Попросил Рахиль помолиться вместе с ним на ночь. Но едва прочитав «Шма Исраэль», Абрам вдруг почувствовал непреодолимую тягу к плоти жены, светящейся смуглой кожей из-под шелковой ночной сорочки, такую немыслимую тягу, что тотчас взял ее сзади, и она не сопротивлялась, имея в себе страсти не менее, чем муж ее.
Утром Фельдман проснулся в крепких объятиях супруги, а она спала, сладко посапывая носиком с конопушками. Абраму вдруг показалось, что это Светка Размазня храпит в его кошерном доме, но он, с трудом удержав свое сознание в здравости, внимательнее поглядев на Рахиль, пояснил себе, что как-то будет странно выглядеть, если он сойдет с ума! И носик у Рахили — скорее нос, без уменьшительноласкательных… Нос без дураков!
Он анализировал себя. Сначала он решил, что ему не хватает наставничества, поскольку в его жизни более нет раввина Злотцкого и Эли Вольперта, странного старика с ответами, и что к своим годам он так и не стал самостоятельным евреем, который может жить без регулярных советов старших и корректировки пути. Одних книг, пусть и мудрейших, недостаточно. Живое слово… Потом он согласился с сами собой, что старший всегда нужен, но не в такой степени, как был поставлен вопрос. Сам Абрам, отец семейства, проживший весьма насыщенную жизнь, получивший степени в теологии, давно уже должен был быть корректором еврейской жизни, и не только, даже не о семье речь — семью как раз он контролировал. Все менять надо! И конечно, не здесь, не в Герцлии Пятуах, а где-нибудь в том месте, где евреи чувствуют себя сиротами, изгоями, где их жизнь трудна и опасна. Так, как было тогда, когда он жил в Михайловской области.
Фельдман уселся за компьютер и пообщался в чатах со своими религиозными товарищами, которые назвали ему бесчисленное количество мест, где евреям совсем нехорошо, куда надо бросить весь свой энергетический запал. Из сотен перечисленных географических точек он остановился на Бишкеке, так как услышал, что это столица Киргизии. А Абаз, с которым он разговаривал по кван… по телефону, именно из тех мест… И то, что Киргизия — часть бывшего Советского Союза, в котором он был рожден… А почему бы и нет?.. Может, Всевышний подталкивает его таким образом.
За завтраком, обстукивая ложечкой скорлупу куриного яйца, Абрам сообщил, что собирается открыть в Бишкеке новую синагогу.
Беня Мовшович поперхнулся:
— Это с какого перепугу?
На Фельдмана вопросительно глядело все семейство.
— Это у вас перепуг. У меня его нет.
— Подожди, Абраша, — с нежностью в голосе как к сумасшедшему обратился отец Рахили. — Что же тебя натолкнуло на такие… э… радикальные мысли?
— Этот вопрос изучался мною долго и тщательно. Я более не могу жить в таком избыточном комфорте, в котором сейчас обитаю, когда в мировом еврействе есть угнетенные и бедные и нет образованных личностей. Где малюсенькая община окружена воинствующими антисемитами, где еврея не берут на работу, а некоторых убивают!.. В каждом городе найдется пятачок, на котором процветает нацизм! Что Бухенвальд и Освенцим не в прошлом, а в настоящем рассыпаны по миру. И я, как сын родителей, чьими телами удобрили гречишные поля, должен потребовать ответа за это. Я Израиль! Я проповедую «око за око». Я должен внести свой вклад за то, что Всевышний даровал нам священные земли этой страны. Мне невозможно жить на земле, где есть хоть один страдающий еврей! — Абрам слишком сильно шмякнул ложкой по яйцу — так, что желток брызнул на лица всего семейства. Дети загоготали, считая желтые капли на братьях и сестрах, улыбающаяся Рахиль утирала их мордашки, и даже Мовшович усмехнулся, что словесный понос сумасшедшего зятя таким балаганом закончился. Он даже театрально похлопал.
— Браво, мой дорогой! Твоя речь изумительна по накалу страсти!
— Очаровательно, — поддержала его жена. — Вы, милый мой, были так сейчас похожи на Троцкого — просто копия! И Стасика Мовшовича напомнили, когда он за БАМ ратовал в колхозе, а потом поскользнулся и в выгребную яму упал. С головой!
Мовшович смутился:
— Зачем это сейчас, Белла?
— Ведь было?.. И никто тебе, кроме меня, руки не протянул, потому что ты был евреем. Так бы ты в говнищах и потоп Стасиком!
— Вот от тебя в Нинке столько грязи. Вот ведь рты у вас немытые!
— А сейчас ты целый Беньямин!
— А ну вас! — громко бросил приборы о тарелку Мовшович и ушел в свой кабинет.
— Несерьезность отношения к моему предприятию доказывает правильность направленности моих рассуждений и принципов! — дополнил Фельдман, пытаясь незаметно сплюнуть часть яичной скорлупы, застрявшей между губой и зубами.
— Замечательное начинание! — поддерживала теща. — И продолжайте, мой дорогой! Мы все еще будем вами гордиться. А как детям нужен отец-герой!
— Детям нужен отец! — заметила Рахиль. — Мертвый герой — пусть память о нем будет благословенна — козырь для любого патриотизма!
«Обалдел» — это не то слово и состояние, в которое вошел Фельдман. Супруга, много лет молчавшая, говорящая почти шепотом, признающая только мужнино мнение, без всяких там комментариев и поправок, вдруг выразилась в полный голос, с крепкой позицией о надобности героя в современном обществе. И смотрели ее печальные глаза богини не в пол, как ранее, а вперед. Так когда-то глядел на жизнь ее отец, Стасик Мовшович, комсомольский агитатор, верящий в социализм.
А Мовшович, так и не добравшийся до своего кабинета, подслушивающий на лестнице дискуссию, вдруг неожиданно для всех скатился с нее и, тряся пальцем, принялся обвинять зятя в насаждении в его доме коммунистической пропаганды! Поэтому Абрам когда-то и уговорил Мовшовича отдать дочь Нинку за этого выскочку американского.
— Он тоже коммунист? — поинтересовалась супруга.
— По крайне мере, сочувствующий! — взревел Мовшович. — И нечего рассуждать в моем доме! Не коммунисты его построили, а я, убежденный… — он вновь потряс пальцем, — сионист!
— Мама, — удивленно констатировала Рахиль, — папа выгоняет нас из дому!
— А что здесь странного? Что из говна Стасика вытащила моя семья — и прямо в Израиль. Из коммунистов в сионисты! А вас из Израиля — в говно колхозное!
Будь при нем пистолет, Мовшович мог бы и застрелиться. Его жена Белла обладала редкой способностью убеждать всех, что изнанка пальто вовсе не изнанка, а самый что ни на есть лицевой габардин. Еще Мовшович подумал о скором приезде неуправляемой Нинки и о том, что от гибели его не спасет даже приход Мессии.
— Пусть едут в свой Бишкек! — внезапно согласился Беньямин. — У них своя семья, и они вольны решать за себя!
— Не так смело! — внесла свои коррективы Белла. — Пусть сначала Абрам отправляется, обустроится на новом месте, подучит киргизский язык, найдет Иешиву для деток — и Рахиль с потомством тотчас подъедут. Революционер, я вам скажу, дело одиночное, требующее стопроцентной отдачи, без оглядки на семью, чтобы не трястись за нее в страшный час расстрела!..
— Тьфу! — ударил по столу кулаком Мовшович. Его лицо налилось кровью, сосуды в глазах полопались, и он стал похож на быка, который наконец разглядел незащищенное место матадора. — Вы, Белла, дура! — Он всего лишь третий раз так грязно обругал свою жену, и все поняли, что папа сейчас не шутит. Что папа на грани. Папа может проклясть.
— Папочка! — нежно воскликнула Рахиль. — У тебя сердце!..
Белле от ужаса стало нехорошо, она по-советски попросила «срочно валидол». Еще она предупредила, что пожалуется раввину, на что Мовшович пригрозил сожрать раввина вместе с ней и синагогой, а потом пообещал Всевышнему выстроить три новые: одну в Бишкеке для Абрама, другие…
Фельдман по-солдатски, с полным решимости лицом, вышел из-за стола и направился в сторону апартаментов, которые занимала его семья.
— Абраша, ты куда? — прошептала Рахиль, до смерти перепуганная происходящим.
— Я иду собирать вещи, — не оборачиваясь, ответил Абрам Моисеевич. — Я завтра уезжаю в Бишкек. Один!
И Абрам Моисеевич уехал. Взял свой саквояж с луковичными часами и сел на пароход в сторону бывшего СССР.
Добравшись на перекладных до города Бишкека, бывшего Фрунзе, он нашел в поисковике адрес синагоги и прибыл туда, найдя учреждение очень милым, хоть и небогатым. Имелась небольшая община, и пожертвований хватало на все, в том числе и на поддержание малоимущих. Ему даже хотели было вручить две сумки: одну с сухими продуктами, другую с овощами и фруктами. Он категорически отказался и попросил о встрече с местным раввином и ему пошли навстречу, так как он говорил на интеллигентном хибру, а в Бишкеке никто в такой степени языком не владел. Идиш — куда не шло…
Раввин объяснил ему, что двадцать лет положил на общину, что стольких обрезал, постриг волос, отпраздновал бар-мицв и бат-митсв, переженил всех, так что…
— Вы не расстраивайтесь, рав Фельдман! В Киргизии куча городов, где есть евреев понемногу. Откроете синагогу, они подтянутся из разных мест, а вы их приобщите. А у нас хлеб с маслом уже имеется. Скоро сверху рыбки положим.
Фельдман не отчаивался, ткнул наугад пальцем в карту страны — и вышло ему путешествовать в город Кара-Болта. Что он и сделал, переночевав до утреннего поезда в гостевом доме при синагоге. Завтракая, он понимал, что в этом улье достаточно меда, чтобы прокормиться. Прав был раввин, что указал ему путь. Приятный человек. И правильный.
Сев в поезд, он понял, что хочет быть похожим на бишкекского ребе, а также не сомневался, что путь этот тернист и долог, но он его пройдет, и пусть Всевышний считает его дела, как хорошие, так и плохие.
Он поселился в гостинице, в простом номере, без всякой там кровати-кингсайз, стоячий душ имелся, и на письменном столе стояла кофемашина. Но капсул к ней оказалось, так как их почему-то вообще перестали завозить в Бишкек. Так объяснила ему русская горничная, предложив за двадцать долларов банку растворимого кофе.
«Однако», — подумал Фельдман. Но банку с кофейными гранулами купил.
— А сливок бы или молока?