Я злорадно смеялся… Сонная чушь.
Когда проснулся, обнаружил, что без наручников и один. Правда, скоро появился щуплый человечек в сатиновых трусах, кепке и резиновых сапогах. Он поставил на стол огромный чайник, хмуро оглядел меня, запер тумбочку ключ у него под кепкой был — и удалился. Скучный черт из обслуги, так я его определил.
Пришла Анна Борисовна. Флюс ее за время моего сна еще больше вырос. Я из сочувствия посоветовал компресс и в тот же миг сделался лютым врагом бедняги. Неловкость ситуации сгладило явление новых… чертей.
Их было четверо. Пока Анна Борисовна расставляла посуду, я со всеми познакомился:
— Профессор Западловский — Пыркин, очень приятно.
— Плехан Иванович — Георгий Алексеевич.
— Дюка — Георгий.
— Алик — Гога.
Натурально, я видел их в первый раз, но сразу понял: черти обо мне знают и пришли по важному делу.
Но, Кесарь, даже поняв это, я снова ничего опасного не заподозрил! Напротив, мне захотелось понравиться друзьям Попсуенко.
Уселись за стол. Руки вели себя, как встарь — кротко. Я с нежностью подумал: “Ласточки мои…” Началась интеллигентная беседа: о погоде, о реформах, о загранице. Словом, атмосфера была самая раскованная. Я узнал о новых знакомых немного, только то, что профессия горластых молодых чертей, Люки и Алика, называется “бойцы скота”. Плехан Иванович, пожилой господинчике крашеными усиками щеточкой, от расспросов хитро уклонялся. Профессор озабоченно молчал.
Мне были симпатичны все, кроме этого профессора. Он имел неприятнейшее сходство с ящерицей: узкая лысая голова, бессмысленные круглые глазки, юркие движения.
Застолье было в разгаре. “Бойцы скота” дуэтом спели бравую маршевую песню “Эх, эскадрончики мои!..”, Анна Борисовна мрачно сыграла на гитаре, Плехан Иванович рассказал, театрально жестикулируя, неприличный еврейский анекдот. Я тоже решил внести лепту в общее веселье и прочитал из Пушкина: “Шуми, шуми, послушное ветрило…”. Дальше–то я не знал, и никто, по–видимому, не знал тоже. Мне стало неудобно. Все молчали.
И вот тогда заговорил вдруг профессор:
— Говорил я ему: “Евгений, не спеши! А то будет, как в прошлый раз!”
Фраза была загадочная, но явно относящаяся к Попсуенко, и я живо поинтересовался:
— А что было в прошлый раз?
— Что, что! — фыркнул Дюка. — Как говорится, замели…
Анна Борисовна свирепо кашлянула. “Боец скота” умолк.
Тогда я спросил, чтобы поддержать интеллигентный разговор:
— Вы, простите, каких наук профессор?
Вопрос мой не понравился — Западловский моргнул и, почудилось, яростно вильнул хвостом, спрятанным под столом. Дюка с Аликом заржали. Анна Борисовна погрозила мне пальцем с такой злостью, что он чуть не оторвался.
— У нас, юноша, не рекомендуется лишних вопросов задавать, высокомерно и строго сказал Плехан Иванович.
— А это не ваша прерогатива — указывать да выговоры делать! — накинулся на него профессор. — Вы кто? Вы — казначей. Вот и занимайтесь, чем ведено!
Ясно: расстроилось веселье. Руки потихоньку стали почесываться, и я впервые за весь вечер ощутил беспокойство. Оно было ничтожное и противное, как таракан, бегущий по чистой стене.
— Где товарищ Попсуенко? — тихо спросил я.
— Евгений Робертович будет позже. Он поручил мне подготовить вас.
— Профессор, кончай тягомотину, говори все прямиком, — перебили “бойцы скота”.
Западловский вильнул хвостом.
— Вам, Пыркин, посчастливилось стать свидетелем и участником великого исторического процесса.
— Ры–во–лю-ци–он–но–го! — важно пояснил Плехан Иванович.
— Сейчас разве революция?! — всполошился я.
Все, включая Анну Борисовну, засмеялись.
— Поздравляю, вы не знаете, что сейчас революция! А что же тогда по–вашему, что, а? Нет, что? — приставал, издеваясь, профессор.
— Н-не знаю… жизнь…
— Жизнь — это революция, а революция — жизнь! — хором провозгласили Дюка и Алик.
Я не возражал.
— Евгений Робертович Попсуенко, несмотря на свою молодость, а может быть, и благодаря ей, — видный деятель революционного движения. Это доступно вашему пониманию, Пыркин?
Я понял, но сделал вид, что нет.
— Черт побери! — вспылил Западловский. — Вы хоть знаете, кто такой Робеспьер?.
— Нет!!!
— Ладно, допустим. Вернемся к Попсуенко. Слушайте внимательно: он задумал серию публичных выступлений и отвел вам главную роль в первом из них, которое состоится завтра. Понимаете?
Руки заныли, полезли трусливо под стол.
— Чего вы хотите от меня?
— Хотим, чтобы вы исполнили свой долг перед Отечеством.
— Это против официальной власти?! — закричал я, как ошпаренный.
Все снова захохотали, а профессор надменно ответил:
— Одному Богу известно, какая власть официальная, а какая нет. Не будьте же слюнтяем, Пыркин!
Руки под столом ущипнули меня: мол, надо схитрить, иначе живым отсюда не выбраться.
— А что я должен буду делать?
— Вот это прекрасный деловой вопрос! — обрадовался профессор. — Вы должны будете кинуть камень. Куда — вам укажут.
— Камешек вот таку–у–сенький… — показал кулак “боец скота” Дюка.
— Хлобысь! — рявкнул Плехан.
— В человека?! Камень в че–ло–ве–ка?!! Вы сошли с ума! Я — член партии!
— А где же ваш партбилет? — подло спросил Западловский. — Вы, мой милый, бомж. Вы партию опозорили.
— Я… болен неизлечимой болезнью… я не несу ответственности…
— Вы ее понесете, это я вам твердо обещаю.
— В психушку свезете?
— В тюрьму.
— За что?!
— А вы, сударь мой, человека убили. Вот-с!
Я окаменел и крикнул шепотом:
— Нет!
— Ишь, окрысился, — усмехнулся казначей.
— Вы месяц назад во время припадка болезни устроили драку около гастронома и зверски ударили по голове гражданку Евдокию Савельевну Полушалок, персональную пенсионерку 95 лет. Она скончалась, не приходя в сознание. На вас Пыркин, розыск объявлен. Вы — вне закона. Эскапады с лампочками — детские забавы по сравнению с убийством.
Профессор врал, издевался, не слишком даже притворяясь. Сейчас я уверен, что всю эту историю он придумал сходу и никакой Полушалок нет и не было на свете. И с чего бы это персональная пенсионерка встала в очередь за какой–то дрянью! Впрочем, встала бы, ой, встала… Но не в этом дело, а в том, что тогда, припертый к стенке чертовской наглостью, я растерялся: вдруг действительно старушку убил?..
Они стали хором стыдить меня:
— Не совестно вести такую жизнь?..
— Ночевать по подвалам…
— Воровать…
— Женщин калечить…
— …и убивать!..
Анна Борисовна грозила пальцем.
— Еще хорошо, что вас Попсуенко подобрал и решил эту неуправляемую болезнь в нужное, полезное русло ввести. Вас, Пыркин, ни в коем случае нельзя оставлять без руководства, а то, чего доброго, вы завтра… Кремль взорвете. Покумекайте, что лучше: бросить какой–то банальный камень или взорвать народную святыню.
Тут, Кесарь, я совершил, не побоюсь сказать, самый лучший в своей жизни поступок — встал и поклялся:
— Я не взорву Кремль!
Гром аплодисментов. Крики. Возгласы: “Браво!”, “Во, дает!”, “Золото–старик!” Наконец все успокоились.
Я спросил:
— А что случится, когда я… брошу камень?
— Ряд революционных эксцессов с участием верных нам отрядов молодежи, охотно ответил профессор и обратился к Анне Борисовне:
— Попсуенко отдал приказ отрядам собраться сегодня вечером здесь, в парилке. Он скажет им речь. Проследите за порядком, а то в прошлый раз, после митинга, у кого–то пропали брюки. Нехорошо!
Анна Борисовна торопливо вышла, волоча за собой гитару. Поднялись и “бойцы скота” с Плеханом–казначеем.
— Слушайте, Западловский, а если я откажусь?
Он подумал и душевно, просто сказал:
— Руки оторвем!
Больше у меня вопросов не возникло.
Профессор юркнул и пропал.
…Бежать!
Но как?..
Суровый черт в сатиновых трусах сторожил меня, позвякивая для устрашения наручниками. Я притворялся спящим. Другого способа отвлечь внимание стража, обмануть его не было. Руки, запуганные профессором, лежали безвольно, по–тряпичному.
Я тоже боялся Западловского, но еще больше — суда законной власти, на которую посягали черти и в которую меня заставляли бросить камень.
Я, Кесарь, когда–то переплетал исторические книги, заглядывал в предисловия и знаю: стоит только камешек этот бросить, а там дальше… мамочки мои! Дальше ведь, что угодно может быть: война, контрреволюция, белый террор!
Представив катастрофу, я начал действовать по вдохновению, отчаянно и быстро сказал унылому черту:
— Нельзя ли мне… э-э, товарищ, сходить в парилку, послушать речь Евгения Робертовича и заодно попариться? Я не был в бане три месяца!
Черт задумался, играя наручниками. Я повторил просьбу, искусно усиливая жалостную интонацию. Поверил, чертяга! Я неловко разделся — руки еще повиновались, грозя попортить все дело — и мы пошли по залу в кривой коридор.
Там за дверью вопило, лилось, грохотало:
— Га–а–а-а–а–а…
Страшный, смертельный риск! Но черт рванул дверь, наподдал мне… и я провалился в Чистилище.
Жар. Пар. Вой.
— Г–а–а-а–а–а-а…
Я задохнулся, упав на четвереньки.
Блестящее розовое месиво тел орало и двигалось. Сверкали шайки. Вздымались руки. Летели брызги.
— Жарь! Парь! Вдарь!!!
Я пополз между телами. Черт шлепал за мной. Кепка его разбухла. Трусы и сапоги он потерял. Нас не видели. Вдали, в дыму, за адским душем, был выход на волю. Проклятый сторож словно прилип ко мне.
— Жарь! Парь! Вдарь!!!
Сотряслось Чистилище. Пришел срок: Черт — главарь прибыл! Голый, черный, страшный — обрушился с земли в свое царство.
— Н-ну, чер–р–р-ти! Гр–р–р-янем завтр–ра–а!!!
— Г–а–а-а–а–а-а-а!.. Ур–р–р-а–а–а!..
Тела бросились к нему. Страж пропал в давке. Меня смели, опрокинули. Я пополз наугад. Чудом выскользнул невредимый в предбанник, потом в пустынный зал.