И стол был прекрасным. Все самое свежее, хоть и простое, но фаршированное с любовью, запеченное с искренностью, вино кошерное, но мужчины предпочитали водку, а к десерту Мовшович откуда-то словно фокусник выудил замысловатую бутылку и с восторгом представил:
— Самый настоящий сливовый коньяк! О как!
Абрама от словосочетания «сливовый коньяк» чуть было не вырвало, но не от предполагаемого вкуса, а от нахлынувших цунами воспоминаний. От Михайловской области с самогоном старухи Никодимовой до саммита в клубе пана Каминского, где сливовый коньячок разливал Миша Маркс.
Фельдман взял себя в руки, к рюмке с коньяком лишь усами приложился, сказал слова благодарности семье Мовшовичей и конечно же выразил свою огромную любовь жене Рахили. Он потянулся поцеловать ее, но чуть промахнулся и попал липкими от сливового коньяка губами ей в нос, отчего дети завопили, что папа хочет откусить маме самое важное, чем люди дышат…
— Шнобель! — уточнила Белла. — Этот так называется.
Потом все долго смеялись и проводили время истинно по-семейному. Даже спели несколько песен, хотя ни у одного члена семьи и намека на музыкальный слух невозможно было сыскать.
Мовшовичи через неделю уезжали, и в кулуарах тесть на прощание предложил зятю неограниченную материальную помощь, конечно беспроцентную.
Фельдман благодарил Беньямина, объяснил, что ни в чем не нуждается, что русский и так дает ему беспроцентные кредиты, но они ему почти не нужны, так как спонсорская помощь имеется в достатке.
— Садик собираемся открывать! — сказал на прощание Абрам. — И мясной кошерный заводик!..
Иногда по субботам их навещал Протасов, крайне редко с женой и сыном Сашей, чему необъяснимо радовалась Рахиль. Но что-то напрягало ее в жене русского кредитора, будто и не было ее с ними в одном пространстве, будто голограмма ее присутствовала. Абрам объяснял, что и она, когда родила первенца, как будто на три года ушла за грибами… Так-то оно так, но Рахиль сколько бы ни прикладывала усилий, очароваться Ольгой не смогла. Протасов ей был понятен, хоть он и сложного строения. Ей казалось, что мужчина несчастен даже рядом с воплощением своей мечты. Дорога в Бишкек была проложена, рельсы шли параллельно старым и в отличие от ржавого прошлого сияли на солнце платиной. Скоро из Японии должны были прибыть сверхскоростные локомотивы и вагоны к ним…
Протасов унаследовал всю империю Умея, стал самым богатым человеком Востока и Азии и выкупил землю, которую они нашли когда-то с Ольгой. Ту, где они плавали, влюбленные и счастливые, плюясь самородками золота. Он не стал налаживать производство драгоценного металла, а проводил у реки и гор время в полном одиночестве, пытаясь выстроить в голове хоть какую-то концепцию нужности собственной жизни. Он никогда не находил ответа на свой вопрос, но к депрессиям был не склонен, а потому, как учила армия, никаких рефлексий — только вперед.
Они ползли с Сашей ночью по взрытой снарядами и осколками земле, таща за собой спеленатое полковое знамя. Их задачей было водрузить знамя полка Третьего Украинского фронта над комендатурой Одессы, откуда еще отстреливались немцы, дабы лишить фашистов малейшей надежды, что им удастся удержать город.
— Давай вперед! — приказал майор.
— Есть, — прошептал в ответ Протасов и быстро пополз к патрулю. Двое, один побольше, другой помельче, нагло курили в ночи. «Румыны, что ли?» — подумал капитан.
Он тихо подошел в полный рост к врагу со спины, правой рукой обхватил шею того, кто побольше, а левой — того, кто поменьше. Обе шеи хрустнули синхронно, жизнь патрульных закончилась на ползатяжке, улетев вместе с сигаретным дымом, а в это время майор бежал к пожарной лестнице, с древком знамени в руках. Протасов догнал его, чтобы страховать лезущего по лестнице командира. Ночами было еще холодно, а с Саши срывался с промерзшего металла то один сапог, то другой. Протасов подставлял свою голову, сидящую на мощной шее как шляпка белого гриба на толстой ножке … Ступенька за ступенькой — и они добрались до крыши, а там уже побежали к ее краю, с которого свисали фашистские знамена. Срезали вражеские полотна и, расчехлив красное знамя, водрузили его над немецкой комендатурой. Обнялись, поцеловались и побежали обратно к лестнице.
Протасов поскользнулся и упал с самой крыши, ударившись затылком о бетонные отмостки… Но никак нельзя было умирать в такую ночь. Саша, нащупав пульс Протасова, всю ночь тащил его к своим позициям. Капитана приняли в подвал разрушенного одесского дома и передали санитарам, которые бережно уложили его в кузов полуторки и повезли в недалекий тыл, в походно-полевой госпиталь.
— Наше знамя уже над комендатурой! — отрапортовал майор полковнику. Тот тотчас соединился с командованием и доложил о серьезном психологическом успехе.
Это уже позже красное знамя водрузили над Одесским оперным театром, уничтожив врага между Южным Бугом и Днестром.
Он пришел в себя в госпитале и первым, что увидел, было ее лицо. Одно мгновение, взмах черных ресниц, светло-голубые глаза и полуоткрытые губы чуть было не лишили жизни капитана Протасова. Она слегка улыбалась, но совсем отчужденно, представляя себе что-то свое. Сделала ему укол, а потом появился майор Саша. Протасов подумал, что командир решил проведать его, попытался приветно улыбнуться, но в этот момент майор обнял санитарку и поцеловал ее в губы. Потом лишь коротко спросил капитана «Как ты, Протасов?» — и ушел в обнимку с ней под весеннее солнце… Раненые обсуждали любовь майора и красавицы медсестры, поговаривали, что скоро свадьба…
Его выписывала старуха, главврач, генерал-майор медицинской службы Ипритова Глафира Фридриховна, похожая на нанайскую старушку. Бойкая, улыбчивая, предчувствующая мирную жизнь, она улыбалась капитану, будто была его родной бабкой.
— До вас тут выписывался один грузин, тоже капитан. Он, так же, как и вы, пытался поднять советское знамя над комендатурой. Гоголадзе фамилия. Но он был ранен еще на подходе выстрелом под правую лопатку. Чудом легкое не задело…
— Ну и будь здоров, товарищ грузин! — улыбнулся Протасов. — У нас получилось…
Девятого мая он праздновал Победу в Москве, комиссованный из-под Одессы. Лазарь Вайсбейн, Леонид Утесов, урожденный той же Одессы, пел из всех репродукторов с неподражаемым выговором, и казалось Протасову, что только ему поет народный артист Одессы и всей страны…
Это была единственная война, в которой победил Олег Протасов.
Он искал ее всю жизнь, но найти не смог. Он узнал о своем командире Саше, что тот погиб через месяц после подвига, сраженный немецкой снайпершей в пах, потому жениться не успел, и Протасов даже имени ее не узнал. Сколько в том госпитале санитарок было… Пытался найти информацию у старухи Ипритовой, но ту выслали через год после Победы, за шпионаж в пользу Японии. Куда-то на севера, где она и умерла…
Он пытался вспомнить фамилию грузина-неудачника, но только и помнил, что — грузин. Фамилию забыл.
Он женился на простой женщине, которую не любил, да и она его просто принимала за то, что есть общий сын. Вся его карьера оказалась простой, профессионально армейской, но с регулярными походами в школы, где он рассказывал о водружении советского знамени над немецкой комендатурой в Одессе. Каждый такой поход его принимали в пионеры и салютовали ветерану. Он жадно ждал этих приглашений, так как более ярких событий в его жизни не случалось. Протасов хранил сотни пионерских галстуков и сам время от времени гладил их утюгом, предварительно спрыснув водой. Галстуки шипели как змеи, а пар пах русской баней.
Сын пошел по его стопам, но учился плохо, еле выпустился младшим лейтенантом и об Академии не мечтал. Родил внуков, в которых Протасов себя не видел, а потому долго сомневался в верности жены, пока не родилась девочка, к десяти годам став похожей на ту санитарку, пролетевшую мимо него кометой, но облик ангела на войне, ранившего его в сердце не пулей, а стрелой купидона, растворился в каждой из клеточек его тела и остался до смерти вместе с ним.
Он не мог налюбоваться на нее. Она росла как цветочек, мечтающий вырваться из земли и обнять весь свет. Господь наградил ее любовью ко всем и ко всему. Она танцевала, пела, с удовольствием училась и самое главное — любила деда своего. За что?.. Ни за что… Может, за любовь в его глазах, за большие дрожащие ручищи, которыми он ее обнимал.
Протасов тратил на голубоглазую внучку всю пенсию, дабы побаловать чем-то свой цветочек. Денег в семье было мало, и Протасов питался исключительно простыми сушками. Одни были с маком, другие — с льняными семенами…
А потом сын продал его медали и ордена.
А еще потом сдал отца в интернат для ветеранов войны.
Он не знал, что после исчезновения деда она кричала целую неделю, а затем будто погасла, как церковная свечечка, у которой жизни-то всего на две минуты. Стала похожа на братьев своих, при зачатии которых явно не хватило витаминов.
Он нашел ее всего один раз. Не спал ночами и все воображал ее себе, как она там подросла, какой красавицей стала. Молил пространство, чтобы ей всего досталось. И мужа такого, как майор Саша, и достатка материального… А одной ночью вдруг увидел ее, будто стена палаты исчезла, растворившись в печали его дней, открыв ему картину, где на черном фоне была только она, его внученька, уже почти взрослая, его санитарочка из молодости. Она улыбалась деду и обещала, что много чего еще будет, что черновиков и чистовиков бесчисленное множество, и случится еще любовь, правда настоящая только одна. Но столь великая будет эта любовь, что все богатства, накопленные человечеством, будут казаться тленом в сравнении с ней…
В ночь перед отъездом Нинки инженер не спал. Все ворочался, ходил по нужде, чесал затылок, чуть родинку было не сковырнул… Он представил себе жизнь без нее — и если еще вчера предвкушал радость свободы, то ночью все переменилось в его голове. Он задался вопросом, а нужна ли ему эта бескрайняя свобода. У него никогда не было женщины, которая бы каждую секунду искренне интересовалась, что с ним происходит. Она единственная не ждала от него денег, сделала его дом уютным и родным, а до этого он не знал, что так тепло и уютно может быть в доме. Он вспоминал всю свою недвижимость, где трудились лучшие дизайнеры мира, но эта милая кружевная ткань, которой Нинка умудрилась украсить четырехметровую плазму, эта чуждая ему минора, стоящая на голове манекена в первом советском скафандре, сейчас казалась родным подсвечником и точно по месту расположенным… А как Нинка, правда не часто — но как она готовила, когда вдохновлялась! Всю челядь выгоняла, стреляя черными глазами, с кухни и умудрялась за три часа сделать семь блюд. Один раз он подглядел, как она фарширует карпа, снимая с него кожу целиком словно перчатку. Он тогда звонил Фельдману и интересовался, как справляется с этим Рахиль, а Абрам отвечал, что слышал о таком только в еврейских местечках, где так умели делать бабушки наших дедушек, рожденных еще при царе.