил и только сейчас пришли в себя.
Фельдман лишь в этот момент понял, что говорит на иврите, как и его сопровождающие, а архитектура вокруг не оставляла сомнений, что он в Герцлие, буржуазном городе рядом с Тель-Авивом.
— Мама… Я же не летаю… Я хожу или плыву… А дом чей? Это не мой…
— Не ваш! Но вы стучите! Стучите! Точно не ваш дом. Или позвоните в домофон.
Он нажал на кнопочку — и через несколько секунд экран домофона вспыхнул и девичий голос произнес:
— Ах! — И еще раз: — Ах…
Большая тяжелая дверь распахнулась — и на пороге появилась первая ночная звезда его жизни, его вечная весна, его счастливые сны и печали, фантазии и медовый грех.
Рахиль.
Это была она.
Его половина.
Это был он.
Ее половина.
Чтобы получилось целое.
Муж и жена.
Ему захотелось упасть без чувств, но сопровождающие поддержали его и подтолкнули оробевшее тело к лестнице, с которой она уже сделала первый шаг.
К нему.
Он поднялся на ступеньку к ней.
Руки потянулись к рукам.
Губы…
Время.
Он любил ее, как в первую свою мечту о ней…
Он повторил с Рахилью первую брачную ночь, которая случилась после Хупы, после того, как он многочисленным мужчинам, таскающим его на поднятом стуле, от имени Всевышнего, возвещал здоровья, денег, счастья, кучу детей.
— Моими устами сейчас говорит Всевышний! — объяснял он Франчишеку, специально прикатившему на электрическом самокате на еврейскую свадьбу, которой раньше никогда не видел. Он учился на айтишника в Тель-Авивском университете и, говорят, слыл гениальным программером, с талантом креативщика, что редкость в этой сфере. Типа Джобс… Он уже во втором семестре продал пятьдесят процентов своей первой разработки профессору его же факультета и был при деньгах. Он долго и увлеченно разговаривал с великим инженером, которому отец Рахили некогда продал аккумуляторный завод. Американец только разводил руками и говорил, что новое поколение уже пришло. Он с трудом понимает этого польского мальчика, но все же полетит на Марс и возьмет его с собой. — Не слушай инженера, — предостерег жених. — Он хоть и гений, но дурнила еще тот!
— Полетишь со мной? — предложил великий.
— Я уже лечу! — ответил улыбающийся Франчишек. — Только у меня нет конечной остановки. И вообще нет остановок…
Абрам повторял первую ночь с Рахилью, никак не желая перейти ко второй, пока она однажды не сказала ему шепотом, что он слишком громко стонет, что разбудит детей, Авика и Марика, и чтобы он так не напирал на ее естество, так как там Мира уже осваивается, купаясь в околоплодных водах словно русалка Диснея.
— Ну не буду! — обещал Абрам. — А инженер подкатывается под твою сестру Нинку.
— Знаюууу, — застонала Рахиль.
— Тише, детей разбудишь!
Они едва слышно смеялись, и ангелы в изголовье кровати тоже улыбались.
Абрам Моисеевич Фридман, женившись, стал Абрамом Моисеевичем Фридманом. Не пустой оберткой от конфеты, но самым что ни на есть цимесом, полнотелым вином. Он обрел душевное спокойствие и духовную целостностьи теперь улыбался улыбкой Моны Лизы, будто знал, что будет в этом мире и что уже было и прошло. И когда еще будет…
Как-то он сел в самолет и прилетел в Нью-Йорк, где скончался его знакомец Эли Вольперт. Он был лишь среди гостей на похоронах и старался говорить о покойном много и еще больше хорошего, хотя заступников за миллиардера хватало. Абрам незаметно засунул в саван часы из саквояжа, которые в неудобный момент заиграли музыкой, что хоронившим раввином было воспринято как сопровождение умершего в другую жизнь ангельской мелодией.
То, что он нашел в маковой головке, всегда было при нем. Откуда-то он получил знание, что эта маленькая штучка прилетела из глубин Вселенной и приземлилось в глазу какого-то Бекжана, сына которого Фельдман чувствовал и знал по имени. Абаз. И тот разговаривал с ним. Как бы сказал инженер, по квантовому тоннелю велся разговор.
«И как он не понимает, — думал Абрам Моисеевич, — что тоннели нужны только для тех, для кого существуют эти расстояния». Для них же с Абазом никаких дорог вообще не существовало. Они общались близко — казалось, что шепчут в ухо друг другу.
В ближний Шаббат к ним вновь явился американец, ел, пил и все глядел на сестру Рахили Нину глазами грустной обезьянки, так как понимал, что еврейку за не еврея не отдадут.
Напившись сливового коньяка, они мило разговаривали возле книжного шкафа с премудрыми книгами и вели всякие необязательные разговоры. Инженер мог выпить много, но никакого сравнения с Фельдманом не выдерживал.
— Ты любишь космос, — констатировал Абрам.
— Люблю, — ответил великий инженер.
— А я люблю свою жену. Как ты думаешь, что важнее?
— Жен любят многие, а любить космос — это то же самое, как любить ничто, пустоту, в которой есть все.
— И зачем тратить самое главное, что в тебе полыхает, на пустоту и на ничто? В ничто — только твои фантазии, а они, как сам знаешь ведут к Карлу Марксу — ну, может, к Марсу.
— Нам трудно понять друг друга, — признался космический революционер. — Вы, иудеи, не верите в реальность этого мира, потому не хотите строить космические корабли и стремиться познать непознанное! Можно любить жен своих, но вместе с этим любить и пространство, и то, что в нем сокрыто.
— Тише, тише! — улыбнулся Абрам. — Много кто из евреев космосом и пустотой занимался. Многие Нобеля за это получили. У тебя есть Нобель?.. Нет… И мои родители тоже космосом занимались, пока несмышлеными были. Тоже на Нобеля не заработали…
— Твои родители занимались космосом?
— Космонавтикой. Ведь Россия была законодателем в этой области. Я много знаю поучительных историй из этого закрытого мира.
Инженер выказал лицом крайнюю степень любопытства. Ему казалось, что он давно знает все исторические мелочи мировой астронавтики.
— Мало интересного, — кокетничал Фельдман. — Глупости одни… — Он налил инженеру виски, а себе плеснул в бокал красного «Шато Голан».
— Не пристало себе цену набивать! — обиделся инженер.
— Почему же нет? У меня есть информация, тебе она нужна — вот и цена высокая! Закон капитализма. Спрос рождает предложение!
— Сколько ты хочешь?
— У меня есть ровно сколько надо.
— Тогда что?
— Отложи свой полет на два года!
— Это просто невозможно! — засмеялся инженер. — И зачем тебе это?
— Ты даже не знаешь, когда твоя ракета будет готова. Точно не ранее, чем через два года! — Фельдман тоже улыбнулся. А потом сократил свою улыбку до минимума. — И чем ты рискуешь?
— О’кей, — согласился гость. — Если с этой минуты… То, пожалуй, не успею.
— Ты дал слово.
— Дал.
— Хорошо. Потому что… Хорошо, я расскажу тебе историю, которую в мире знают несколько человек. Если еще живы они… С чего начать?.. — Фельдман выпил вина, подумал несколько и начал: — В космос должен был лететь первым…
— …про Титова и Нелюбова я знаю…
— Не перебивай!
— Sorry…
— Первым был должен лететь Иван Иванов. Как символ СССР. Ивановы — наиболее встречающаяся фамилия в то время в СССР. И Иван тоже, впрочем как и в мире. В испаноязычном мире — Хуан, Йоаван, Янко, во Франции — Жан, у грузин — Вано, и так далее… Прекрасный парень был, кстати. Честный, трудяга, грезил космосом, понимая, что пятьдесят на пятьдесят может погибнуть. Член партии большевиков! Любил он свою профессию и страну беззаветно. И жену свою Нюрку любил до беспамятства. Как ты — Нинку. — Инженер на последних словах слегка хрюкнул, но ничего не сказал. — Так вот, готовился он к полету несколько лет, а Нюрка котлетки ему жарила да борщом кормила с мясом. Водочки иногда наливала, балтийскую селедочку подавала. Но Иван меру знал… По дому все делала, так чтобы когда Иван радовал ее редкой побывкой, то и она радовала его порядком в доме… А потом ребеночка Иванову родила, правильного и послушного. Мальчишку… И остается до запуска, до мировой сенсации всего-то полгода, как в центр по управлению полетами на все компьютеры, кстати сворованные у вас, у США, приходят некие сигналы. Идут и идут. И через какое-то время всем стало понятно, что эти сигналы не радиопомехи, не какой-то там пульсар запускает ерунду, а что посланы они какой-то цивилизацией. Нашли огромное количество последовательностей. Неким разумом. Понятно, что все руководство страны всполошилось, Королев напрягся — в общем, все напряглись! Мы в космосе не одни — там разум правит! Ну, и все, что приходило, давали расшифровщикам. Те бились-бились — только лбы себе разбили. Не поддается расшифровке, и все тут. Вольфа Мессинга даже просили на расстоянии просканировать сигналы, но и у него не получилось расшифровать. Беда, да и только!.. Когда все уже вконец отчаялись, Королев плюнул на эту хрень, приказав считать эти сигналы несуществующими, мешающими процессу. В один из рабочих дней в Центр управления полетами пришел погостить старый теоретик космоплавания. У него был пожизненный верхний допуск, и старику показали сигналы, приходящие из космоса. Старик был евреем — и тут же определил: