Как не хватало сейчас Феликсу милого Дашкевича!
Владислав Дашкевич был домашним врачом в семье Пиляров и помогал Феликсу приобщиться к наукам, которых не преподавали в гимназии.
Сколько вечеров провели они вместе, сидя в тесной комнатке Феликса, за лестницей, на первом этаже теткиного особнячка, доставшегося ей от покойного мужа Пиляра фон Пельхау, выходца из Германии, давным-давно поселившегося в России. Здесь все располагало к задушевной, доверительной беседе, даже сама обстановка комнатки, состоявшая из железной койки, застланной ватным стеганым одеялом, да маленького столика, книжной полки, висевшей на стене у окна, и, конечно, лампы с зеленым абажуром.
С Владиславом Дашкевичем Феликс познакомился еще до того, как поселился в доме тетки, Софьи Игнатьевны. Феликс зашел как-то к Пилярам навестить заболевшую бабушку и застал здесь доктора. С первой встречи Феликс преисполнился к этому человеку доверием.
Обычно доктор приходил на Поплавскую улицу пешком, реже приезжал на извозчике. Он приносил с собою маленький саквояж, источавший запах всевозможных лекарств. По аптечному запаху Феликс всегда узнавал о появлении в доме Дашкевича.
Феликс обязан был доктору многим из того, что узнал об окружающей жизни. Бородатый и светлоглазый доктор сначала высмеивал порядки только в губернском городе Вильно: околоточного Васюкова, чья тупость была притчей во языцех, бюрократизм чиновников присутственных мест, губернатора Скалона, в котором находил смешное сходство с дремучетемным, малограмотным, но напыщенным Васюковым.
Долгое время Дашкевич в разговорах с Феликсом не затрагивал лиц выше генерал-губернатора. Присматривался к Феликсу, прикидывал, на что способен этот гимназист, можно ли ему доверять полностью. Однако постепенно круг тем стал расширяться, разговоры приобретали все большую остроту.
Однажды Феликс сам завел разговор о царе... Неужели царь ничего не знает о том, что происходит в таком городе, как Вильно? Дашкевич будто ждал этого вопроса. Серьезно, без обычной своей усмешки заговорил он о государственном строе России, об угнетении людей, которые создают богатства, а сами живут в бедности и стоят на самой нижней ступени жизни российского общества. Рассказал о борьбе, которую честные и самоотверженные люди ведут против царизма, как было совершено покушение на Александра II, как казнили участников террористического акта во главе с Андреем Желябовым.
— Царя убили, — сказал Дашкевич, — а порядки остались старые. Не стало Александра II — появился Александр III. На него тоже готовили покушение, но оно не удалось. Террористов повесили в Шлиссельбургской крепости... И снова все осталось по-старому, — заключил доктор. — Какой же смысл в таких жертвах? Мы поступаем иначе...
Кто это «мы» и что значит «поступаем иначе», Дашкевич не объяснил. Не сказал он и о том, что сам имел отношение к террористам, готовившим покушение па Александра III.
О себе он вообще говорил мало, но зато очень обстоятельно рассказывал о других. Рассказывал интересно, с подробностями, какие мог знать только человек, принимавший непосредственное участие в событиях...
И вдруг Дашкевич исчез. Перед тем он обещал Софье Игнатьевне навестить их. Но прошло уже две недели, а доктор не появлялся. Софья Игнатьевна послала за ним дворника. Хозяин, у которого Дашкевич снимал комнату, сказал, что жилец куда-то съехал, адреса не сообщил.
Так и исчез Дашкевич из Вильно, никого не предупредив, никому не сказав об отъезде.
Прошло уже месяца четыре, а о нем ни слуху ни духу.
И теперь, по дороге в сквер, Феликс раздумывал: а как бы на его месте поступил Дашкевич? И получалось, что Дашкевич должен был бы поступить так же, как и он, Дзержинский.
К условленному месту Феликс пришел первым. Бросив на скамью ранец, присел. Погода менялась, дни стояли холодные, но без дождя, по небу плыли пепельно-серые облака. Временами в просветах между ними появлялось солнце, и тогда все вокруг словно преображалось, раскрывались дальние дали, холодный свет будто приближал их.
Пришел Стасик Броневич, с ним — Бронислав Яблонский, ученик реального училища. Остальные собрались дружно, в большинстве — одноклассники из Первой гимназии.
Феликсу хотелось сказать друзьям что-то очень важное, нужное и возвышенное, как стихи, как песня, которую запевают на демонстрации перед рядами солдат или полиции, перегородившими дорогу. Никто не знает, что произойдет через мгновенье, — расступятся ли солдаты перед демонстрантами или начнут стрелять. В груди становится холодно и горячо одновременно... Такое чувство Феликс испытал однажды на первомайской демонстрации, куда повел его Дашкевич.
Сняв фуражку, Дзержинский заговорил:
— Друзья! Вы все знаете, ради чего мы собрались здесь сегодня. Я клянусь бороться со злом до последнего дыхания, до последней капли крови служить народу, только народу, и бороться с его угнетателями. Клянусь быть честным и справедливым! Я присягаю народу!
Он вскинул руку и на мгновенье застыл в этой позе. Лицо его побледнело от волнения.
— Прошу произнести слова нашей присяги народу и сделать это так, как каждый находит нужным.
Когда последний опустил руку, Феликс сказал: — Сейчас мы дали клятву народу, поклялись бороться со злом. Пусть наша присяга сохранится в великой тайне. И будем помнить, что отныне никакие другие клятвы, присяги, вступающие в спор с этой, для нас уже не существуют...
Взбудораженные чувства юношей искали выхода. Стась предложил почитать стихи.
Не дожидаясь, как отнесутся к его предложению, он начал читать из Мицкевича:
Вперед, друзья! С кипучей страстью!
Цель каждого — людское счастье!
Мудры в безумье, сильны в единенье, —
Сомкнем ряды! С кипучей страстью!
И счастлив тот, кто для народа
В кровавой битве лег ступенью
Ко граду славы и свободы...
Читали Некрасова, Лермонтова, снова Мицкевича... На лице Феликса появилось озорное выражение, задором вспыхнули глаза. Он прочитал:
Друзья! Не лучше ли на месте фонаря,
Который темен, тускл, чуть светит в непогоды,
Повесить нам царя?
Тогда бы стал светить луч пламенной свободы...
Пушкинские стихи вызвали новое оживление. Читали строфы из «Вольности»:
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы.
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты богу на земле.
И когда в школьной церкви педагоги и гимназисты, начиная от двенадцатилетнего возраста, приносили присягу новому императору России — Николаю II, старшеклассники, собиравшиеся в сквере, уже не считали ее присягой: клятва народу была первой, а потому — нерушимой...
В доме Пиляров укладывались рано. Только в комнатке Феликса допоздна горел свет... Но в тот вечер и Феликс уже лежал в постели, когда ему послышалось, будто кто-то бросает в окно пригоршни снега. Феликс прислушался, поднялся, подошел к окну.
Ночь была лунная, от забора, от деревьев, от домов на противоположной стороне улицы падали густые тени. Было тихо. Но вот у самого окна мелькнула тень и снова послышался шорох. Феликс прижался лбом к холодному стеклу, пытаясь разглядеть, кто это. Бородатый человек в шапке поднял руку и тихо-тихо постучал в стекло. Да ведь это же доктор!..
Откуда? Почему среди ночи?
Феликс тоже постучал в ответ, накинул шинель, сунул ноги в валенки и вышел черным ходом.
— Извини, Феликс, я в неурочное время... Ты можешь приютить меня, но так, чтобы об этом никто не знал?
Еще не понимая что к чему, Феликс провел доктора через кухню и притворил дверь комнаты. Свет зажигать не стали.
— Так вот какое дело, Феликс... — Дашкевич сбросил пальто и зябко прижался спиной и ладонями к протопленной с вечера печке. — Я долго не был в Вильно. Приехал, а на старую квартиру возвращаться нельзя: меня ищет полиция. Придется переходить на нелегальное положение. Вот и все, что я могу тебе сказать... Если не возражаешь, побуду у тебя до завтра и ночью уйду.
Феликс предложил свою койку, но доктор отказался и, постелив свое пальто на деревянный диванчик, улегся, попросив только что-нибудь под голову.
Следующий день был воскресенье. Запершись в комнатке, Феликс весь день провел с Дашкевичем, сделав вид, что усиленно занимается.
— Во-первых, вот что, — сказал доктор, допив чай, принесенный Феликсом. — Я оставлю у тебя кое-какую литературу. Прочитаешь — передай другим, но обязательно надежным товарищам. — Он извлек из саквояжа несколько книжек, среди которых была отпечатанная на гектографе рукопись «Процесс 1 марта 1881 года», пухлая, видимо, уже побывавшая во многих руках книжка Туна «История революционного движения в России», гектографированные главы из «Капитала» Маркса. — Прибери все это подальше...
Феликс рассказал доктору обо всем, что происходило в Вильно без него, — о молебствиях во здравие императора, о панихидах и присяге новому царю и, конечно, о клятве в парке. Владислав выслушал до конца и рассмеялся.
— Молодцы! Честное слово, молодцы!.. Я бы так не придумал. Опередить своей клятвой присягу дому Романовых!...
Дашкевич задумался.
— Знаешь, я посоветовал бы вам организовать кружок саморазвития. Возьми на себя это дело... Я, между прочим, говорил о тебе с Дубовым, он рекомендовал привлечь тебя к более активной работе.
— А кто это — Дубовой?
— Дубовой — среди тех, кто возглавляет сейчас организацию социал-демократов в Вильно. Я еще не знаю, как все у меня сложится, но на всякий случай запомни адрес Немировского на Старом рынке. Ему скажешь так: «Дубовой передает Владиславу привет». Через Немировского найдешь меня или кого-нибудь другого, кто будет в курсе дела.
В тот воскресный день они успели переговорить о многом.