Экзистенциальный анализ
Экзистенциальный анализ, непосредственно вплетаясь в феноменологическую психиатрию, приходит ей на смену. Он сохраняет специфическую для нее проблематику, но расставляет другие акценты и вырабатывает иные приоритеты. Несмотря на единое название, он представлен в основном двумя противоборствующими теориями, на всем протяжении его развития оспаривавшими «правильность» толкования фундаментальной онтологии Хайдеггера в клинике. Первую из них – экзистенциальный анализ Л. Бинсвангера – принято еще называть экзистенциальной антропологией. Этот вариант хронологически первичен и, несомненно, более самобытен, но совершенно не оформлен институционально и является скорее теоретическим направлением. Вторая теория – Dasein-анализ М. Босса – сформировалась на основании противопоставления как традиционной медицине, так и идеям Бинсвангера. Бравируя дружескими отношениями с Хайдеггером, Босс развернул полемику за чистоту толкования явленных учителем истин. Этот вариант менее самобытен и поэтому отражает все те трудности, которые возникают при догматическом использовании фундаментальной онтологии Хайдеггера в практике психиатрии. Оба варианта тем не менее различным образом отражают особенности и следствия взаимодействия философской теории и клинической практики.
Глава 1Экзистенциальная антропология Людвига Бинсвангера
§ 1. «Потомственный психиатр»: жизнь и творчество
Творчество Людвига Бинсвангера (1881–1966) как нельзя отчетливо представляет эволюцию экзистенциально-феноменологической психиатрии. Развивая на ранних этапах своего творчества идеи психопатологической феноменологии, позднее он отходит от Гуссерля к Хайдеггеру и становится основателем экзистенциального анализа. Традиционно его творчество принято делить на три периода: 1) ранний гуссерлианский (1912–1929); 2) хайдеггерианский (1930–1960); 3) поздний хайдеггерианско-гуссерлианский (1960–1966)[797].
Людвиг Бинсвангер родился 13 апреля 1881 г. в семье врачей. Его дед, Людвиг Бинсвангер, в 1848 г. переехал в Швейцарию из Германии. В Швейцарии, в Кройцлингене, в 1857 г. он основал санаторий «Бельвью», заведование которым впоследствии переходило в династии Бинсвангеров от отца к сыну. В 1911 г. этот пост занял Людвиг Бинсвангер, а в 1956 г. он передал его своему сыну Вольфгангу. Это место было сильно своими традициями: семья врача проживала в самом санатории вместе с больными и во время обеда сидела с ними за одним столом. Дядя Бинсвангера, Отто Бинсвангер, невролог и исследователь истерии из Йены, был лечащим врачом Ф. Ницше.
Как видим, отступление от традиций в семье Бинсвангеров не поощрялось, поэтому закономерно, что Бинсвангер получил медицинское образование. Он учился в гуманистической гимназии «Констанц», где в дополнение к классическому образованию ему преподавали Канта, и именно в гимназии он впервые проникся идеями немецкого философа. Тем не менее Бинсвангер никогда не учился философии. Он изучал медицину в Лозанне, Йене (неврологию у своего дяди О. Бинсвангера) и Гейдельберге. В июне 1906 г. он начал работать помощником врача в клинике Университета Цюриха Бургхольцли. Там же в то время разрабатывал свою теорию шизофрении и активно применял новаторские методы психоанализа Э. Блейлер. Бинсвангер был ассистентом заведующего клиникой К. Г Юнга, под его руководством он защитил диссертацию по теме «Психогальванический рефлекторный феномен».
В феврале 1907 г. Юнг в сопровождении Бинсвангера посещал в Вене Фрейда, с которым до того только переписывался. Эта встреча оказалась для Бинсвангера судьбоносной. После отъезда Юнга он остался в Вене еще на неделю: участвовал в научных собраниях и психоаналитических семинарах, в ходе которых обратил внимание на недостаток психиатрических знаний у их участников, а также невзначай констатировал незначительный интерес к философии у самого Фрейда. Услышав такие замечания, Фрейд ответил, что философия представляет собой одну из самых адекватных форм вытесненной сексуальности и не более того. Но Бинсвангер не оставил за ним последнего слова. «А что же в таком случае представляет собой наука и, в частности, психоаналитическая психология?», – коротко бросил он. «Психология, по крайней мере, приносит социальную пользу», – попытался закончить ошарашенный Фрейд[798].
Такое противостояние между Фрейдом и Бинсвангером продолжалось до конца жизни Фрейда. Они вели переписку, которая насчитывает более ста писем, Бинсвангер часто навещал Фрейда, а Фрейд гостил у Бинсвангера в Кройцлингене и направлял туда своих пациентов. Бинсвангер стал первым президентом Цюрихского Психоаналитического Общества (с 1910 г.) и, несмотря на теоретические разногласия, всегда восхищался Фрейдом как человеком. Все его работы наравне с критикой психоанализа содержат потрясающе красивые и проникновенные фрагменты о заслугах Фрейда как ученого.
В 1912 г. у Бинсвангера диагностировали злокачественную опухоль, и он решился на операцию, после которой вероятность ранней смерти сохранялась. По прогнозам врачей, операция должна была продлить жизнь Бинсвангера еще на десять лет. Единственным человеком, которому Бинсвангер сообщил об этом, был Фрейд, написавший действительно понимающий ответ. За этим письмом последовал визит Фрейда в Кройцлинген, по выражению ничего не знающего Юнга, «кройцленгенский жест», который стал одной из причин разрыва Юнга и Фрейда. Заметим, в этом разрыве Фрейд иногда обвинял и самого Бинсвангера, часто выступавшего между ними посредником, однажды сказав ему: «Это ваше упущение».
В 1911 г. Бинсвангер, отказавшись от предложений продолжить карьеру в Университете Цюриха и Бургхольцли, принял от отца пост директора санатория «Бельвью». «Семейное дело» – «Бельвью» – он выбрал и тогда, когда в 1927 г. ему предложили после Блейлера занять пост директора всемирно известной Бургхольцли. Вскоре он превратил «Бельвью» в интеллектуальный и культурный центр европейской науки. Туда съезжались психологи, психиатры, философы, ученые и художники из разных стран. В 1912 г. его посетил Фрейд, 15 августа 1923 г. – Гуссерль, 1 декабря 1934 г. – Хайдеггер. Среди других философов-знаменитостей – А. Пфендер, М. Шелер, В. Силаши, Э. Кассирер, М. Бубер и др. Влияние этих посещений на Бинсвангера мы можем увидеть в его работах. Среди пациентов этого санатория встречались не менее известные лица – швейцарский художник Эрнст Людвиг Кирхнер, король балета Вацлав Нижинский, социолог Макс Вебер. «Бельвью» был великолепным санаторием. Обширный комплекс зданий включал беседку, где жил и работал Бинсвангер, комнату для музицирования и большую библиотеку, содержавшую лучшие тома литературы от Гомера до классиков XX в.[799]. Роланд Кун, кстати, вспоминал, что Бинсвангер владел пятью языками, ежедневно читал Гомера и был блестящим пианистом[800].
В 1912–1913 гг. Бинсвангер начинает работать над своей первой большой работой «Введение в проблемы общей психологии», посвященной анализу отношений между психологией и естественными науками. Хотя с первого взгляда она имеет незначительное отношение к зрелым (гуссерлианскому и хайдеггерианскому) периодам его творчества, сама по себе работа воистину поражает. Она полностью развенчивает возможный по отношению к феноменологической психиатрии и экзистенциальному анализу миф о поверхностном знакомстве психиатров (и в особенности Бинсвангера) с современной и предшествующей философской традицией. Все же, поскольку работа действительно представляет по своей направленности скорее психологическое, чем философско-клиническое исследование, мы коснемся лишь тех ее моментов, которые значимы для нас.
Работа начиналась словами, которые объясняют истоки не только творчества самого Бинсвангера, но и всей интеллектуальной психиатрии. «В знак благодарности я посвящаю эту работу двум исследователям (Блейлеру и Фрейду – О. В.), благодаря выдающемуся вкладу которых в последние два десятилетия значительно расширились и углубились психологические знания, и радикально изменилось поведение психиатра. Однако это знание еще не осмыслило себя; то есть оно еще не обладает пониманием своих понятийных основ, своего логоса. Поэтому мы должны, хотим мы того или нет, взять на себя „груз понимания“»[801]. Науку, которая связана с этим пониманием, Бинсвангер называет общей психологией и отмечает, что именно ей посвящена его книга.
В этой работе он пытается понять поведение и переживание больного как такового, не просто как объекта естествознания, а как человека во всем многообразии его проявлений. Он настаивает на том, что объект исследования психиатрии должен наблюдаться во всей его феноменальной действительности. Кроме того, уже в этой первой большой работе Бинсвангер обозначает и пытается преодолеть разделение интенционального акта на сознание и объект, и эту разделенность на субъект и объект он всю жизнь будет называть раковой опухолью психологии и философии. «Наглядной действительностью, которая является отправной точкой интереса, наблюдения, разделения и комбинирования в психиатрии и к которой она вновь обращается косвенным путем, преобразовывая, помогая и излечивая, является психически больной человек»[802], – пишет он.
Одной из особенностей современной ему психологии Бинсвангер называет переизбыток «сырых» фактов и недостаток методологического осмысления научных принципов. Причина последнего – отсутствие сотрудничества между методологами (практически все из которых являются философами) и эмпириками-психологами или психопатологами (которые предубежденно и непонимающе относятся к философии). «Нет, пожалуй, науки, в которой настолько разобщены „теоретики“ и „практики“, как в психологии до недавнего времени»[803], – подчеркивает Бинсвангер. Тем не менее он отмечает, что ни в коем случае не призывает вводить философию в психологию, наоборот, скорее, четко разделяет их и предостерегает психологов от использования в своей работе спорных философских концептов. Следуя Г Риккерту он отмечает, что человеческая реальность иррациональна, и охватить ее понятийным мышлением невозможно[804]. Нам остается только добавить, что в психологии и психиатрии это заметно особенно ярко.
Само содержание книги отражает не только широкую эрудицию Бинсвангера, эрудицию, отмечающую все его работы, но и весь тот комплекс философских влияний, который впоследствии станет фундаментом его психопатологической феноменологии, а затем экзистенциального анализа. Остановимся по этим причинам на структуре работы. Книга состоит из четырех глав. Первая глава посвящена натуралистическим подходам к определению психического и содержит общий анализ самого понятия «психическое» и натуралистических подходов к его исследованию. Вторая глава освещает функциональные характеристики психического и представляет уже альтернативные натуралистическим идеи Лейбница, Тетенса, Бергсона, Джеймса, Вундта, Лотце, Риккерта, Дильтея, Брентано, Эббингауза, Фехнера, Наторпа и Гуссерля. Третья глава рассматривает психическое как функцию, акт и переживание. И здесь исследователь подробно анализирует идеи Брентано, Гуссерля, Липпса, Наторпа и Канта. В четвертой главе он сосредоточивается на чужом «я» и научных подходах к личности, исследуя конституирование и познание чужого «я», анализируя понятие личности и касаясь идей Дильтея, Ясперса и др.
Книга, как предполагалось, должна была состоять из двух частей. Первая часть посвящалась рассмотрению важнейших понятий современной Бинсвангеру психологии. Она была издана в 1922 г., второй части, в которой предполагался подробный разбор психоанализа, так и не суждено было выйти.
Увлекшись феноменологией Гуссерля (с 1916 г.), Бинсвангер предпочел не возвращаться к ранним идеям. По его собственному признанию, исследования Брентано и Гуссерля окончательно удалили его «натуралистическую катаракту». В 1922 г. по просьбе Швейцарского Психиатрического Общества он написал реферат «О феноменологии», где представил собственные взгляды на феноменологию. Он зачитал его 25 ноября 1922 г. На том же заседании с докладом по феноменологии шизофрении выступал Э. Минковски. И неслучайно, что некоторые исследователи признают этот день датой рождения феноменологической психиатрии.
До 1922 г. Бинсвангер изучал феноменологию лишь по книгам, в канун Пасхи 1922 г.[805] он встретился с первым «живым» феноменологом в его жизни – Александром Пфендером. Встречу устроил Альфред Швенингер, который работал в психиатрической клинике, расположенной вблизи Констанца в Райхенау местах, которые Пфендер, начиная с весны 1920 г. часто посещал. В 1962 г. в письме Шпигельбергу Бинсвангер писал об этой встрече: «Пфендер сыграл важную роль в моей собственной философской или, точнее, феноменологической деятельности. Он был первым живым феноменологом, которого я увидел, вероятно, около 1922 года. Предварительно я передал ему все мои работы, даже мою Цюрихскую лекцию по феноменологии. Я все еще вижу его перед собой таким, каким я встретил его на станции Констанц. Я спросил его, понравилась ли ему моя лекция, в ответ он успокоил меня своей характерной тонкой улыбкой, добавив, что вполне допустимо развивать феноменологию и отталкиваясь от такой необычной позиции, как я это сделал в лекции»[806]. В своем письме Бинсвангеру от 25 мая 1925 г., после получения репринта его Цюрихской лекции, Пфендер повторяет сказанное. Он также предложил, чтобы Бинсвангер развивал свои очерки по «феноменологии шизофрении» и дальше. Попытка проконсультироваться у Пфендера в 1929 г. в Мюнхене была неудачной, и по причине болезни Пфендера всякие контакты между ними были прерваны.
В других источниках можно встретить сходные сведения о знакомстве и взаимоотношениях Бинсвангера с Пфендером. Альфред и Хельга Маейр в своем докладе отмечают, что встреча Бинсвангера с Пфендером привела к дружеским отношениям и интересной переписке, которая продолжалась до тяжелой болезни последнего в 1930 г.[807] О дружественных отношениях говорит и Роланд Кун, приводя некоторые фрагменты переписки. Так, в письме от 25 апреля 1923 г. Пфендер благодарит Бинсвангера за его реферат «О феноменологии» и отмечает, что «рад тому, как умело Вы поняли этот сложный материал, с которым знакомы, пожалуй, еще несколько упрямых психиатров»[808], и что очень бы хотел увидеть реализованными его наброски феноменологии шизофрении.
В 1923 г. тот же Швенингер организовал в Райхенау встречу Бинсвангера и Гуссерля. Гуссерль тогда посещал Кройцлинген, где прочитал лекцию и оставил запись в книге отзывов, в которой, в частности, отметил: «Мы не войдем в царство истины, если не станем как дети. Мы должны искать азбуку сознания и таким образом действительно стать ее защитниками. Путь к азбуке и оттуда к элементарной грамматике и шаг за шагом к универсальным a priori конкретных образований является тем путем, который делает истинную науку возможной, а мир осмысленным»[809].
В 1927 г. вышла работа Бинсвангера «Жизненная функция и внутренняя история жизни»[810], в которой он подчеркивал значимость выстраиваемой больным истории собственной жизни для понимания истерии и подобных заболеваний. Истерию при этом Бинсвангер связывал не с функциональными расстройствами, а с желаниями и другими фактами сознания. Это была его последняя феноменологическая работа. В том же 1927 г. появилась книга Хайдеггера «Бытие и время», которую Бинсвангер сразу же прочитал. По окончании чтения он впервые встретился с самим Хайдеггером, а в 1929 г. посетил его лекцию во Франкфурте. Впоследствии они несколько раз встречались во Фрайбурге, Констанце, Кройцлингене[811], а также на восьмидесятилетии Бинсвангера в Амрисвиле. Между ними завязалась переписка, которая, по данным Г Шпигельберга, насчитывает около тридцати пяти писем.
«Бытие и время» Бинсвангер читал вместе со своим старшим сыном Робертом[812], его потенциальным наследником на посту директора «Бельвью». Но 6 апреля 1929 г. в возрасте двадцати лет Роберт покончил с собой, и этот день Бинсвангер будет называть самым тяжелым днем его жизни. 27 декабря 1929 г. он пишет Фрейду: «Потеря моего старшего сына толкает меня к большей продуктивности и большему усердию. Теперь, когда он не может продолжить мою практическую и научную работу, я чувствую, что должен работать и ради него, сделать все возможное, дабы продлить и его существование»[813].
В 1930 г. у Бинсвангера вышла первая хайдеггерианская работа «Сон и существование», в которой он попытался обозначить ориентиры целостного толкования сновидений. Этой работой он будет гордиться на протяжении всей жизни, и неслучайно в 1953 г., когда Жаклин Вердо попросит у него работу для первого перевода на французский, с которого должно было начаться знакомство с его творчеством во Франции, он подойдет к своей книжной полке и достанет именно «Сон и существование».
С 1945 по 1953 гг. Бинсвангер работал над экзистенциальным анализом пяти случаев шизофрении, а в 1957 г. вышла статья «Введение в шизофрению». Все эти фрагменты составили его, пожалуй, самую известную монографию «Шизофрения»[814]. В этой книге он демонстрировал свое мастерство не только как теоретика и родоначальника экзистенциального анализа, но и как его практика, анализируя четыре случая шизофрении: случаи Эллен Вест, Юрга Цунда, Лолы Фосс и Сюзанн Урбан. Эту книгу можно назвать классической работой.
В 1942 г. университет Базеля присвоил Бинсвагеру почетное звание доктора философии, в 1959 г. почетное звание доктора медицины он получил в университете Фрайбурга.
В поздних работах Бинсвангер вновь обратился к Гуссерлю и под его влиянием написал книги «Меланхолия и мания»[815] и «Бред»[816], в которых на экзистенциальный анализ накладывалась гуссерлевская феноменология. Через год после выхода его последней работы, 5 февраля 1966 г., Бинсвангер скончался.
М. Шмидт в своей замечательной монографии выделяет три сквозных мотива, связывающих воедино все фазы творчества Бинсвангера: 1) неудовлетворенность теоретическим обоснованием психологии и психиатрии; 2) перенесение философских анализов в пространство эмпирической практики и 3) обусловленное медицинско-терапевтической деятельностью стремление понять другого человека[817]. Как мы увидим, именно эти три мотива не только соединяют, но и разделяют творчество исследователя на различные периоды.
§ 2. Критика психоанализа
Встреча с Фрейдом, как мы уже отмечали, оказалась для Бинсвангера судьбоносной. Дружба с мэтром психоанализа, продолжительная переписка выделяет его из ряда других экзистенциально-феноменологических психиатров. Он был не только современником Фрейда, его учеником (хотя сам всегда так описывал отношения между ними), но и его другом. Чем как не дружбой можно объяснить такую долгую привязанность со стороны Фрейда, который за любое отступление карал отлучением от психоанализа многих любимых учеников? В письме от 11 февраля 1929 г. Фрейд писал Бинсвангеру: «В отличие от многих других, Вы не допустили, чтобы Ваше интеллектуальное развитие, которое Вы все больше высвобождали из-под моего влияния, разрушило бы также и наши личные отношения, и Вы сами не знаете, как благотворно действует на людей подобная деликатность»[818].
Возможно также, что в Бинсвангере он увидел живой ум, любовь к науке и неиссякаемое желание служить ей. А может, ему нравилось то, что Бинсвангер, несмотря на постоянную критику, не скрывал своего восхищения и пытался «перещеголять» его – гения. Как бы то ни было, такая привязанность со стороны Фрейда навсегда останется для нас загадкой. М. Гротьян дает на этот вопрос четкий и прагматичный ответ. По его мнению, Бинсвангер, как и Юнг, поскольку оба были неевреями, сулили Фрейду широкое распространение психоанализа в Европе[819]. Что касается Бинсвангера, то здесь можно выстроить довольно четкие гипотезы.
Г. Шпигельберг пишет, что Бинсвангер признавал, что его поиск адекватного ракурса исследования человека всегда был движим постоянной борьбой с Фрейдом. «Знакомство с Фрейдом, – отмечает Шпигельберг, – на первый взгляд может показаться случайностью, произошедшей во время ученичества Бинсвангера у Блейлера и Юнга, в то время, когда они оба только начинали открывать Фрейда. Но факт, что влияние его на Бинсвангера продолжалось всю жизнь последнего, указывает на то, что это было намного больше, чем случайное увлечение. Фрейд олицетворял для Бинсвангера фундаментальный вызов не только психиатрии как науке, но и его целостному осмыслению человека»[820].
Сам Бинсвангер выделял несколько стадий в его отношении к Фрейду[821]. Первый этап можно назвать исследовательским, его начало датируется сообщением о связи психоанализа и клинической психиатрии. Бинсвангер читает, изучает Фрейда, слушает его, пишет статьи. В этот же период он становится президентом Цюрихского Психоаналитического Общества. Второй этап был этапом полного принятия психоанализа, очарованности им. Третий этап, который невозможно очертить хронологически четко, связан с исследованием места и роли психоанализа в психиатрии, а также в философской психологии. Именно такая задача движет Бинсвангером при написании первой работы «Введение в проблемы общей психологии», в которой он говорит: «Как в научном, так и в терапевтическом отношении психоанализ всегда означал для меня, так сказать, ветвь психиатрии. Насколько мало я считаю кого-либо психиатром, если он ничего не понимает в психоанализе, настолько же мало мне представляется, что психоанализ зиждется на прочной научной основе, если он оставляет без внимания научные достижения и проблемы клинической психиатрии»[822]. Но, как мы помним, та часть «Введения», которую Бинсвангер планировал посвятить подробному разбору психоанализа, так и не была издана.
Четвертый этап приблизительно датируется тем периодом, когда по случаю восьмидесятилетия Фрейда Бинсвангер выступает с речью «Фрейдовская концепция человека в свете антропологии» (1936 г.). Как мы увидим далее, эту речь трудно было назвать хорошим и желанным подарком. Копию этой лекции Бинсвангер посылает Фрейду и получает весьма добродушный ответ: «Дорогой друг! Приятный сюрприз – Ваша лекция! Те, кто слушал Вас и рассказывал мне, были явно не тронуты ею; должно быть, она была слишком сложна для них. Читая ее, я наслаждался Вашей великолепной прозой, Вашей эрудицией, широтой Вашего кругозора, Вашим тактом в полемике. По правде говоря, человек может терпеливо сносить бесконечное количество похвал. Но, конечно, я не верю ни единому Вашему слову»[823]. К тому же периоду относится и работа «Фрейд и конституция клинической психиатрии». В этот период Бинсвангер уже отходит от Гуссерля к Хайдеггеру и считает, что экзистенциальный анализ благодаря своей целостности и широкому охвату сможет вместить в себя и психоанализ. Как пишет Г Шпигельберг, «Бинсвангер все еще наделся, что можно включить человека Фрейда в пределы более широкой структуры его собственной всеохватывающей антропологии»[824]. Пятый этап позволил Бинсвангеру как бы открыть Фрейда заново. Он обнаружил, что концепция Фрейда была более, чем просто естественнонаучной теорией.
В настоящей работе мы остановимся на работах, которые относятся к четвертому периоду, поскольку они наиболее четко показывают всю двойственность отношения исследователя к Фрейду и его теории.
С одной стороны, Бинсвангер преклоняется перед ним, признает его величие и гениальность. «В своем собственном человеческом существовании, – пишет он, – он осветил путь человечеству, учил нас уважать скрытые силы в жизни, доверять мощи научного разума, смело смотреть в лицо правде в самих себе и в неумолимости смерти»[825]. Он признает за Фрейдом множество открытий, которые продвинули вперед науки о человеке. С другой стороны, фрейдовскую концепцию человека Бинсвангер считает тупиковой (хотя и осознает, что все открытия Фрейда были сделаны именно на ее основании), неприемлемой для психиатрии как науки о человеке.
По мнению Бинсвангера, психоаналитическая теория Фрейда опирается на конституцию клинической психиатрии, т. е. является биологической по своей направленности. Психология, которая так любит относить появление психоанализа на свой счет, на самом деле не играет в нем никакой роли. Это внешняя оболочка, которая с помощью нехитрых приспособлений, т. е. операций проницательного ума, может быть с легкостью стерта с поверхности. «Чтобы правильно понять великие идеи Фрейда, – пишет Бинсвангер, – не нужно, следовательно, исходить из психологии – ошибка, которую я сам делал долгое время. Потому что в противном случае не оцениваешь его по достоинству и на каждом шагу спотыкаешься о совершенно непсихологическое понятие психического аппарата, о его топографически перекрещивающуюся структуру четко определенных „систем“, связанных друг с другом динамически и экономически»[826].
Именно биологически, как подчеркивает ученый, и нужно понимать теорию Фрейда. Тогда все становится на свои места, она вписывается в закономерное развитие конституции клинической психиатрии. В теоретических параллелях с психиатрическими теориями XIX столетия можно найти ответы на все возникающие в связи с психоанализом вопросы, а имя Фрейда в этом случае может быть поставлено рядом с именами В. Гризингера, Т. Мейнерта, К. Вернике и др. Здесь возникает вопрос: «Почему же тогда психиатрия первоначально отвергла теорию Фрейда?». На этот вопрос Бинсвангер отвечает, описывая теорию Гризингера: «Подобно любой медицинской науке, клиническая психиатрия может вынести как раз столько теории. И тот, кто хоть немного превысит это количество, не будет допущен в ее законодательные собрания»[827]. Психоанализ оказался излишне «теоретичен».
Закономерно, что биологическую, естественнонаучную направленность имеет, на взгляд Бинсвангера, и предложенная Фрейдом концепция естественного, природного человека, человека как природы – homo natura. Он отмечает, что эта идея была противоположна тысячелетней научной традиции понимания человека как вечного, бессмертного, божественного или универсального, исторического. Противоположна она одновременно и онтологически-антропологической концепции человека как исторического (в широком смысле) существа (homo existentialis), поскольку разрушает его антропологический опыт, опытное знание человека о самом себе.
Фрейдовский примитивный, естественный человек представляется не настоящим человеком, но естественнонаучной, биопсихологической идеей, возникшей на основании трезвого, дискурсивного изучения механики природы. По мнению Бинсвангера, это естественный человек и в смысле примитивного, «естественного» человека в истории человечества, и в значении примитивного естественного человека в истории индивида – новорожденного ребенка. Он указывает: «Это естественнонаучный конструкт, подобный биофизиологическому понятию организма, химическому понятию материи как основы элементов и их соединений, физическому понятию света и т. п.»[828].
Бинсвангер подчеркивает, что психоанализ Фрейда несет в своей основе естественнонаучный дух с характерным для естествознания лишением феноменов феноменальной сущности. В психоанализе выражается и специфика естествознания. Ведь, на взгляд Бинсвангера, в то время как историка интересует, какими вещи были в действительности, естествоиспытателя больше занимает то, как вещи стали такими, какие они есть. И действительно, Фрейда интересует именно последний вопрос, поэтому для него существует лишь единственный источник знания о природе и человеке – исследование, т. е. интеллектуальные манипуляции с тщательно проверенными результатами наблюдений.
Идея homo natura должна быть пересмотрена не по причине указанных недостатков. Она, по Бинсвангеру, дает лишь один взгляд на мир – естественнонаучный, что не может обеспечить исследования всего многообразия человеческого опыта и индивидуальной истории. «Когда одна форма берет на себя роль судьи над остальными, – отмечает он, – тогда сущность человека нивелируется или сводится к одному уровню»[829].
Фрейда, правда, нисколько не смущали такие выпады Бинсвангера, и в ответном письме на статью «Фрейд и конституция клинической психиатрии» он писал: «Я всегда жил только в parterre и подвале здания. Вы утверждаете, что, изменив точку зрения, можно увидеть верхний этаж, в котором разместились такие высокие гости, как религия, искусство и т. д. Вы не единственный, кто так думает, в это верят большинство культурных представителей homo natura. В этом отношении Вы консервативны, я революционен. Если бы у меня впереди была еще одна жизнь, без сомнения, я мог бы найти место для этих благородных гостей в моем маленьком подземном домике…»[830].
Несмотря на такую жесткую критику, Бинсвангер настаивает, что антропологии было бы весьма полезно более пристально исследовать и переработать некоторые аспекты идеи homo natura, поскольку они могут пригодиться ей при конструировании собственной теории. Фрейдовская теория homo natura представляется для антропологии самым важным методологическим принципом. Эта теория указывает на то, каким образом, исходя из единого организационного принципа, можно упорядочить и систематизировать знания о человеке путем объединения всех областей бытия. Антропология изучает многообразие, индивидуальность, и выработка такого системообразующего принципа, как справедливо отмечает исследователь, ей необходима. Таким принципом, на его взгляд, и должна выступить феноменология.
Феноменология Бинсвангера непосредственным образом связана с психоанализом. Именно через феноменологический подход он пытался преодолеть редуцированность теории Фрейда. Шпигельберг отмечает, что в теории Фрейда отсутствовали две вещи: 1) методология, которая обосновывала бы психологические и философские основания психоаналитической интерпретации с научной точки зрения; 2) всесторонняя антропология[831]. Первый недостаток позволяла преодолеть феноменология, второй – фундаментальная онтология Хайдеггера.
§ 3. Обращение к Гуссерлю и психопатологическая феноменология
Как мы уже отмечали, в 1922 г. Бинсвангер по просьбе Швейцарского психиатрического общества пишет реферат, в котором анализирует возможность применения феноменологии в психопатологии и констатирует рождение психопатологической феноменологии. Здесь он противопоставляет феноменологию естествознанию, подчеркивая, что она получает свои данные на основании категориального созерцания, усмотрения сущности, имманентной идеации или феноменологической интуиции, естествознание – на основании чувственного опыта. Он отмечает, что взаимодействие с предметами внешнего мира и его самопроизвольное конструирование не являются теорией в смысле чистого дескриптивного познания. Таковой ему представляется лишь изучение самих сущностей и выработка методологии такого исследования.
В этом реферате Бинсвангер не просто пересказывает основные моменты феноменологии Гуссерля, но критически осмысляет предложенную им теорию и метод. Рассматривая на конкретных примерах особенности эстетического созерцания, он приходит к выводу о наличии не только категориальных созерцаний, но эстетических и этических. В случае последних, на его взгляд, речь идет об усмотрении нравственных или этических сущностей[832], о ценностном вчувствовании (Wertfühlen), ценностном схватывании (Wertnehmen)[833]. И здесь он, несомненно, привлекает и развивает не только и не столько идеи Гуссерля, сколько взгляды Шелера и Д. фон Гильдебранда[834]. Продвигаясь дальше и обращаясь к эйдетической феноменологии, он отмечает, что феноменологический метод, проводящий исследователя от отдельных индивидуальных эмпирических фактов к над-эмпирическим всеобщим, или чистым, сущностям, является основным предметом интереса психиатрии [835].
Вскрывая сущность феноменологического метода, Бинсвангер отмечает две проблемы, тесно связанные друг с другом и фактически отражающие трудности применения идей феноменологии в психиатрии как естественной науке. Первая проблема относится к «где» феноменологического усмотрения. Естественные науки утверждают, что восприятие и сознание находится в мозге, психолог связывает его с душой и психикой, феноменолог же, может с уверенностью сказать лишь то, что это его акт восприятия, однако вопрос о «где» этого сознания является для него бессмысленным. Аргументируя это утверждение, Бинсвангер обращается к понятию интенциональности и интенционального акта.
Второй и основной проблемой является проблема возможности чистой феноменологии в клинике. Бинсвангер критикует с неокантианских позиций (привлекая идеи П. Наторпа) теоретические предпосылки феноменологии – абсолютную данность чистого сознания и исключительно интуитивный характер феноменологического усмотрения[836] – и отмечает, что, несмотря на утверждения о тесной связи между психологией и феноменологией, Гуссерль говорит о непреодолимой пропасти между познанием фактов и познанием сущностей. С целью учета этой трудности он постулирует два критерия дифференциации феноменологического усмотрения сущности и психологически-феноменологического усмотрения фактов:
1. Психологически-феноменологический объект исследования, в частности, акт восприятия, всегда предстает в качестве реального психического акта, который не может существовать вне отношений с реальным человеком и реальным живым существом. В эйдетической феноменологии же все это «заключается в скобки» и выводится за пределы исследования.
2. Психологическая феноменология исследует индивидуальные состояния, процессы и их вариации, чистая феноменология же переходит от них к общим сущностям[837].
В ходе использования феноменологического метода в клинике, на взгляд Бинсвангера, имеет место некоторое совмещение психологической и чистой феноменологии. Исследователь здесь продолжает оставаться в пределах области психологической феноменологии, но постигает при этом всеобщие сущности. Именно поэтому, на взгляд Бинсвангера, необходимо говорить не о феноменологической психологии (как у Пфендера), и не о чистой феноменологии (как у Гуссерля), а о психологической, психопатологической феноменологии[838]. По замечанию Бинсвангера, несмотря на то, что никакая наука о фактах (Tatsachenwissenschaft) не может функционировать без эйдетических наук (здесь он приводит пример математики), психологически-феноменологическое исследование фактов и феноменологическое постижение сущности до сих пор не пересекались. Установление связи между ними он и называет своей основной задачей.
В этом реферате развиваются и другие положения феноменологической теории Гуссерля, но наиболее значимым для настоящей работы является исследование Бинсвангером психопатологической феноменологии. Он подчеркивает, что феноменология в теоретическом отношении, несомненно, весьма далека от психопатологии и не имеет с ней никаких общих целей. «Так как психопатология была и остается опытной и фактической наукой, то она никогда не захочет и не сможет подняться до созерцания чистой сущности в абсолютной всеобщности»[839], – пишет он. Психопатология и психиатрия как отрасли медицины всегда остаются естественными науками. Тем не менее, на его взгляд, психопатология «не станет возражать», если чистая феноменология охватит и ее предметную область, что даст первой разъяснение ее методов и облегчение ее исследований. Вторая в этом случае трансформируется в психопатологическую феноменологию, которая хотя и отличается от естественных наук, но все же может сосуществовать с психиатрией.
Примечательно, что Бинсвангер располагает термины, составляющие название этого направления, именно в таком порядке – «психопатологическая феноменология», а не «феноменологическая психопатология», как это было, например, у Ясперса. Да и все остальные ее представители предпочитали «феноменологию» оставлять определением, а не делать существительным. Бинсвангер пошел здесь, конечно, на определенный риск: расширил предметную область феноменологии, включив в нее патологические проявления. Если другие феноменологические психиатры делали практически то же, но не обозначали этого в своих работах, то он открыто это декларировал. Он пишет: «…Мы уже сейчас хорошо понимаем, что вполне имеет смысл, несмотря на это глубокое различие между психопатологическим исследованием фактов и феноменологическим исследованием сущности, говорить о психопатологической феноменологии»[840].
Исследователь, занимающийся психопатологической феноменологией, должен отойти от симптоматического и синдромального толкования к самому предмету, вещи, переживанию и понять значения слов, а также то, на что они указывают. Дескриптивная психология, конечно, дает ему материал для такого исследования, но при этом не может выступать самоцелью. Психиатр должен проникнуть в предмет исследования, преодолев разделение синдромального анализа. «Таким образом, – пишет Бинсвангер, – мы подходим к анализу феноменов, которые показывают лишь такие определенности, которые принадлежат только самим феноменам…»[841]. Эти феномены имеют личный фон, на котором они проступают, т. е. в каждом отдельном переживании личность сообщает о себе нечто, через что психиатр постигает ее внутреннее содержание. Но это лишь техника исследования, а что касается теории, то, как заявляет Бинсвангер, той теоретической базы, которую может предоставить феноменология, для феноменологического исследования в психопатологии недостаточно. Нет ни достаточного феноменологического описания личности вообще и шизофренической в частности, ни фундаментальных феноменологических понятий, с помощью которых эту личность можно описать.
Говоря о том, какие исследования необходимы самой психопатологической феноменологии (на примере аутизма), Бинсвангер выделяет следующие: 1) феноменологические исследования переживания больными реального внешнего мира; 2) феноменологические исследования отношений между феноменами реального мира и их восприятием и патологическими феноменами, а также исследования самих патологических феноменов; 3) феноменологические исследования эмоциональных и ценностных категориальных переживаний больных.
Несмотря на некоторую неупорядоченность, свойственную этому реферату, в нем уже виден формирующийся почерк исследователя. Конституирующим элементом этой, как и последующих работ, выступает феноменология Гуссерля, однако за ней следует ее критическое осмысление. Как видно уже в этом реферате, Бинсвангер привлекает также взгляды Наторпа и Шелера, использование которых в толковании Гуссерлевой системы впоследствии (хотя это уже заметно и здесь) приведет к вызреванию специфической феноменологической антропологии. От Наторпа он заимствует критику феноменологии, от Шелера и Мюнхенской школы – значимость ценностного компонента, а также допущение существования не только умопостигаемых, но и эстетических, этических и др. сущностей.
Еще одним немаловажным моментом рассматриваемого реферата, о котором до сих пор мы ничего не сказали, является своеобразное кантианское прочтение феноменологии. Впоследствии отличительной чертой экзистенциальной антропологии Бинсвангера и его прочтения Хайдеггера станет постулирование существования экзистенциально-априорных структур существования. Эти «кантианские очки», через которые он будет смотреть на Хайдеггера, заметны уже здесь. В работе неоднократно встречается термин «a priori», кантианское понятие априоных форм восприятия он широко использует с целью установления аналогий для эйдетической феноменологии Гуссерля. Мы видим как прямые указания на априоризм Канта, так и отражающие эту трактовку недвусмысленные фразы автора, типа: «„Сущности“ – это „непосредственно данные“ предметы (Sachen) категориального усмотрения, также как реальные предметы являются непосредственно данными предметами чувственного созерцания»[842]. Бинсвангер вспоминает, что Кант выделял априорные формы как в области чувственного восприятия (пространство и время), так и в области рационального, для которой, однако, они так и не были им названы. В этом смысле, на взгляд исследователя, категориальное усмотрение Гуссерля можно трактовать как продолжение изысканий Канта, а его результаты – умопостигаемые представления – как аналог представлений чувственных[843]. Эти априорные сущности и их познание и отличают, по его мнению, предмет эйдетической феноменологии[844].
Этот реферат по общей тематике созвучен работам других представителей феноменологической психиатрии. Так же как и всех остальных феноменологических психиатров, Бинсвангера ни в коем случае нельзя назвать методологом в полном смысле этого слова, поскольку в основе его интереса к вопросам метода и исследовательского подхода лежит стремление понять существование человека. Г Шпигельберг справедливо отмечает: «Бинсвангер не был методологом, интересующимся методом ради самого метода. Все его философствование было движимо исследованием фундаментальных проблем человека»[845]. Феноменология была для него лишь путем, с помощью которого эти проблемы можно было увидеть и разрешить, и поэтому ее развитие имело важное значение для психопатологии.
В 1938 г. Бинсвангеру чуть было не посчастливилось сыграть решающую роль в развитии феноменологического движения и сохранении наследия Гуссерля. Тогда 30 000 страниц скорописи, размещенные в трех чемоданах, пытались переправить к нему в Кройцлинген, но эта акция потерпела неудачу – пограничная проверка оказалась чрезвычайно строга. И при второй попытке францисканец Герман Лео Ван Бреда вывез их в Бельгию.
После 1930 г. Бинсвангер сохраняет элементы феноменологии и в экзистенциальном анализе. Показательно, что первоначально он останавливается на его характеристике как феноменологической антропологии. Так, он пишет: «Сам экзистенциальный анализ – это не онтология и не философия, следовательно, его нельзя определять как философскую антропологию. Как читатель скоро поймет, в данной ситуации подходит только название феноменологическая антропология»[846]. Но слово «феноменологическая» несет здесь совершенно своеобразный, не вполне гуссерлианский оттенок.
Обосновывая определение экзистенциального анализа как феноменологической эмпирической науки, Бинсвангер предлагает различать два типа эмпирического научного знания: дискурсивное индуктивное знание и феноменологическое эмпирическое знание. Первое он связывает с описанием, объяснением и контролем фактов жизни, второе – с методическим, критическим использованием или пониманием содержания феномена. Разделение этих двух типов, по мнению исследователя, бессмысленно, гораздо продуктивнее в этом случае оказывается не противопоставление, а дополнение. В феноменологическом опыте дискурсивное знание вычленяет в естественных объектах характеристики и качества, а на смену индуктивной доработке приходит выражение того, что дается чисто феноменально и не является частью природы как таковой.
Когда Бинсвангер говорит о феноменологии, он, безусловно, имеет в виду не феноменологический метод, предложенный Гуссерлем, а феноменологию как эмпирическую науку, впервые представленную таковой в работах Ясперса. Он пишет: «Сегодня мы можем провести строгое различие между чистой, или эйдетической, феноменологией Гуссерля как трансцендентальной дисциплиной и феноменологическим пониманием форм человеческого существования как эмпирической дисциплиной»[847]. На наш взгляд, то, что сделал Ясперс с феноменологией Гуссерля, задействовав для ее дополнения идеи Дильтея, Вебера и Зиммеля и превратив ее в эмпирическую науку, исследующую внутреннюю сферу личности (в частности, в психопатологии), сделал Бинсвангер с экзистенциальной аналитикой Хайдеггера, дополнив ее взглядами Канта, того же Дильтея, Сартра, и трансформировав ее в экзистенциальный анализ – метод исследования нормального и патологического существования человека.
В «Благодарности Гуссерлю», написанной через двадцать лет после его смерти, Бинсвангер признает, что влияние Гуссерля на его творчество было намного более обширным, чем влияние Хайдеггера. А во введении к изданию своих ранних работ в 1946 г. отмечает, что они методологически и теоретически связаны друг с другом, поскольку являются «результатом увлечения феноменологией Гуссерля», а их основная тема – «основные отношения, или основные структуры человеческого бытия». По этим причинам он обобщает все издаваемые работы под названием «феноменологическая антропология»[848]. Примечательно, что это будет сказано не только по отношению к известному реферату «О феноменологии», но и к работам, традиционно относимым к хайдеггерианскому периоду его творчества, – «Сон и существование», «Фрейдовская концепция человека в свете антропологии», «Об экзистенциально-аналитическом направлении исследований в психиатрии» и др.
Не случайно в творчестве Бинсвангера хайдеггерианский период располагается между двумя гуссерлианскими, в последних своих работах он вновь возвращается к Гуссерлю, но теперь уже не к раннему, а к позднему. К. Кискер называет это возвращение феноменологическим поворотом Бинсвангера[849]. Г Шпигельберг пишет об этом периоде: «Фактически Бинсвангер обоснованно показал, что теория трансцендентального сознания Гуссерля может занять в психопатологии такое же место, какое занимает в соматической медицине теория организма. Это действительно потрясающая идея и поразительный посмертный триумф для Гуссерля»[850].
Сам Бинсвангер такую трактовку своего позднего творчества оспаривал. В предисловии к работе «Бред: вклад в его феноменологические и Dasein-аналитические исследования» он называет заголовок работы Кискера («Феноменологический поворот Л. Бинсвангера») совершенно неправомерным и подчеркивает, что, несмотря на подзаголовок работы «Меланхолия и мания: феноменологические исследования», он основывался на онтологии Хайдеггера и стремился вновь возвратиться, теперь с исключительно онтологическими намерениями, к «Бытию и времени». К тому же, добавляет он, всегда, начиная со своего первого реферата о феноменологии, он использовал феноменологический метод[851]. Однако в том же введении он обозначает свое отношение к Хайдеггеру и Гуссерлю, отчасти противореча самому себе. Он пишет: «Вывод в том, что я все больше ценю онтологию Хайдеггера в ее исключительно философском смысле, однако она все больше расходится с ее „использованием“ в науке, в психиатрии. Вместо этого на первый план в этом отношении для меня все больше выходит теория трансцендентального сознания Гуссерля»[852], именно она, по заверениям Бинсвангера, служила основанием исследований проблемы шизофрении.
В 1960 г. выходит работа Бинсвангера «Меланхолия и мания: феноменологические исследования», а в 1965 г. – его последняя книга «Бред: вклад в феноменологические и Dasein-аналитические исследования». В основе этих работ лежит отказ от статической описательной феноменологии, основанной на раннем Гуссерле и Ясперсе, и стремление объяснить возникновение психотических миров, а также особенности их конституирования. Эта задача заставила Бинсвангера обратиться к трансцендентальной феноменологии Гуссерля. Именно на основании этой работы, а также «Картезианских размышлений»[853], Бинсвангер пытается объяснить генезис и особенности психотического мира и приходит к выводу о том, что в психозе теряется нормальная конституция мира, поскольку утрачивается аппрезентация тела и Других, нарушается конституция времени, будущего и прошедшего.
В работе «Меланхолия и мания» Бинсвангер пытается охарактеризовать факторы, которые определяют структуру мира маниакальных и меланхоличных (он использует этот термин вместо более распространенного термина «депрессия») больных. В меланхолии доминируют мотивы страдания и вины. Конституция времени исчезает, лидирующие позиции занимает прошлое, и ретенция начинает доминировать над протенцией[854]. Возможности эго не так широки, как в нормальном состоянии, а основной темой становится потеря «я». В мании, наоборот, центральной оказывается направленность на Других, конституция альтер-эго исчезает, и Другой превращается в вещь. И в случае мании, и в случае меланхолии основная причина изменений кроется в эго. Маниакально-депрессивный психоз характеризуется, по Бинсвангеру, слабостью чистого эго, которое оказывается больше не в состоянии поддерживать свою нормальную конституцию. Это приводит к хандре, которая в меланхолии выражается как беспокойство и мучение, а в мании – как выход из-под контроля. В работе «Бред» Бинсвангер пытается исследовать способ, которым бредовое расстройство возникает из демонтирования оснований бытия, дефектного способа нормального контитутивного синтеза, с помощью которого наш мир структурируется как бытие.
Как мы видим, следуя традиции феноменологической психиатрии, Бинсвангер стремится не столько объяснить, сколько понять исследуемые феномены. Он продолжает линию, уже намеченную Ясперсом, одновременно расширяя горизонты понимания. Последний утверждал, что понимание имеет свои границы, и выделял в «Общей психопатологии» понимающую и объяснительную психологию. Бинсвангер же никогда не одобрял Ясперсово разделение феноменов на те, которые можно понять, и те, которые можно лишь объяснить. Кроме того, Ясперс выводил психоз за рамки понимания, отмечая, что может понять шизофреника не лучше, чем птиц в своем саду. Бинсвангер же предпринял весьма успешную попытку описать феноменальный мир шизофреников.
У Бинсвангера пониманию становятся доступны абсолютно все феномены человеческого существования. «Его метод, как мне кажется, в целом является оригинальной версией „эмпатического“ подхода к психозам»[855], – пишет С. Н. Гаеми. Закономерно, что для такого расширения границ понимания необходимо было положить в его основу определенную всеохватывающую структуру, коей для Бинсвангера оказались экзистенциальные a priori. Распространения понимания на все феномены человеческой психики и окружающего мира Бинсвангер добивается благодаря Хайдеггеру, его всеобъемлющей структуре бытия-в-мире. Закономерно, что, если все события и психические явления рассматриваются как неотъемлемые части бытия-в-мире, то именно исходя из структуры этого бытия можно понять абсолютно все явления человеческого существования.
Но одновременно с этим Бинсвангер практически (за исключением ранних работ) перешагивает ступень психопатологической феноменологии. Это понятно, ведь к чему повторять то, что до него уже сделал Ясперс. Можно просто воспользоваться данными самого Ясперса и его последователей. Феноменология уже не требует определения своей методологической базы и превращается в инструмент, причем инструмент столь тонкий, что он не всегда заметен в руках исследователя. Бинсвангер, отталкиваясь от феноменологии, идет дальше. Он пишет: «Феноменологический анализ опыта… работает… в основном, с различными видами психологического понимания и эмпатии. Его цель – накопить как можно больше отдельных психологических наблюдений, чтобы быть в состоянии считать и продемонстрировать как можно яснее форму или разновидность рассматриваемого опыта. Мы, с другой стороны, в первую очередь не ищем ни конкретизацию фактического опыта, ни конкретизацию процесса получения опыта, но, скорее, ищем то нечто, что стоит „за“ или „выше“ обоих. То есть мы ищем модус бытия-в-мире, который делает возможным такой опыт, который, другими словами, делает такой опыт понятным»[856].
§ 4. Экзистенциальный анализ: онтология и антропология
Обращение Бинсвангера к Хайдеггеру можно датировать 1930-м годом и статьей «Сон и существование». Эту работу часто незаслуженно пропускают, поскольку в ней еще ни слова не говорится об экзистенциальном анализе, о необходимости для психиатрии обращения к Хайдеггеру, но именно благодаря ей можно понять основную направленность последующих исследований Бинсвангера. Он останавливается здесь на вопросе интерпретации сновидений, поэзии и аллегорических выражений, объединенных наличием в них метафоры «полета» и «падения». Для объяснения таких феноменов, как образ парящей, а затем погибающей птицы в снах и поэзии, а также выражений типа «спуститься с небес на землю», Бинсвангер, как он сам отмечает, развивает теорию смысла Гуссерля и Хайдеггера, т. е. по сути сосредоточивается на любимой последним проблеме языка. Бинсвангер уходит от символической трактовки сновидений, предложенной Фрейдом, и исследует их образ и метафору, динамику и значение. «Фактически он зашел настолько далеко, что заявил, что в противоположность дискурсивному и научному языку, они воплощают подлинный (eigentliche) язык феноменологии и Dasein-анализа»[857], – подчеркивает Шпигельберг. Выражением бытия, тем самым, стали метафоры полета и падения.
Смысловая матрица, направленный сверху вниз вектор смысла, который образует опускание или падение, указывает на определенный экзистенциальный смысл конкретного Dasein, соответствующий, на взгляд Бинсвангера, например, онтологическому экзистенциалу расширения и выворачивания пространственности наизнанку, заброшенности настроения. Именно поэтому в горьком разочаровании земля уходит у нас из-под ног. Он отмечает: «Сам язык в этом сравнении схватывает определенный элемент, лежащий глубоко в онтологической структуре человека – а именно, способность быть направленным сверху вниз, – а затем обозначает этот элемент как падение. ‹…› Язык, поэтическое воображение и – прежде всего – сновидение черпают из этой основной онтологической структуры»[858].
Такое единство формы и содержания, как считает Бинсвангер, хорошо заметно в эпическом и философском наследии Древней Греции. Анализ этого наследия позволяет ему преодолеть разделение субъекта и объекта, которое он всю жизнь называл «раковой опухолью философии и психологии». Древнегреческая литература, на его взгляд, не знает противопоставления внутреннего и внешнего, субъективного и объективного, индивидуальное при этом не укоренено в наивной реалистической метафизике, но представляется модусом человеческого бытия, типом и способом бытия человека.
Ярким примером такой позиции выступает подлинное бодрствование у Гераклита, которое понимается им как жизнь, согласующаяся с законами всеобщего, постижение этих законов и поведение в соответствии с ними. Такую же позицию, отмечает Бинсвангер, мы встречаем у Гегеля. По сути, он ищет обоснования вызревающей у него в тот момент системе экзистенциального анализа. Он пишет: «Мы… не думаем, что есть основание делать шаг назад – в психологии, психоанализе и психиатрии – от точки, достигнутой греками в их понимании существования»[859]. Необходимо осознавать то, что в сновидениях или состоянии, когда «земля уходит из-под ног», Dasein не знает, что с ним происходит. Человек в этом случае игрушка, резервуар, лишенный содержания индивидуум. Он действительно не творит сон[860]. Но он пробуждается, и из простой самотождественности превращается в самость, стремясь узнать, что стоит за сном, пытается осмыслить основания сна, которые коренятся в его существовании[861].
Несмотря на то, что в этой работе нет никакой отсылки к экзистенциальному анализу, здесь видно его рождение. Сон описывается как модус существования, миро-проект спящего. «В своем первом экзистенциально-аналитическом исследовании „Сон и существование“, – пишет Р. Фрай, – Бинсвангер рассматривает сновидения в рамках проекта мира сновидца, не останавливаясь на его психических процессах»[862]. Здесь уже присутствует и объяснение оснований психотерапии и ее необходимости, и совершенно особый характер экзистенциальной подосновы как a priori, и отождествление Dasein с бытием человека, и наличие двух взаимосвязанных и сливающихся воедино уровней бытия (бытия мира и существования человека). Все эти черты впоследствии составят специфику теории экзистенциального анализа. «Пафос статьи, – отмечает О. В. Никифоров, – в утверждении самостоятельной значимости явленного и не нуждающегося в истолковании содержания сновидения как экзистенции человека…»[863]. Бинсвангер уже в самой первой хайдеггерианской статье во всех этих нюансах отходит от жесткой трактовки фундаментальной онтологии Хайдеггера и начинает закладывать фундамент своей экзистенциальной антропологии.
Здесь слова Бинсвангера звучат в унисон со словами Шелера, высказанными в работе «Положение человека в космосе» («человек в настоящее время становится для себя проблемой»). Он пишет: «Если мы хотим сказать, кто, в действительности, это мы, кто счастливо восходит или несчастливо падает, тогда мы окажемся в некотором затруднении найти ответ. ‹…› Вопрос о том, кто „мы люди“ есть на самом деле, никогда не получал меньше ответа, чем в наш век, и сегодня мы вновь стоим на пороге новых вопросов касательно этого мы»[864]. Это вопрошание поэтому включается в целостную немецкую философскую традицию, оформившуюся на заре XX в. под именем философской антропологии.
Гераклит и его заслуги для психиатрии станут центральными также в другой хайдеггерианской статье Бинсвангера, «Понимание человека у Гераклита», вышедшей в 1934 г. Здесь он настаивает на важности обращения психиатрии к своим антропологическим истокам и возводит ее к гераклитову пониманию человека, которому также ставит в заслуги и разработку проблемы трансцендентности. В этой работе мы уже отчетливо видим представление о том, что за психическим заболеванием стоит определенная структура опыта или форма бытия, которая отсылает не просто к феномену мира, но к целостной структуре бытия-в-мире, к изменению не только переживания мира, но и «я»[865].
Первая большая работа Бинсвангера по психопатологии, написанная под влиянием идей Хайдеггера, – «О скачке идей» («Über Ideenfl ucht») – вышла в виде цикла статей в 1931-33 гг. в журнале «Швейцарский архив неврологии и психиатрии». В ней мы опять встречаемся с метафорой взлета и падения. В этой работе Бинсвангер разбирает три клинических случая, во всех из которых имеет место скачка идей[866]. Он настаивает на том, что скачка идей является определенным способом переживания мира, и задается вопросом о форме бытия, которая определяет ее возникновение, т. е. фактически исследует онтическую структуру мании.
В этой серии статей Бинсвангер впервые представляет более или менее определенную систему экзистенциального анализа применительно к психопатологии, и именно здесь он очерчивает основные понятия своей теоретической системы. Бинсвангер отталкивается от убежденности в том, что исследование маниакально-депрессивных психозов не приносит исследователю никакого антропологически нового знания о человеке, но «дает нам ответ на вопрос „Что есть человек?“»[867]. Так же как естественные науки занимаются изучением природы, подразумевая определенную идею природы, а биология исследует жизнь, имея в виду конкретное понятие жизни, антропологическое исследование человека должно предполагать определенную идею человека. Эта концепция человека не может, по убеждению Бинсвангера, быть синтетичной и представлять его как своеобразный телесно-эмоционально-интеллектуальный конгломерат, поскольку в этом случае не приведет к всестороннему и целостному исследованию, а вызовет лишь смешение методов и понятий. «Мы, – пишет он, – должны выбрать идею, которая будет для нас ориентиром, которая пред-стоит по отношению к этим идеям [телу, сознанию и эмоциям], поскольку уже включает их как возможность. Эта идея есть (фундаментально-онтологическая) идея экзистенциальности как взаимосвязи тех онтологических структур, что конституируют существование. Антропологию, трактующую и изучающую человека в контексте этой идеи, мы называем экзистенциальной антропологией»[868].
Бинсвангер уже здесь отделяет свою экзистенциальную антропологию от фундаментальной онтологии Хайдеггера. В отличие от фундаментальной онтологии, которая, на его взгляд, ставит своей задачей анализ основных структур Dasein в «четкой ориентации на проблему бытия», экзистенциальная антропология имеет своей задачей описать фактические экзистенциальные возможности в их основных характеристиках и контекстах и интерпретировать их в соответствии с их экзистенциальными структурами.
На примере скачки идей в маниакально-депрессивном психозе Бинсвангер очерчивает основные ориентиры и подходы этой экзистенциальной антропологии. Исследовать скачку идей в аспекте идеи экзистенциальности означает, на его взгляд, трактовать ее как экзистенциально-антропологический феномен и понять ее исходя из нее самой, в ее непосредственной данности, т. е. так, как предписывает любая разновидность феноменологического метода[869]. В этом случае каждый элемент заболевания понимается как часть сложной структуры. Существование становится промежуточным слоем (Zwischenschicht) между симптомом и нарушенной функцией, патологическое существование – комплексным изменением целостной структуры опыта. Что же это за структура и что лежит в ее основе? Следуя за Хайдеггером, Бинсвангер отвечает: поскольку человеческое существование как бытие-в-мире представляется как забота, то это структура заботы, именно исходя из ее онтологической структуры необходимо исследовать скачку идей в маниакально-депрессивном психозе[870].
За полетом идей, по мнению Бинсвангера, стоит сужение мира Dasein, что приводит к тому, что в жизни больной, словно спринтер, начинает «бежать» или даже «прыгать» в противоположность здоровому человеку, который осторожно продвигается маленькими шагами. Центральную роль в существовании маниакального больного, как считает Бинсвангер, играет опыт взлета и падения. Поэтому маниакально-депрессивный психоз сходен со сновидением, ведь сновидение – это своеобразный маниакально-депрессивный психоз in nuce. Несмотря на то, что мир безумного в данном случае сужен, он ведет себя как свободный человек. Тем не менее маниакальный психоз не сопровождается ощущением победы и праздничного ликования.
Такая трактовка маниакально-депрессивного психоза основана у Бинсвангера на совершенно специфическом понимании человека и мира. Именно мир у него формирует горизонт и контекст значения, в котором действует человек. Такое понимание человека совмещается и с кантианством: на вопрос о структуре психотического мира мы и должны были получить ответ о сущности психоза. Здесь сохраняется имеющееся уже у Минковски представление о синтонической связности и неразделенности человека и мира, о гармонии с окружающей средой. Именно структура мира определяет как условия существования, так и сам момент его реализации. Отсылка к миру здесь в обязательном порядке предполагает не только мир индивидуальных значений с его структурой, но и мир межличностного и социального взаимодействия, Mitwelt. Понять пациента тогда означает увидеть, как конфигурация его Mitwelt определяет его социальное взаимодействие.
Структура мира психотика, основная структура его существования выражается на всех уровнях жизни: в его поступках, отношениях с другими, письме, самосознании, восприятии мира и т. д. Понять измерения его существования можно было, лишь картировав его физическое, психическое и эмоциональное бытие, его отражение. «Таким образом, – отмечает Бинсвангер, – то, что мы обнаруживаем как всеохватывающую антропологическую структуру в одной области, мы, как уже показали, также находим и в других. Очевидность устойчивости индивидуальных структурных особенностей в отношении к природе (Artung) целостной структуры есть нечто совершенно отличное, чем объяснение симптома на основании другого или путем теоретического сведения (Zurückführung) к научно-теоретической обоснованности, например, психопатологическим синдромом»[871].
Все патологические проявления, поведенческие реакции не избираются человеком свободно, Dasein забрасывается в них. И именно потому, что человеческое Dasein по своей природе тревожно, могут, следуя за Хайдеггером, говорит Бинсвангер, возникать эндокринные, психические и физиологические проявления беспокойства. Их определяет основная структура существования. Точно так же она определяет и личную историю индивида. И поэтому центральным моментом анализа этой структуры выступает анализ «конститутивных априорных структуральных моментов, обусловливающих и конструирующих специфичность целостного мира, соответствующего бытия-в-мире»[872].
Уже в этой работе Бинсвангер говорит о значимости психопатологического исследования для понимания человека. В частности, он отмечает, что изучение рассматриваемых им заболеваний не дает нам никакого антропологически нового знания о человеке, но скорее отвечает на наш вопрос о том, что такое человек. Эту задачу он и пытается выполнить во всех своих последующих работах через привлечение категории Хайдеггера «бытие-в-мире». Введение этой категории в предметную область психиатрии приводит к рождению нового направления и нового метода – экзистенциального анализа.
Вот как сам Бинсвангер описывает содержание предложенного им подхода: «Под экзистенциальным анализом мы понимаем антропологический тип научного исследования, то есть такой тип, который направлен на изучение сущности человеческого бытия»[873]. В этом определении можно выделить два наиболее значимых, на наш взгляд, вектора: 1) экзистенциальный анализ направлен на изучение сущности человеческого бытия, т. е. по своему характеру антропологичен; 2) экзистенциальный анализ – это антропологический тип научного исследования, т. е. не ограничивается терапевтической практикой и медицинской диагностикой, его задача – исследование бытия человека в мире. Поэтому неслучайно, что основным девизом экзистенциального анализа является фраза: «Назад от теории к тому тщательному описанию явлений, которое сегодня в нашем положении возможно научными средствами»[874].
Как отмечает сам Бинсвангер, название и философская основа данного метода заимствованы им из работ Хайдеггера. Сам термин «экзистенциальный анализ», или Dasein-анализ, он начинает, следуя примеру Хайдеггера, использовать в начале 1940-х гг. Но не нужно забывать, что интеллектуальные влияния и, следовательно, теоретические предпосылки экзистенциального анализа не ограничиваются одним лишь Хайдеггером или по преимуществу им, как это будет у Босса. Основной особенностью экзистенциального анализа является его синкретический характер: в нем переплетаются и психоанализ Фрейда, и экзистенциальная аналитика Хайдеггера, и учение о формах бытия и миропроекте Сартра, и трансцендентальная аналитика Канта, и неокантианство Наторпа, и теория экзистенциального диалога Бубера, а также идеи множества представителей клинической медицины (К. Гольдштейна, В. фон Вайцзекера и др.).
Что касается отношения самого Хайдеггера к такой достаточно вольной интерпретации его терии, то в его взаимоотношениях с Бинсвангером можно выделить два периода. Первый период отмечен их перепиской: Бинсвангер посылает Хайдеггеру свои работы (с начала 1930-х гг.), Хайдеггер отвечает тем же. В конце 1940-х гг. Хайдеггер начинает сотрудничать с М. Боссом, и отношение его к Бинсвангеру становится более критическим, что мы и можем наглядно увидеть в выступлениях Хайдеггера на Цолликонских семинарах.
Как мы уже отмечали, Бинсвангер не считает экзистенциальный анализ ни философией, ни онтологией, ни философской антропологией, а останавливается на его характеристике как феноменологической антропологии, т. е. термин «антропология» все-таки оставляет. Именно поэтому критики Бинсвангера часто упрекали его за отказ от хайдеггеровской ориентации на онтологию. Объясняя свою позицию, он пишет: «Экзистенциальный анализ не предлагает онтологического тезиса о существенном условии, определяющем существование, но он заявляет о существующем, то есть утверждает о фактических открытиях, которые касаются действительно появляющихся форм и конфигураций существования»[875].
Основное условие возможности существования, на его взгляд, уже описал Хайдеггер, тем самым предоставив экзистенциальному анализу решающий стимул, философские основания и методологические указания. Dasein-аналитика первична по отношению к экзистенциальному анализу. Но она не отождествляется Бинсвангером с экзистенциальным анализом, поскольку первая исследует сущностные условия, представляет собой феноменологическую герменевтику бытия, понимаемого как экзистенция, и развиваемую на онтологическом уровне, а второй – это герменевтическое толкование на онтико-антропологическом уровне, феноменологический анализ актуального человеческого существования. В. Бланкенбург отмечает, что «Бинсвангер, в противоположность Хайдеггеру, развивает не онтологию, а… онтологически обоснованную, эйдетически направленную, эмпирическую антропологию»[876].
Фактически экзистенциальный анализ Бинсвангера располагается на пересечении онтологии и онтики, и поэтому представляет собой своеобразную метаонтику, его интересует не только опыт конкретного человека, но и сама возможность человеческого существования. Таким образом, Бинсвангер расширяет онтологию Хайдеггера до онтики, сопровождает ее конкретными примерами и выводит на практический уровень. Дж. Нидлман пишет: «Так же как понятие бытия-в-мире Хайдеггера вывело гуссерлевскую „интенциональность“ из „разреженного воздуха“ трансцендентального эго и привело в рамки онтологии, так и экзистенциальное a priori Бинсвангера берет онтологически определяемые экзистенциалы Хайдеггера и переносит их в рамки конкретного человеческого существования»[877].
Бинсвангер настаивает на том, что экзистенциальный анализ представляет собой метод, научный инструмент, с помощью которого можно приблизиться к научному пониманию «непостижимой психической жизни». Корни экзистенциального анализа лежат в стремлении сделать психиатрию подлинной наукой с четко определенными методологическими основаниями. Он пишет, что «экзистенциальная ориентация в психиатрии явилась результатом неудовлетворенности господствующими попытками достижения научного понимания в психиатрии; так что своим зарождением экзистенциальный анализ обязан стремлению достичь нового научного понимания проблем психиатрии, психопатологии и психотерапии на основании анализа существования (Dasein-аналитики), который был развит в замечательной работе Мартина Хайдеггера „Бытие и время“ в 1927 году»[878].
Экзистенциальный анализ Бинсвангера – это эмпирическое направление, имеющее, по его убеждению, собственный метод и идеал точности, а именно – метод и идеал точности феноменологических эмпирических наук. Соединяя направленность на исследование существования и эмпирический, феноменологический характер, он получает определение экзистенциального анализа как феноменологической антропологии. В таком определении предмета и особенностей своего исследования Бинсвангер, безусловно, не обходится без влияния В. Дильтея, его тезиса об эмпирической направленности наук о человеке, а также весьма успешного опыта применения этого тезиса в психопатологии Ясперсом. Возможно, именно идеи Дильтея и Ясперса подтолкнули его к пересмотру онтологии Хайдеггера и обусловили его отход от фундаментальной онтологии к антропологии.
Но обратимся к первому вектору в определении, данном экзистенциальному анализу его автором («экзистенциальный анализ направлен на изучение сущности человеческого бытия»). Объясняя такую направленность экзистенциального анализа, Бинсвангер пишет: «Психология и психотерапия как науки, по общему признанию, заинтересованы „человеком“, но прежде всего не больным человеком, а человеком как таковым»[879]. Экзистенциальный анализ имеет поэтому два преимущества. Во-первых, он не обязан иметь дело с крайне невнятным понятием «жизнь», он работает с широко и хорошо проработанной структурой существования, включающей бытие-в-мире и бытие-за-пределами-мира. Знание структуры базового проекта дает ключ для проведения экзистенциально-аналитического исследования. За этой структурой стоит определенный тип пространственных и временных характеристик существования, их освещение и цвет, а также текстура, материал и род перемещений миро-проекта. Именно через этот миро-проект, как считает Бинсвангер, и можно исследовать существование.
Во-вторых, экзистенциальный анализ может позволить существованию говорить самому за себя, поскольку интерпретирует в основном языковые феномены, а существование наиболее ярко можно увидеть в языке. «…Именно в языке устраивается и оформляется наш миро-проект, следовательно, именно там он может быть обнаружен и передан другим людям»[880], – пишет Бинсвангер. Феномены речи выражают и передают определенное содержание значения. В исследовании же речевых феноменов экзистенциальный анализ интересует прежде всего содержание языковых выражений и проявлений, указывающих на определенный миро-проект или миро-содержание[881].
Важнейшим вопросом, который поднимает исследователь, является вопрос об отношениях экзистенциального анализа и психиатрии. Отмечая, что теория Хайдеггера вдвойне значима для психиатрии, он указывает: «Она представляет эмпирическому психопатологическому исследованию новую методологическую и материальную основу, которая выходит за ее прежние рамки…»[882]. Эта возможность связана с осознанием психиатрией своей собственной структуры, своего проблемного поля.
Бинсвангер отмечает, что наука осмысляет себя не только и не столько через предмет своего исследования, сколько через понятия и методы. «Скорее, – пишет он, – наука понимает себя только тогда, когда она – в полном смысле греческого logon didόnai – отвечает за свою интерпретацию (выраженную в ее основных понятиях) своей особой области бытия на фоне онтологической структуры этой области. Такое ответствование не может осуществляться методами самой отдельной науки, но только с помощью философских методов»[883]. Ответственность за интерпретацию тесным образом связана с ответственностью за первоначальную формулировку своей проблемы, в рамках которой каждая наука подходит к изучаемым вещам. Именно по этой причине психиатрия обращается к философии, в частности, к экзистенциальной аналитике Хайдеггера. Эта помощь философии позволяет психиатрии осознать саму себя. Но поскольку любая наука имеет свои собственные границы, психиатрия всячески защищается от вторжения философии, и в этом она ни чем не отличается от других наук.
Но, как указывает Бинсвангер, у психиатрии есть две отличительных особенности. Первая состоит в том, что в отличие от физики, биологии, гуманитарных наук у психиатрии нет собственного действительного запаса онтологического понимания. Для биологии и физики этот запас диктуется естественнонаучной установкой, для гуманитарных наук – антропологией. В психиатрии же наблюдаются некоторые противоречия. В ходе клинической диагностики психиатрия рассматривает объект своего исследования – душевнобольного, – опираясь на естественнонаучную установку, и описывает его биологически как больной организм. В психотерапии наблюдается другая ситуация: душевнобольной понимается как субъект, наделенный внутренним миром, и психиатрия включает его в антропологический горизонт понимания. В клинической практике эти концептуальные ориентации постоянно накладываются друг на друга. Несовместимость и противоречивость этих двух установок и привела, на взгляд Бинсвангера, к расколу на два психиатрических лагеря и бесконечной научной полемике.
Критика фундаментальных оснований любой науки не возникает на пустом месте, философия занимается этим не по обязанности. Бинсвангер указывает на тот факт, что при дифференциации наук выделяются различные области действительности, и между объектами устанавливаются объективные и систематические связи. На этот факт, отмечает он, указал Хайдеггер, и именно он лежит в основе критики фундаментальных оснований науки. В таком проекте специфическая сфера бытия тематизируется и тем самым становится доступной для исследования и анализа. При такой конструкции научные концепции могут разрушаться и подвергаться преобразованиям, что выражается в кризисах науки. Как раз в таком кризисе, инициированном психоанализом и структурными теориями, по убеждению Бинсвангера, находится современная ему психиатрия.
В основании этого кризисного состояния – невозможность применения естественнонаучной парадигмы к предметной области психиатрии, необходимость понимания бытия человека как целого. Здесь актуализируется вторая особенность психиатрии. Человек, который ею занимается, психиатр, должен обязательно понимать, что такое целостность бытия. Бытие психиатра, как отмечает Бинсвангер, выходит за пределы чисто теоретических онтологических потенциальных возможностей, оно ориентировано на встречу со своим ближним и на понимание всех людей в целом, т. е. направлено к самой трансцендентности. «Из этого следует, – пишет он, – что психиатр в своем бытии требует и предъявляет претензии на целого человека. ‹…› Следовательно, бытие психиатра не может быть понято без понимания трансцендентности как „свободы определять основание“»[884].
И как раз здесь, как считает Бинсвангер, для психиатрии огромное значение приобретает экзистенциальная аналитика Хайдеггера. «… Как говорит Хайдеггер, – отмечает он, – бытие человека нельзя установить с помощью „суммирующего перечисления“ довольно двусмысленных онтологических модусов тела, разума и души. Необходим возврат к (субъективной) трансцендентности, к Dasein как бытию-в-мире, даже несмотря на то, что постоянное внимание получает его объективная трансцендентность»[885]. Трансцендентность как свобода определять основание помогает понять то, почему психиатрия должна находиться в гибкой взаимосвязи с Dasein, а также почему научный прогресс в этой области связан в основном с взаимодействием между исследованием фактов и трансцендентальным размышлением над природой психиатрии как науки.
Психиатрия, как утверждает Бинсвангер, рассматривает целое как жизнь, в контексте этого целого она и пытается осмыслить существование индивида. Концепция реальности при этом двойственна. Душа понимается как безучастно присутствующая в теле. Разделение на тело и душу, характерное для психиатрии, приводит к тому, что возможность обнаружить существование человека как таковое, утрачивается. Оно расщепляется на разум и чувства, душу и тело, организм и Эго, тем самым теряя то, чем человек в действительности является. Бинсвангер указывает, что психиатрии необходимо вспомнить о том, что это лишь различные модусы бытия Dasein, которые нельзя отделять друг от друга. Это функциональное единство он обозначает термином koinonia. Именно оно помогает осмыслить бытие человека в его целостности. «Аналитика существования Хайдеггера, – пишет он, – исследуя бытие целого человека, может дать не научное, а философское понимание этой целостности. Такое понимание может указать психиатрии границы, в которых она может исследовать и рассчитывать на ответ, и может, кроме того, указать общий горизонт, в рамках которого нужно искать ответы как таковые»[886].
Если, замечает Бинсвангер, психиатрия придет к осознанию условности разделения, она будет меньше привязана к своим концептуальным схемам, станет более гибкой и обретет способность к изменению и развитию. Он подчеркивает, что эти концептуальные изменения должны быть достигнуты только в рамках психиатрии и ее предметной области, философия здесь выполняет лишь вспомогательную роль.
Последняя фраза указывает на понимание философии как вспомогательного инструмента, перешедшее к Бинсвангеру от Ясперса. Философия лишь помогает понять, но не становится основой теории. Она помогает понять именно потому, что уже лежит в основе науки как таковой, поскольку уровень философской методологии заложен в ней изначально. Поэтому переизбыток философии вреден. Несмотря на такие декларации, Бинсвангер, сам не осознавая того, нередко отступает от обозначенных им же предписаний. Чем же, как не этим, можно объяснить его хайдеггерианские интерпретации психопатологических феноменов? Тем не менее он не декларирует необходимость построения психиатрической теории лишь на основании экзистенциальной аналитики Хайдеггера, как это делает Медард Босс.
§ 5. Кантианство и неокантианство: экзистенциальные a priori и трансценденция
Бинсвангер исключительно специфически читает Хайдеггера, усиливая в нем кантианские элементы и формулируя на основании такого прочтения совершенно своеобразную теорию. В гимназии он читал «Критику чистого разума», а также увлекался неокантианством[887]. Особенно его интересовала неокантианская концепция психологии, предложенная П. Наторпом.
Основанием трактовки возможного взаимодействия философии и психологии Наторп, как мы помним, признает трансцендентальный метод, включающий два элемента: 1) трансцендентальное обоснование всех фактов человеческого опыта; 2) обоснование условий возможности научных фактов и общезначимости научной теории[888]. Оба этих элемента, и поэтому трансцендентальный метод как таковой, присутствуют в экзистенциальном анализе Бинсвангера.
Практически вслед за словами Наторпа о логике, что «конкретным основанием для нее является факт науки, прежде всего естествознания»[889], Бинсвангер говорит об эмпирической направленности своего подхода и о том, что в центре его экзистенциально-аналитической системы стоит патологический факт (Faktum), вокруг которого она и строится. В письме Х. Кунцу от 2 октября 1942 г. он пишет: «Нет такого лингвистического высказывания (даже психотического), которое я не считал бы значимым, ценным как факт, и которое не может быть исследовано в соответствии с его значением для человека и контекстом»[890]. Неслучайно, что именно об этом внимании экзистенциального анализа к факту говорит в своем введении к статье «Сон и существование» Фуко: «Тема его исследования – человеческий „факт“, в том случае если мы понимаем под „фактом“ не объективный участок природного мира, но то реальное содержание существования, которое наблюдает себя и переживает, опознает и утрачивает себя в мире, которое одновременно является и полнозвучием проекта и „элементом“ ситуации»[891].
Факты конкретного существования больного как центральный элемент эмпирического метода Бинсвангера диктуют и то обилие клинических картин и случаев, которые встречаются на страницах его книг. Как и другие представители феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, он в своих философских исследованиях всегда оставляет этот характерный для клиники элемент – клинический случай как конкретный факт, – и занимается, по сути, его философским обоснованием.
Из уст исследователя не реже можно услышать и слова о необходимости обоснования психиатрией условий своей возможности, своих принципов и методологии. Наторп говорит о фактах: «Но в то время как естествознание представляет их нам непосредственно во внутренней связи их между собой по известным законам, логика в качестве теории этого самого познания должна поставить себе задачей – раскрыть перед нами закономерную систему (принципов), при которой только и возможна вообще наука о явлениях»[892]. В таком же отношении, в котором у Наторпа находятся естествознание и логика, у Бинсвангера стоят психиатрия и экзистенциальный анализ, последний как таковой и призван представить ту систему принципов, в рамках которой возможна психиатрия как наука о фактах патологического опыта.
Трансцендентальный метод Наторпа, так же как и Канта, предполагает постулирование единства познания, основанного на опыте, «в направлении к его центру, к корням его, к глубочайшим из доступных его источников, к его в конце концов необходимо единому и изначально творческому методу»[893]. В этом обращении к опыту перед философом стоит задача «сконструировать никогда не завершенную и не могущую быть завершенной саму конструкцию опыта в его целостности, чтобы таким образом обрести не его периферическое, предметное, а его последнее центральное и методическое единство»[894]. Экзистенциальный анализ как раз и отводит философии подобную задачу, понимая опыт, как уже отмечалось, как опыт конкретного существования, а позднее – непосредственного взаимодействия с миром.
Описываемые Наторпом отношения философии и психологии и трактовка единственно возможной психологии как психологии философской достаточно интересно трансформируются у Бинсвангера. Фактически философия конкретизируется и становится не философией как таковой, а в основном экзистенциально-феноменологической философией, той, которую в своих работах предложили Гуссерль и Хайдеггер. Именно они, на взгляд Бинсвангера, и предлагают конструкцию опыта в его целостности. Место же психологии занимает психиатрия, опять-таки в своем чрезвычайно конкретном воплощении – экзистенциальном анализе.
Трансцендентальный метод Наторпа предполагает два элемента: 1) «подъем» – трансцендентальную конструкцию переживаемого и 2) «спуск» – реконструкцию полноты переживаемого. Обе эти задачи сопринадлежат друг другу: первая отмечает трансцендентальную философию, вторая входит в философскую психологию. Психология при этом в своем обращении к «многообразному», в конкретизации «бытийственных определений» словно бы завершает философию, поэтому они не могут обойтись друг без друга. «… „Конструкция“ и „реструкция“, – пишет Наторп, – должны так соответствовать друг другу, что каждая из них может рассматриваться как «обосновывающая» другую (хотя и в противоположном смысле, именно так, что первая из них обосновывает вторую в объективном смысле, вторая же – первую в смысле субъективном)…»[895]. Психология поэтому, хотя и не может выступать фундаментом критической философии, является, по Наторпу ее «увенчанием», «последним ее словом».
Теория Бинсвангера фактически сохраняет эти элементы: трансцендентальной конструкцией переживания занимаются экзистенциальная аналитика Хайдеггера и феноменология Гуссерля, реконструкция полноты переживаемого, здесь переживаемого патологического, входит в область экзистенциального анализа. Последний, стало быть, как и психология у Наторпа, выступает завершающим элементом системы философской феноменологии, конкретизируя ее в крайнем варианте многообразия как такового – безумии – и в этой конкретности обосновывая ее.
Бинсвангер тесно соединяет теории Канта и Хайдеггера. Он разбирает тезис Хайдеггера о существовании как бытии-в-мире и отмечает, что это положение является последовательным развитием и расширением теории Канта об условиях возможности опыта, с одной стороны, и теории Гуссерля о трансцендентальной феноменологии – с другой. Исследовав структуру Dasein как бытия-в-мире, Хайдеггер, как подчеркивает Бинсвангер, «вкладывает в руки психиатра ключ, с помощью которого он, свободный от предрассудков любой научной теории, может установить и описать феномены, которые он исследует, в их полном феноменальном содержании и внутреннем контексте»[896].
Хотя Бинсвангер и признает, что возможность последнего связана прежде всего с именем Гуссерля, а не Хайдеггера, он отмечает, что именно Хайдеггер в отличие от Гуссерля, сознание которого еще было «подвешено в разряженном воздухе трансцендентального эго», не только констатировал проблемный характер трансцендентальной возможности интенциональных актов, но и решил эту проблему, показав, что интенциональность имеет основание во временности существования, в Dasein.
Гуссерль указал на тот факт, что интенциональность делает возможной трансцендентальность. Только после этого, как отмечает Бинсвангер, возникла возможность постановки вопроса о чтойности человека.
Бинсвангер настаивает на тождестве бытия-в-мире и трансценденции и указывает, что только через это тождество можно понять, что значит бытие-в-мире и сам мир в антропологическом смысле. Мир, напоминает он, есть то, к чему трансценденция направлена, бытие и человеческое существование – то, что трансцендируется. Именно поэтому, по его убеждению, в акте трансцендирования конституирует себя не только мир, но и само «я», и поэтому благодаря введению Хайдеггером термина «бытие-в-мире» как трансценденции была преодолена субъект-объектная оппозиция – дефект всей картезианской психологии, а также расчищен путь для антропологии, и создана возможность для построения экзистенциального анализа.
Трансцендирование бытия, на взгляд Бинсвангера, является специфической чертой человеческих существ. Животное всегда связано своим «проектом» и не может выйти за его пределы. Существование человека, напротив, множественно в своей потенции. Оно может трансцендировать бытие, оно свободно в самосозидании, свободно реализовывать различные потенции бытия. Этот горизонт возможностей всегда открывается перед здоровым человеком. Бинсвангер подчеркивает: «…Для человека обладать „миром“ означает, что человек, хотя он сам не закладывал основы своего бытия, а был брошен в него, как и животное, обладает окружающим миром, но у него есть возможность трансценденции своего бытия, а именно: подняться над ним в заботе и воспарить за его пределами в любви»[897].
Но человеческое существование, по мнению Бинсвангера, отличается от животного существования еще и тем, что только оно предполагает не только миро-проект, но и само-проект, т. е. имеет свой собственный мир. «Человеческое существование – это совершенно особенное бытие для себя…», – совершенно по-сартриански пишет он. Именно эта двусоставность человеческого существования как миро-проекта и как самопроекта создает возможность для введения положения об экзистенциальной подоснове психического заболевания.
Для психопатологии, по мнению Бинсвангера, понимание бытия-в-мире как трансценденции имеет особое значение. Он пишет: «Если мы на минуту вспомним определение бытия-в-мире как трансценденции и рассмотрим с этой позиции наш психиатрический анализ существования, то мы поймем, что, исследуя структуру бытия-в-мире, мы также можем заниматься изучением психозов; более того, осознаем, что должны понимать психозы как особые модусы трансценденции»[898]. Психическое заболевание представляется при этом модификацией фундаментальных или сущностных структур и структурных связей бытия-в-мире как трансценденции. И здесь возникает центральная для экзистенциального анализа теоретическая конструкция экзистенциально-априорных структур человеческого существования.
Истоки понятия экзистенциально-априорных структур просматриваются практически во всех относительно ранних работах Бинсвангера. Уже отмечалась специфика кантианского прочтения Гуссерля, характерная для реферата «О феноменологии», и двухуровневая структура существования человека в мире, отличающая понимание сновидения в «Сне и существовании». Весьма примечательной работой, которая также содержит значимые в этом плане предположения, является доклад «Жизненная функция и внутренняя история жизни», сделанный Бинсвангером в 1927 г. В нем четко виден тот поиск, то стремление отыскать подходящий элемент теории, которые приведут к понятию экзистенциально-априорных структур.
В этом докладе, разбирая механизмы возникновения истерических и других невротических расстройств и пытаясь преодолеть ограниченность психоаналитической герменевтики, для обозначения внутреннего единства и связности переживаний личности Бинсвангер вводит понятие «внутренняя биография»[899]. Только из этой внутренней биографии, на его взгляд, можно выводить духовную личность, и этот процесс выведения может происходить лишь посредством исторически-герменевтического или психологически-герменевтического истолкования, в основе которого лежит установленное единство «внутреннего мотивационного гештальта».
Эта внутренняя жизненная связь, которая открывается взору исследователя в биографии, словно бы отсылает к онтологическому субстрату – характеру, демону, сущности человека. Он, по убеждению исследователя (разумеется, здесь следующего за Дильтеем), не существует в отрыве от биографии, поскольку именно в ней он себя документирует. Это и есть «область чистой сущности и чистой сущностной взаимосвязи психологической мотивации, исследование которой является задачей чистой феноменологической герменевтики или чистого исследования сущности»[900]. На вопрос о том, что стоит за этим онтологическим субстратом и чем он является, как отмечает Бинсвангер, достаточно просто найти ответ лишь религиозному человеку. Метафизика же занималась им на протяжении всей своей истории. И здесь самым простым вариантом ответа он называет ответ «философского романтизма», который в работах Плотина, Кампанеллы, Шеллинга, Шопенгауэра говорит о мировой душе, мировом порядке. А науке XX в., по его мнению, нужно исследовать это начало в свойственном ей рационалистическом ключе.
Мы видим, что в этой статье Бинсвангер сам так и не дает ответа на поставленные им вопросы. Но, как мы помним, в реферате «О феноменологии» он отмечает, что психиатрия не должна вмешиваться в проблемы чистой философии. Поэтому, по сути, он всегда остается на уровне онтологического субстрата внутренней биографии, точнее, постулирует его существование (как он сделает впоследствии в понятии экзистенциально-априорных структур), а выяснять то, что стоит за этим онтологическим субстратом и чем он является, исходя из его позиции, – уже дело философов. Здесь компетенция психиатров заканчивается.
Эти методологические ориентиры Бинсвангер сохраняет и в более поздних работах, уже используя понятие экзистенциальных a priori. Он признает, что заимствовал термин «a priori» у Канта, при этом максимально его расширив. Причем такое заимствование нельзя рассматривать как попытку синтеза терминологии двух наук, поскольку такой синтез для экзистенциального анализа неуместен. Он отмечает: «Я только хочу подчеркнуть, что философия здесь ни в коем случае не внедряется в психиатрию или психотерапию, скорее, благодаря этому обнажаются философские основания этих наук»[901].
Обращаясь к понятию экзистенциально-априорных структур, важно еще раз подчеркнуть, что их возникновение в теоретической системе Бинсвангера связано со специфическим кантианским прочтением «Бытия и времени» Хайдеггера. Противопоставление Хайдеггером категориального анализа экзистенциальному, постоянные указания на две области – сущего и бытия сущего – действительно создают возможность такого толкования. К тому же, в тексте «Бытия и времени» многократно встречается и сам термин «a priori», причем, каждый раз в сочетании с прилагательным «возможное». Так, Хайдеггер пишет: «Бытийный вопрос нацелен поэтому на априорное условие возможности не только наук, исследующих сущее как таким-то образом сущее и движущихся при этом всегда уже внутри определенной бытийной понятности, но на условие возможности самих онтологий, располагающихся прежде онтических наук и их фундирующих»[902]. Бинсвангер в своем экзистенциальном анализе как раз и акцентирует это многократно встречающееся «условие возможности». Он еще более усиливает присутствующий в онтологии Хайдеггера раскол на две области: вещей-для-нас (экзистенциалов, а также категориального мира) и вещей-в-себе (внутримирного сущего). На место хайдеггеровского сущего как не поддающегося категориальному определению, но обусловливающего возможность категориального понимания, приходят экзистенциально-априорные структуры, а Dasein и бытие-в-мире при этом сохраняют свое положение. Г. Шпигельберг пишет: «Очевидно, Бинсвангер использовал „a priori“ почти как синоним термина „трансцендентальный“, чтобы определить по отношению к нему (априорному прояснению Хайдеггера – О. В.) фундаментальные структуры, которые делают возможным целостный опыт»[903].
Вторая часть введенного термина, т. е. понятие «структуры» имеет своими истоками как уже обсуждавшуюся описательную психологию Дильтея и ее прочтение феноменологической психиатрией, так и своеобразное понимание идей Хайдеггера. Говоря об экзистенции, последний пишет: «Вопрос об экзистенции должен выводиться на чистоту всегда только через само экзистирование. ‹…› Вопрос экзистенции есть онтическое „дело“ присутствия. Тут не требуется теоретической прозрачности онтологической структуры экзистенции. Вопрос о структуре нацелен на раскладку того, что конституирует экзистенцию»[904]. Этим «что конституирует экзистенцию» и становятся экзистенциально-априорные структуры.
Необходимо также отметить, что сама возможность экзистенциальных a priori, да и любого модуса существования, предполагает зафиксированную экзистенцию, т. е. первоначальный фундаментальный выбор, что приводит нас ближе к Сартру, чем к Хайдеггеру Эта зафиксированная экзистенция есть проект мира, как говорит Бинсвангер, пред-проект. Пред-проект и у Бинсвангера, и у Сартра определяет контекст, в котором конституируется мир, придавая ему определенный смысл. Экзистенциально-априорные структуры как концепты обязаны своим рождением не только Хайдеггеру, но и Сартру.
Априорные структуры определяют саму возможность возникновения психического заболевания, а также его конфигурацию. Описывая случай своей пациентки Эллен Вест, Бинсвангер среди прочего отмечает, что только априорные или трансцендентальные формы человеческого разума делают опыт тем, чем он является. Он пишет: «Экзистенциальный анализ… не постулирует устойчивость структуры внутренней жизни-истории, а скорее исследует предшествующую или лежащую в ее основе фундаментальную трансцендентальную структуру, a priori всех психических структур как само условие этой возможности (возможности разрушения психической структуры – О. В.)»[905].
Что же представляют собой эти априорные экзистенциальные структуры? В данном случае мы попытаемся ответить на вопрос, двигаясь от следствия к причине (хотя и противореча Бинсвангеру, поскольку такие понятия здесь, по его мнению, применяться не могут): от того, что обеспечивают эти структуры, к тому, чем они являются. Они определяют матрицу возможного опыта индивида, т. е. саму возможность возникновения того или иного опыта. Эта матрица создает объекты мира, с которыми сталкивается человек, создает, поскольку придает им определенный смысл, обусловливает контекст индивидуального значения. Дж. Нидлман для обозначения экзистенциально-априорных структур предлагает использовать понятие «экзистенциальные a priori» и характеризует их следующим образом: «…Они есть универсалии или формы, которые занимают по отношению к опыту каждого человека такое же положение, какое кантовские категории рассудка занимают по отношению к объектам, которые мы познаем»[906]. Эти структуры не существуют независимо от опыта индивида, а только в связи с ним; хотя они являются доопытными по своей природе, вне мира и человеческого существования они немыслимы. Отделить эти категории от самого мира и существования, которое они обусловливают, невозможно.
Эти экзистенциальные a priori – производные Dasein, а не «я» или личности, и являются результатом не сознательного или бессознательного выбора, но фундаментального, онтологического выбора в сартрианском смысле. Эти структуры составляют определенный способ бытия-в-мире, модус Dasein, который не обусловливает, но управляет теми или иными значениями событий для индивида. Именно поэтому они – смысловая матрица возможного опыта. Задавая смысл, экзистенциальные a priori конституируют мир пациента. Они образуют как бы стержневую структуру, каркас бытия-в-мире. Поэтому Бинсвангер сравнивает эту трансцендентальную структуру с заботой у Хайдеггера.
Экзистенциальные a priori являются своеобразным горизонтом сознания, пределом возможного опыта индивида. Именно этот горизонт опыта составляет тот смысловой контекст, который этот опыт делает возможным. Он поддерживает темпоральность человеческого существования, прошедшие события в его пределах остаются настоящими. «Экзистенциальное априори, – пишет Дж. Нидлман, – делает возможным влияние прошлого на настоящее; связь нынешнего индивидуума с его прошлым сама по себе не детерминирована этим прошлым, а детерминирована горизонтом, в рамках которого он переживает и настоящее, и прошлое»[907].
Следовательно, можно выделить несколько черт, присущих экзистенциально-априорным структурам: 1) их существование обеспечивается конституирующей способностью Dasein; 2) они определяются через назначение и функцию, сами являются этим назначением и функцией; 3) предвосхищают форму возможного опыта, но до него и за его пределами не существуют, т. е. по отношению к опыту являются трансцендентальным; 4) являются трансцендентально истинными, т. е. истинны и реальны постольку, поскольку являются необходимым условием опыта. У априорных структур Бинсвангера есть и еще одна особенность: вследствие наложения экзистенциальной аналитики Хайдеггера на психоанализ они стали пониматься как результат травмы детства, который в дальнейшем начинает определять горизонт существования.
Стержнем априорных экзистенциальных структур становится у Бинсвангера трансцендентальная категория, представляющая собой универсалию, определяющую опыт, но не в смысле причинности, а в смысле контекста. При этом трансцендентальная категория, в отличие от психоанализа, является источником и травмирующего детского опыта, первого опыта, в котором она открывается, и его следствий. Трансцендентальная категория обладает властью над опытом человека. Анализируя случай Эллен Вест, Бинсвангер пишет: «Все, что делает мир значимым, подчинено господству одной этой категории, которая одна поддерживает ее „мир“ и бытие»[908]. Власть трансцендентальной категории и, тем самым, экзистенциальных a priori находится не в индивиде, а в Dasein, и предшествует разделению на «я» и «не-я».
Концепт экзистенциально-априорных структур оказывается чрезвычайно продуктивен для экзистенциального анализа Бинсвангера. Именно благодаря ему он совмещает онтологию и антропологию и предпринимает попытку построения метаонтического пространства рефлексии.
Эта авторская трактовка фундаментальной онтологии вызвала недовольство как самого Хайдеггера, так и многих критиков. Классической в последнем случае стала статья Ханса Кунца «Антропологический подход к психопатологии»[909], в которой автор указывает на возможность четкого разделения аналитики существования и антропологии лишь в случае понимания фундаментальной онтологии как философской или метафизической антропологии. Он указывает на «двусмысленность», которая сопровождает в работах Бинсвангера понимание выделенных Хайдеггером экзистенциалов как характеристик человеческого бытия, а также специфическую трактовку отношений Dasein и Menschsein, т. е. их отождествление. Все это, по мнению Кунца, является следствием «продуктивной ошибки» Бинсвангера.
В предисловии к четвертому изданию своей центральной работы «Основные формы и познание человеческого Dasein», выпущенном в 1964 г., Бинсвангер признает собственные ошибки, среди которых выделяет: 1) понимание экзистенциалов не как таковых, онтологически, а как продуктивных оснований собственного клинического исследования; 2) онтологически ориентированная трактовка любви (а отнюдь не антропологическое понимание фундаментальной онтологии, как подчеркивает сам Бинсвангер)[910]. Все это, по его мнению, оказалось крайне продуктивным для его собственного исследования.
Описывая все эти ошибки, исследователь справедливо вспоминает слова самого Хайдеггера, сказанные им в «Бытии и времени» о том, что онтология закладывает фундамент для всякой возможной антропологии. К этим словам тогда добавились утверждения В. Силаши о том, что на основании нового понимания опыта мы обращаемся к новым возможностям опыта. «Когда аналитика существования анализирует бытийную конституцию Dasein, – пишет он об экзистенциальном анализе, – она предоставляет в распоряжение соответствующие категории, экзистенциалы, в пределах которых категориальная (т. е.) экзистенциальная психиатрия может устанавливать вариации»[911]. Эти вариации как раз-таки и искал Бинсвангер.
§ 6. Бытие-за-пределами-мира и любовь
Бинсвангер не просто дает авторскую трактовку экзистенциальной аналитики Хайдеггера и на ее основании развивает теорию происхождения и развития психического заболевания, но и дополняет ее, исследуя экзистенциальный смысл любви и вводя, наряду с бытием-в-мире, концепт «бытие-за-пределами-мира». «В отличие от Босса, – пишет Э. Хольцхи-Кунц, – Бинсвангер все-таки не просто применял философские рассуждения Хайдеггера к задачам психиатрии, а представил, – подвергнув жесткой критике определенные посылки Хайдеггера, – проект собственной философской антропологии, вышедшей в 1942 г. под названием „Основные формы и познание человеческого существования“ и составлявшей с того момента философский фундамент его психопатологического исследования»[912].
Феноменологию любви Бинсвангер развивает в работе 1942 г.[913] Здесь он выделяет особый тип знания – знание Dasein, которое разделяет на взаимную дружбу и мы-бытие, т. е. взаимную любовь. Знание Dasein как раз и отталкивается от опыта взаимной любви, в основе которой лежит «мы-опыт».
Обращаясь к основной цели своей работы – познанию Dasein – Бинсвангер отмечает, что дискурсивный модус является лишь одним из модусов человеческого бытия, но ошибочно также представлять его как менее значимый, чем познание существования или психологическое познание. Извечный пробел психологии, на его взгляд, и состоит в том, что с момента своего зарождения она оказывается научно сомнительной. Это, по мнениюЛ. Бинсвангера, не только позитивная, но и негативная черта. Психология задается вопросом о самом бытии, о существовании как о человеческом бытии, поэтому психология – это игра в вопрос-ответ существования с самим собой[914]. Психологическое познание укоренено в сосуществовании и противоречии любви и заботы, поэтому любящее познание неизменно сочетается здесь с дискурсивным.
Концепт любви разрабатывается Бинсвангером в процессе исследования межличностных отношений. Необходимость последнего обусловливается, в свою очередь, интересом к отношениям «врач – пациент», который характерен для всех представителей клинической медицины. Как он справедливо отмечает, в работах Гуссерля и Хайдеггера сложно найти какую-либо достаточно разработанную и непротиворечивую теорию интерсубъективности. Другие люди у Хайдеггера представляются лишь безличной массой, которая препятствует раскрытию подлинного существования: «Кроме аутентичного „Я“ Хайдеггер видит только неаутентичное „Они“ и не допускает возможность подлинного позитивного „бытия-одного-с-другим“, т. е. целостного бытия двух людей, Я и Ты, Мы-бытия»[915].
Возможность психотерапии психических заболеваний, изменения проекта мира во взаимодействии с терапевтом закономерно натолкнула Бинсвангера на мысль о том, что обретение подлинного существования возможно и посредством межличностного взаимодействия, через подлинные отношения между людьми, через любовь. Обозначая любовь как критерий подлинных отношений, он противостоит не только Хайдеггеру, но и Фрейду. Психоаналитическая концепция либидо, на его взгляд, сводя все проявления человеческой чувственности к либидинозной сексуальности, не допускала возможности духовной любви. «Психоанализ, – пишет он, – продемонстрировал свою неспособность увидеть присущую любви бытийную структуру хотя бы только тем, что истолковал эту основную сущностную априорно-темпоральную характеристику любви в рамках каузально-генетической последовательности событий…»[916].
Тем самым, Бинсвангер отверг и Фрейда, и Хайдеггера, но что же составило основу его теории межличностного взаимодействия и любви? Таковой для него явилась философия диалога Бубера[917] и, разумеется, философская антропология Шелера. Бинсвангер дружил и переписывался с Бубером в течение всей своей жизни. Четырежды Бубер был гостем Кройцлингена. В одном из писем к нему, датированных 1936 г., Бинсвангер пишет: «Я не только следую за каждым Вашим шагом, но и вижу в Вас союзника не только в противоположность Кьеркегору, но и в противоположность Хайдеггеру Хотя я очень обязан Хайдеггеру методологически, [я не согласен]… с его понятием Dasein (как принадлежащим только мне)… Очень важно [для меня], что Вы хотите осмыслить социальные отношения, не ограниченные толпой или Ими»[918].
Именно вслед за Бубером Бинсвангер указывает на диалогическую природу человеческого существования. Разработать антропологическую структуру отношений «Я-Ты», которая будет способствовать достижению подлинности, – вот какова цель этой работы. Эти отношения должны характеризоваться взаимностью, открытостью и непосредственностью. Но, несмотря на сходную изначальную посылку, его взгляды несколько расходятся с таковыми у Бубера. Бинсвангер аннулирует теистическое измерение отношений «Я-Ты» и в контексте построения более широкой теории межличностного взаимодействия говорит лишь о конкретных межличностных отношениях. Кроме того, он постоянно обращает внимание на то, что благодаря любви как аутенчным отношениям достигается подлинность человеческого существования.
В теории любви заметны также и отзвуки философской антропологии Шелера, который постулирует приоритет любви перед познанием[919], а в качестве сущности любви, отсылая к Гете («В мире тихом осмотрись, лишь любовь уносит ввысь»), называет «акцию воздвижения и построения в мире и над миром»[920]. Любовь, по мысли философа, подталкивает человека за границы данного, в направлении идеальности и совершенства. Именно эти элементы Шелеровой теории любви встречаются у Бинсвангера. Еще одним источником этих теоретических построений является антропология Карла Лёвита, постулирование им изначальной связности Я-Ты, его исследования связи человека и мира, со-мирового бытия[921].
Бинсвангер представляет любовь способом бытия, противоположным Mansein как самобытию, и называет любовь онтологическим контрфеноменом ужаса, являющегося, как мы помним, одним из центральных феноменов индивидуального существования. Любовь, на его взгляд, может быть очерчена категориально, т. е. как конституирующая мир.
Бинсвангер напоминает, что человеческое существование развертывается не только в модусе индивидуального существования. Кроме сингулярного (индивидуального) бытия, человеческая экзистенция может пребывать в модусах дуальности и плюральности, и лишь в бесконечном пересечении этих трех модусов она раскрывается как существование при себе[922] (bei sich). Там, где нет «меня», «тебя», «дуального мы», существование представляется как существование вне себя (ausser sich). Любовь поэтому противопоставляется заботе и представляется как ее онтологическая противоположность. Если в основе заботы лежит жуткое, захватывающее и ошеломляющее Ничто, то в основе любви – сокровенная безопасность, оберегающая родина. Любовь господствует над пространством, временем и историей, это не мировость, но вечность. Человек может умереть как индивид, но не как «Ты» для «Я», он даже умершим остается частью мы-бытия. Забота же в противоположность любви не имеет аспекта вечности.
Пространственность любви, как отмечает Бинсвангер, безгранична, бескрайна, необъятна и одновременно характеризуется близостью и интимностью, как «всюду» и «нигде» любящее бытие не связано ни с каким определенным местом мира, оно может произвольно перемещаться в физическом пространстве, поскольку «я» и «ты» взаимно конституируют пространство, которое является их родиной. Эти качества любви распространяются и на ее темпоральный порядок. Любовь характеризуется совершенной полнотой бытия: «То, что одновременно обладает „бесконечной“ широтой и „бездонной“ глубиной[923], подобно морю, является также источником неисчерпаемой полноты»[924]. Именно поэтому любовь предстает миро-конституирующей.
Хотя Бинсвангер и пытается преодолеть онтологически-онтическую направленность своего исследования, любовь неизменно трактуется им именно как онтологическая[925] противоположность заботы. Ни один из составных элементов существования как заботы, указанных Хайдеггером (экзистенциальность, фактичность, ничтожение, падение), не присутствует в структуре существования как любви. Исходя из этого противопоставления он и выводит основные особенности мирности любви как бытия-вместе. В противоположность заботе, которая укоренена в конечности человеческого существования, в его смертности, в страхе и вине, любовь имеет основанием своей возможности вечность и бесконечность пространственности существования как мы-бытия[926]. Причем, эта бесконечность есть не голое отрицание конечности жизни как внутримирно (внутримирно-пространственной, внутримирно-исторической, внутримирно-темпоральной) событийной и переживаемой общности, но истинная бесконечность любви, выступающая a priori пространственности и темпоральности, a priori «раскрытия» любви.
Хотя любовь и является онтологической противоположностью заботы, первая, по мысли Бинсвангера, не исключает второй. «… Как влюбленные мы „находимся“ как в вечности, так и в мире заботы…»[927], – подчеркивает он. Она не может существовать без заботы, но, по его убеждению, предстает не самой заботой, а трансцендированием заботы. Трактовка любви как трансцендирования заботы обусловливает у Бинсвангера и понимание возможности ее угасания. Угасание любви, на его взгляд, связано со «сморщиванием» структуры бытия-вместе (Miteinanderseins) и его редуцированием к единичному бытию (Sein), переходом к только заботе. Примерами этого Бинсвангер называет погружение в чистое сексуальное наслаждение, переход к растворению в себе самом и др.
Во встрече влюбленных он выделяет два момента: 1) их внутримирную встречу в подручном мире, в пространстве заботы; 2) их встречу в пространстве любовного взаимодействия. Во втором случае важнейшими элементами являются раскрытие (Erschlossenheit) в полноте «мы» существования как такового, выявление на основании этого пространственного раскрытия полноты пространства «мы». Но забота у Бинсвангера подчинена любви: пространственность любви определяет пространство мира заботы, и мир озабочения направляется выбором любви. Бинсвангер пишет: «…„Пространственность“ любви, выражаясь феноменологически, совершенно „независима“ от внутримирной близости и отдаленности, повинуясь лишь в своей полноте собственному „закону“. Уже отсюда исходит феноменологический примат любви перед заботой»[928].
Основным смысловым принципом, стоящим в основании пространственной структуры мы-бытия, бытия-вместе, является «мы», поскольку «ты» никогда не может быть явлено без «я», «я» и «ты» принадлежат друг другу, «я» принадлежит «ты» так же, как «ты» принадлежит «я» (Бинсвангер отмечает, что безответная любовь не является истинной любовью). «Его» бытие в любви всегда существует лишь как место для «меня» (Ort «für mich»), поэтому «твое» там-бытие (Dortsein) есть мое «здесь». Эта одна из основных особенностей пространственности любви, отличающая ее от пространственности бытия-в-мире. Однако, подчеркивает Бинсвангер, мы-бытие не следует понимать как две односторонне конституирующие интенциональности[929] или как то, что скрепляет двух существующих для себя индивидов, а лишь как раскрытие, как единое, целостное бытие.
Закономерно, что Хайдеггер обрушился на концепт любви с жесткой критикой, что привело к тому, что в предисловии к третьему изданию работы Бинсвангер уступает этой критике и признает, что его теория любви является не аналитикой Dasein, а феноменологически-антропологическим анализом любви. Он подчеркивает, что интерес Хайдеггера отличен от его собственного, и что его антропологически-феноменологический анализ не продолжал «Бытие и время», а являлся авторской феноменологией любви. «…Мы, – пишет он, – понимаем любовь и интерпретируем ее не в смысле психологического отношения или психологической настроенности человеческих субъектов, а лишь как основную черту человеческого Dasein. В этом отношении мы тем не менее ограничиваем наше исследование человеческим Dasein и совсем не собираемся доходить в нем до Dasein как такового, наше исследование, являясь антропологическим, отличается от исключительно онтологического замысла Хайдеггера. Хотя, с другой стороны, в ходе нашего исследования будет проясняться, что антропологически ориентированное исследование возможно лишь с учетом онтологического метода»[930]. Тем не менее, несмотря на оговорки Бинсвангера и хорошо заметную многочисленную правку текста, даже в третьем издании его «теория любви» сохраняет изначальную онтологически-онтическую направленность. Он сознался в «продуктивной» ошибке, на которой и выстроил свой экзистенциальный анализ.
§ 7. Практика экзистенциального анализа: норма и патология, философия и психиатрия
Статус экзистенциального анализа в системе «теория / практика», как мы уже неоднократно отмечали, двойственен. С одной стороны, сам экзистенциальный анализ, по крайней мере, в теории его родоначальника Бинсвангера, больше похож на теорию, чем на практику. Он изначально возник как теоретическая концепция и как теория под воздействием теоретических противоречий. Но одновременно сама область его прикладного применения и реализации до сих пор остается в основном практической. Поэтому, с другой стороны, экзистенциальный анализ по основной сфере приложения скорее практика, чем теория. Такой двойственный статус почти незаметен, когда мы анализируем его теорию, и в полной мере предстает перед нами, когда мы обращаемся к практике.
Характеризуя направленность экзистенциального анализа, сам Бинсвангер пишет: «Экзистенциальный анализ – это не психопатология, не клиническое исследование и не какой-нибудь вид объективного исследования. Его результаты сначала должны быть переведены психопатологией в соответствующие ей формы психического организма или даже психического аппарата, чтобы быть спроецированными на физический организм»[931]. Закономерно, что при таком «переводе» на язык психиатрии все феноменологическое содержание исследуемых феноменов будет редуцировано, упрощено и попросту потеряно. Но тем не менее это направление не бесполезно для психиатрии. Она может обогатить себя, проверяя свои понятия, сравнивая их с соответствующим феноменальным содержанием.
Таким образом, экзистенциальный анализ по отношению к психиатрии представляется самим Бинсвангером как нечто дополнительное, дающее материал для сравнения, как что-то относящееся к психиатрии, но в то же время маргинальное по отношению к ней. Уже отмеченная нами раннее направленность экзистенциального анализа на исследование человека и его существование, его определение как феноменологической антропологии обусловливают основные направления критики проблемного поля и опорных пунктов психиатрии, а также предлагаемые Бинсвангером пути преодоления возникших в психиатрии ошибочных моментов. Поскольку краеугольным камнем является для психиатрии проблема нормы и патологии, закономерно, что первоначально взор исследователя обращается именно к ней.
Затрагивая этот вопрос, Бинсвангер отмечает, что суждение о болезни или здоровье является предметом нормы социального отношения. Даже неспециалист в области психиатрии оценивает странное или отклоняющееся от нормы поведение как симптом болезни. «Понятие „больной“ и „здоровый“ формируется, таким образом, внутри культурной системы координат»[932], – заключает он. Нормы поведения варьируют в зависимости от уровня образования индивида, его социального окружения. Несомненно, напоминает он, когда-то то, что сейчас мы называем «больным», воспринималось совсем иначе: в Древней Греции в этом случае говорили о вдохновленности Апполоном, а в Средние века – об одержимости дьяволом.
Важным, по мнению Бинсвангера, является то, что когда мы определяем ненормальность, мы, как правило, опираемся на нормы социального поведения, основываясь на фактах из области социального взаимодействия и любви. Поэтому в основе суждения о ненормальности, по Бинсвангеру, лежит барьер коммуникации, который исключает подлинную встречу людей. Это-то и дает основания впоследствии одному из «собеседников» вынести суждение о странности и ненормальности другого. При этом данный коммуникативный барьер превращается в объект. Тем самым, в основе признания поведения человека патологическим лежат барьеры понимания, они являются как бы невидимой глазу основой, на которой возникает необходимость считать какого-либо человека ненормальным и поставить ему определенный диагноз.
Отправной точкой психиатрической диагностики, как считает Бинсвангер, выступает такое же суждение, опирающееся на норму социального поведения и коммуникации. Только впоследствии оно переводится из культурно-относительного поведения в природно-обусловленное, и в результате подробного сбора эмпирического материала и классификации вплетается в естественнонаучную систему, становясь диагнозом. В этом смысле психическая болезнь, безусловно, может быть детерминирована мозговой патологией. Бинсвангер не исключает возможности антропологического исследования. Он пишет: «Целостная форма, в которой предстает жизненно-историческая тема, форма решения задачи, которая поставлена темой, может быть патологической и, таким образом, зависящей от нарушений в центральном органе. Все, переходящее за рамки этого, относится к области мозговых патологических спекуляций; поскольку не „мозг“ думает и проводит жизненно-историческую тему, а „человек“»[933]. Но, по мнению исследователя, есть и еще один подход – референтная система медицинской патологии. В этом случае отбрасывается система биологической оценки, и избирается область биологической цели. «Здоровье или болезнь, – пишет Бинсвангер, – оценочные понятия, объекты суждений, основанных на биологической цели, независимо от того, соизмеряем ли мы их вслед за Вирховым с целью безопасности организма (болезнь как угроза или опасность), Крехлем – с целью эффективности или витальности (болезнь как их ограничение) или Фрейдом – с целью наслаждения жизнью (болезнь как страдание)»[934].
Психиатр, оценивающий какое-либо поведение как симптом шизофрении, видит в этом симптоме угрозу, ограничение или страдание. Далее он соотносит это страдание с «фактами» человека как естественного объекта (естественный объект и есть организм в целостном контексте жизни и функционирования), причем, не обращая внимания на то, что это приводит к утрате полноты наблюдаемой реальности. Такова сущность психиатрического исследования. При этом в психиатрии как разновидности клинического анализа жизнь-история становится историей болезни, феномены человеческой психики – признаками или симптомами, интерпретация – диагнозом, основанным на четкой классификации. Психиатрия как система психической патологии оказывается построенной на основе патологии внутренних болезней. Закономерно, что основная задача при этом – подогнать наблюдаемое под уже известный тип или класс, никакому познанию и исследованию человеческой реальности здесь нет места. По той причине, что психиатр никогда не сможет открыть его сущность, ему остается лишь глубокое проникновение в существующий медицинский факт, например, в факт шизофрении или мании.
Психопатология же, по мнению Бинсвангера, объективирует существование и превращает его в безличную психику, так же поступает и психология. Обе эти науки превращают переживание последовательности в последовательность переживаний. В итоге существование опять-таки становится недоступным исследованию. «Действительное раскрытие бытия (сущности) в этом случае, как и во всем, возможно только путем философского („онтологического“) откровения»[935], – подчеркивает он. Таким образом, он переходит от вопроса о соотношении нормы и патологии, а также особенностей психиатрической диагностики, к проблеме наиболее адекватного пути исследования того, что принято называть психической патологией, а также самого человека. И начинает с вопроса об отношениях психиатрии как естественной науки, основанной на познании природы, и гуманитарных наук, основанных на феноменологической антропологической интерпретации.
Бинсвангер отмечает, что в досократическую эпоху европейский разум поддался духу разделения, результатом чего стала дифференциация наук. «Однако, – пишет он, – наука, которая по самой своей сущности должна опираться на определенные философские принципы и методологические предпосылки, никак не может уловить „исходное единство“, т. е. сфокусироваться на нем и осмыслить его»[936]. Это единство не может быть достигнуто в естественных науках ни в понятиях, ни в действиях. Оно достижимо лишь путем философии и философских систем (на которых основывается применяемая экзистенциальным анализом антропология) и путем любви с учетом Эроса и Агапе. Бинсвангер отмечает: «Проходит то время, когда отдельные науки, страшась, отгораживались от философии, когда они в критической самонадеянности оставляли без внимания непосредственное существование и в позитивистской гордости забывали о проблематичности собственной природы. Сегодня философы и ученые, критики и творцы с полным осознанием границ своего метода обращаются друг к другу для совместного сотрудничества. Развитие неокантианства, исследования Дильтея и феноменологическое движение – все это указало на возможность взаимодействия науки и философии, которое имеет своей конечной целью понимание науками себя самих»[937].
Выход, казалось бы, прост: необходимо синтезировать философию и естественные науки и в этом единстве постигнуть природу человека. Но, как справедливо отмечает Бинсвангер, и естественные, и гуманитарные науки привыкли считать собственную методологию единственно верной и подходить к «чужому» предмету исследования со своими мерками. Это, на его взгляд, совершенно недопустимо, поскольку мировоззрение естественников, в частности психиатров, опирается на позитивизм, а мировоззрение гуманитариев по своей природе идеалистично. В итоге, когда каждая из сторон, основываясь на своем собственном научном методе, принимается судить о том, о чем можно судить лишь с точки зрения другой стороны, возникают в корне ошибочные утверждения. Бинсвангер приводит следующий пример: случай, который психиатрия диагностирует как симптом психического заболевания, гуманитарии могут назвать проявлением высокой нравственности, религиозности или таланта. По этим причинам синтез философии как гуманитарной науки и психиатрии как науки естественной, исходя из его представлений, невозможен. Как видно, он сохраняет убеждение в невозможности объединения философии и психиатрии, сформировавшееся еще в гуссерлианский период.
Чем же, по мнению Бинсвангера, представляется то, что называется в психиатрии психической патологией, и что получается, если отстраниться от языка психиатрии и последовать «путем Бинсвангера»? При ответе на этот вопрос, на наш взгляд, наиважнейшим является тот факт, что для Бинсвангера, как и для всех остальный представителей феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, переживания психически больных онтологически истинны, а их опыт – такой же подлинный опыт, как и у здоровых людей. Вопрос заключается лишь в том, чтобы понять этот опыт. Как пишет Дж. Нидлман, «для Бинсвангера душевнобольной видит Святую Деву – вопрос, однако, заключается в том, что Святая Дева значит для него?»[938]. Значение этого опыта невозможно исследовать объективными методами, его можно лишь понять.
Бинсвангер соглашается с утверждением Ж. Э. Д. Эскироля о том, что лишь психически инертный человек может постулировать существование только одного объективного мира, и отмечает, что совершенно оправданным является постулирование существования числа миров по числу психотиков, но эти миры отличаются от миров большинства людей. Их постижение и научное описание и должно стать главной задачей психопатологии, и в этом экзистенциальный анализ – ее верный помощник. «Экзистенциальный анализ, – пишет Бинсвангер, – не только научно объясняет пропасть, разделяющую наш „мир“ и „мир“ душевнобольных людей и затрудняющую их общение, но и на научной основе строит через нее мост. Нас больше не останавливает так называемая граница между той психической жизнью, которую мы можем прочувствовать, и той, которую не можем»[939].
Именно направленность на исследование структуры существования предоставляет исследователю норму и позволяет определить отклонения от нее таким же точным путем, как в естественных науках. При этом отклонения, как считает Бинсвангер, нельзя понимать с негативной точки зрения как ненормальность. Они представляют собой новую норму, новую форму бытия-в-мире. «Например, – указывает он, – если мы можем говорить о маниакальной форме жизни, или, скорее, существования, то это означает, что мы могли бы установить норму, которая охватывает и управляет всеми модусами выражения и поведения, обозначенного нами как мания. Именно эту норму мы называем „миром“ человека, страдающего манией»[940]. Норма конкретного психотического мира, например, маниакального, представляется Бинсвангером, скорее, как особая структура бытия-в-мире. Этот методологический ход напоминает логику Ясперса, который, как мы отмечали, выделял различные типы миров психически больных: миры шизофреников, ананкастов и др. Ясперс характеризует эти личностные миры как аномальные, такую же характеристику можно бы было применить и для отклоняющихся миров Бинсвангера, поскольку, хотя он и не уделяет внимания этому аспекту, но утверждать полную нормальность мира шизофреника, на наш взгляд, он бы не осмелился.
Целостность бытия-в-мире психически больного, по Бинсвангеру, не является функциональным целым, а также целым в смысле комплекса. Это также не объективное целое, но целое в смысле единства миро-проекта пациента. Тем самым, Бинсвангер практически повторяет схему Фрейда, у которого частный симптом включен в целостную историю жизни пациента. Понятие симптома превращается в понятие фундаментального нарушения и включается теперь в целостное существование, но само понятие симптома остается. Вот что пишет Бинсвангер о сопоставлении пространственности при шизофрении: «В то время как клиническая психиатрия стремится сделать такое сравнение возможным на основаниях сходства или различия симптомов и синдромов, Daseinsanalyse обеспечивает нас систематическим сравнением другого рода – а именно, сравнением, основанным на определенных экзистенциальных процессах и тенденциях. Вместо единицы заболевания, состоящей из маленького и, вероятно, также клинически и симптоматически весьма пестрого класса, у нас есть единство четких экзистенциальных структур и процессов»[941].
Основной чертой миро-проекта психически больных является, по Бинсвангеру, его суженность и ограниченность. Он пишет: «То, что отдаляет нас от „душевнобольных“, что заставляет их казаться нам чужими, это не отдельные ощущения или идеи, но, скорее, факт их тюремного заключения в проекте мира, который чудовищно сужен, потому что он управляется одной темой или небольшим количеством тем»[942]. Эти утверждения он подтверждает анализом многочисленных клинических случаев. При этом основными элементами анализа каждого случая у Бинсвангера выступают реконструкция жизненной истории и экзистенциально-феноменологический анализ. Личная история пациента позволяет, по его мнению, определить ключевую тему, всегда выступающую в виде константы, ключа к пониманию жизни пациента как истории. Бинсвангер подчеркивает, что история всегда тематична. Он пишет: «Тема, конечно, является не просто темой, а спором между „я“ и миром, обостренным определенной экзистенциальной ситуацией»[943]. Поэтому экзистенциально-феноменологический анализ и реконструкция жизненной истории взаимосвязаны, поскольку анализ экзистенции индивида всегда требует исторических данных. Исторический анализ показывает не только статичную экзистенцию, т. е. существование в данный момент времени, но и ее трансформации в течение жизни человека. Так, в случае Эллен Вест миро-проект ограничен категориями связности, сцепленности, непрерывности[944]. Такое существование ригидно, оно не может допустить изменений и обновления, поскольку новое приводит к разрыву непрерывности и в дальнейшем к приступу страха, панике. Следствием ригидности существования становится исчезновение подлинной ориентации на будущее и преобладание прошлого.
Если существование сужено до одного единственного миро-проекта, если мир пуст и прост, то страх не заставляет себя ждать. В этой связи Бинсвангер заключает, что не следует отделять страх от мира, поскольку именно мир становится шатким и угрожает исчезновением. У здорового человека мир имеет лабильную структуру, и ничто не может сделать его шатким и зыбким, но мир психически больного из-за его жесткой структуры и ограниченности реагирует на каждое событие жизни. Сохранность мира находится под угрозой, что и приводит к усилению тревоги и страха. При этом фобия всегда несет защитную функцию и представляется попыткой охраны мира. Чего же боится фобический больной? Бинсвангер отвечает: «Существование как бытие-в-мире детерминировано ужасностью и ничто. Источник страха – само существование»[945].
Приводя характеристики такого существования, Бинсвангер отмечает, что оно не является длительным, не продолжается перед лицом смерти, а существует, скорее, как что-то имеющееся в течение определенного промежутка времени, нечто, что однажды перестанет существовать, рассыплется в прах. Разбирая случай Эллен Вест, он отмечает: «…Ее экзистенции угрожает ее собственное небытие. ‹…› Чего экзистенция страшится, так это бытия-в-мире как такового»[946]. Возникает то состояние, которое Хайдеггер в своих работах назвал ужасом, ужасом в экзистенциальном смысле. Мир становится для человека угрожающим и сверхъестественным. Но ничтожение существования у Бинсвангера выступает не только в хайдеггеровском, но в сартровском смысле: как тошнота.
Это «червеобразное вегетативное подземное существование, желтеющий и рассыпающийся в прах упадок, тошнотворный мир…»[947]. Исчезновение (Schwinden) мира, на взгляд Бинсвангера, – основная черта отчаяния[948]. Мир становится тусклым, беззвучным и погружается в темноту.
Неизбежным следствием того, что экзистенция становится жертвой собственного страха, является ужас. Экзистенциальный ужас, тем самым, изолирует существование и обнажает его. Но это одновременно не означает, что в ужасе внутреннее содержание мира переживается как отсутствующее, наоборот, человек встречается с ним лицом к лицу, в его беспощадности. Существование становится бытием перед лицом смерти, смерть при этом дарует и ужас, и ликование. Эта радость, это ликование, как отмечает Бинсвангер, возникает перед лицом Ничто и разгорается от Ничто. Здесь необходимо упомянуть об отмечаемой им позитивности Ничто. Ничто позитивно лишь в очень специфическом экзистенциальным смысле. Эта позитивность возникает как следствие того, что укорененное в Ничто существование пребывает не только в экзистенциальном ужасе, но и в абсолютной изоляции. «Позитивность Ничто и существование в смысле полной изоляции экзистенциально-аналитически являются одним и тем же»[949], – пишет исследователь.
Но вернемся к клиническим случаям Бинсвангера. Миро-проект может быть не только неизменным. Другой случай Бинсвангера – случай Юрга Цунда – демонстрирует другой миро-проект. Временной характеристикой мира этого пациента является не ригидность, а спешка. Пространственность при этом характеризуется многолюдностью, теснотой, закрытостью, давленим. Это дисгармоничный, переполненный энергией угрожающий мир. Миро-проект Юрга Цюнда сведен не к категории непрерывности (как в случае Эллен Вест), а к категории давления, напора и натиска, поэтому любой ценой в случае этого пациента должен был быть сохранен динамичный баланс. Но защитная функция та же – фобия; там, где эта защита не срабатывает, появляются страх и ужас. Миро-проект Лолы Фосс, третьей пациентки Бинсвангера, характеризуется вторжением невыразимого словами Сверхъестественного и Ужасного, он сведен к категориям знакомости и неизвестности или сверхъестественности. Существованию Лолы Фосс постоянно угрожает безличная и враждебная сила, и только особые действия (бред преследования) могли уберечь его от краха. Все этим случаи, несмотря на их разнообразие, объединены одной характерной особенностью: все они есть проявление шизофренического процесса. И основной чертой шизофренического процесса, по мнению Бинсвангера, является экзистенциальное опустошение и обеднение. За экзистенциальным опустошением стоит метаморфоза свободы в компульсию, вечности – в темпоральность, бесконечности – в конечность. Свободное «я» превращается здесь в несвободный самоотчужденный объект.
Поскольку экзистенциальные a priori есть выражение заботы, то при патологической модификации их структуры изменяется именно забота. Dasein здесь уже не устанавливает свободную связь со своей фактичностью и оказывается заброшенным. Dasein всецело отдается заброшенности, отказывается от своей собственной свободы и вверяется во власть других. «Невроз и психоз, – пишет Дж. Нидлман, – должны, следовательно, рассматриваться как способ, каким Dasein существует неподлинно, способ, определяемый несоразмерно большим местом экзистенциалу заброшенности»[950]. Свобода характеризует способ, которым Dasein устанавливает отношения с миром. Поскольку, например, в шизофрении экзистенциальная подоснова сужена до одной категории, некоторые потенциальные возможности Dasein утрачиваются, его мир и смысловой контекст становятся ограниченными. Проектирование в будущее блокируется, и Dasein погружается во вне-временность.
Нидлман представляет обобщающую схему экзистенциального a priori и возникновения неврозов и психозов по Бинсвангеру (см. с. 387).
Тем самым, мы рассмотрели, что Л. Бинсвангер говорит об экзистенциальном «что» шизофрении. И здесь, на наш взгляд, уместно задаться вопросом о том, что же дает эту суженность шизофрении, какие экзистенциальные механизмы, по его мнению, приводят к ее возникновению, т. е. вопросом об экзистенциальном «почему».
Исходной чертой психического мира шизофреника Бинсвангер признает несогласованность опыта. В нормальном состоянии, по его убеждению, цепь естественного опыта выстраивается без затруднений и проблем, т. е. является связной в своей основе, находится в гармонии с вещами и обстоятельствами, с другими людьми и самой собой. Такое состояние, на взгляд Л. Бинсвангера, имеет значение непосредственного пребывания[951] среди вещей. Непосредственность этого пребывания заключается в позволении всем сущим быть как они есть в себе.
Несогласованность ведет к блокированию возможности безмятежно пребывать среди вещей. Примером этого, по Бинсвангеру, может быть деспотичное распоряжение «вещами» у Эллен Вест, когда она запрещает телу толстеть, или неуместная заинтересованность в других Юрга Цунда. В опыте появляются бреши, он не может примириться с самим собой и развертывается свободно: пациенты не могут примириться с этой несогласованностью, постоянно пытаясь восстановить порядок и ища выход из этой ситуации. Бинсвангер пишет: «Повсюду мы встречаем это неутолимое желание восстановить нарушенный порядок, заполнить бреши в опыте все новыми идеями, занятиями, делами, развлечениями, обязанностями и идеалами…»[952]. Но равновесие уже не может быть восстановлено. Единственным выходом является формирование экстравагантных[953] (verstiegene) идеалов, которые маскируются под жизненную позицию[954].
Бинсвангер указывает, что экстравагантность означает такое состояние, когда «человеческое состояние может зайти слишком далеко, может достичь края и сейчас, из которого нет ни отступления, ни движения вперед»[955]. Dasein здесь как бы застревает в определенном локусе, из которого не может вырваться. Оно больше не может расширить или пересмотреть горизонт своего опыта и поэтому остается приковано к этой «ограниченной точке зрения». Но и это еще не все. Необходимым дополнительным условием экстравагантности является то, что Dasein поднимается выше, чем позволяет ему опытный и интеллектуальный горизонт, т. е. ширина и высота становятся несоизмеримыми друг другу. Ширина (или «горизонтальное») при этом понимается как пересечение и захват мира, накопление опыта, «дискурсивности»; высота (или «вертикальное») – как желание преодолеть «притяжение земли», становление и реализация «я», выбор самого себя в смысле самореализации и созревания, «занятие позиции». Таков экзистенциальный модус экстравагантности.
Восстановить нарушенный порядок при шизофрении пациенты не могут по одной причине – опыт расщепляется на альтернативы, жесткое «или… или…». Несогласованность опыта, тем самым, достигает новой упорядоченности, Dasein занимает жесткую позицию и всячески пытается эту позицию сохранить. Именно поэтому экстравагантные идеалы достаточно стойки, хотя и воздвигают непреодолимое препятствие на пути к подлинному существованию. Следствием этой несогласованности и расщепления опыта становится дефектность экзистенциального модуса при шизофрении. Dasein теперь может существовать лишь в модусе дефектности, модусе падения в мир или омирения (Verweltlichung).
Dasein не может найти выхода из экстравагантности и все больше в ней запутывается. Но альтернатива не так уж красочна, она охватывает то, что противоречит экстравагантному идеалу. Следование ей также невозможно. «Dasein, – пишет Бинсвангер, – не может остановиться ни на одной из сторон альтернативы, и его бросает от одной к другой. И чем выше становится отдельный идеал, тем сильнее и взрывоопаснее угроза, поставленная другой стороной альтернативы»[956]. Та сторона, которая неприемлема для Dasein, скрывается (исследователь обозначает этот процесс понятием «прикрытие»), подкрепляя, тем самым, экстравагантный идеал. Dasein становится тревожным, поскольку появляется тревога преследования, свобода уходит, и существование включается в сети, кабалу, из которой невозможно выбраться. Впереди ожидает лишь пустота, которую невозможно преодолеть. И тут Dasein, больше неспособное выдерживать эту ситуацию, капитулирует.
Кульминацией напряжения, возникшего из-за неспособности найти выход, следствием отречения и отказа от всей антиномической проблемы как таковой становится экзистенциальный уход, истирание существования, которые принимают форму острого психоза, умопомешательства. Этот экзистенциальный уход не означает отречения от социальной жизни или жизни как таковой. Бинсвангер отмечает, что происходит, скорее, отказ от жизни как независимой, автономной самости, Dasein отдает себя в руки чуждых ему сил. «Dasein удаляет самое себя из автономии своего собственного жизненного контекста. Мы вынуждены сказать о таком человеке, что он жертва, игрушка или пленник в руках чуждых сил»[957], – указывает он. Это состояние сопровождается неразрывной связью активности и пассивности. Активность возможна лишь как результат пассивности, т. е. пассивного подчинения чуждым силам как результат полного отказа Dasein от самого себя. Бинсвангер пишет о Лоле Фосс: «То, что в этом случае Dasein предает себя в руки других людей, а не, скажем, демонических сил, связано с базальным садизмом, который является доминирующим в этом Dasein – а садизм является, в своей основе, модусом бытия в Mitwelt»[958]. Другие при такой стратегии обязательно должны стать врагами, от которых Dasein зависит и чьей воле подчиняется.
На основании проведенного анализа Бинсвангер заключает, что содержание психозов не является первичным образованием, но зависит от того способа, которым Dasein заполняет бреши естественного опыта, возникшие вследствие неспособности найти выход, разрешить антиномическое напряжение. Капитуляция Dasein приводит к появлению одностороннего, согласованного, непроблематичного опыта, в соответствии с которым придается форма любому новому опыту. Тем самым, при такой трактовке у Бинсвангера образуется внутренне согласованная, но дефектная структура шизофренического существования. То есть в принципе внятный, хотя и несколько противоречивый ответ на вопрос об экзистенциальном «почему».
§ 8. Структуры опыта: поздний Бинсвангер
Поздний Бинсвангер, творчества которого мы уже касались в параграфе о Гуссерле, настолько значим, что заслуживает отдельного рассмотрения. Последняя его работа «Бред: вклад в его феноменологические и Dasein-аналитические исследования» словно знаменует пик развития феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, где это целостное направление устами Бинсвангера пытается проблематизировать пространство своей основополагающей проблематики – патологический опыт и опыт как таковой. Именно этой проблеме – структурам бредового опыта и структурам опыта «нормального» – и посвящена эта работа.
В этой книге Бинсвангер в основном сохраняет свойственные его экзистенциальному анализу общефилософские установки, но, тем не менее, несколько уточняет и конкретизирует отдельные положения. Как и в более ранних работах, здесь он понимает Dasein как бытие-в-мире, как свободу трансценденции: с одной стороны, как свободу возможности существования сущих, в которых пребывает существование, и с другой стороны, как свободу самораскрытия сущих. Существование, на его взгляд, всегда явлено в близости к онтическому условию возможности раскрытия сущего.
Свое исследование Бинсвангер начинает с вопроса о том, возможно ли в психическом заболевании трансцендирование: можно ли говорить, что в бреде больной проектирует мир, что он трансцендирует к миру, и о какого рода трансценденции здесь может идти речь. И сразу же оговаривается: совершенно ясно, что трансценденция здесь не связана со свободой, т. е. речь может идти лишь о чрезвычайно дефицитарном способе трансцендирования[959]. Так в чем в таком случае состоит эта дефицитарность? На место свободы в патологии, отвечает Бинсвангер, приходит произвол и ожидание воздействия, существование оказывается во власти чуждого ей мира, становится порабощенным бытием.
Принципиально новым в контексте предыдущего творчества становится в этой работе разделение понятий существования и опыта. Если в более ранних исследованиях основополагающим было понятие структурного порядка Dasein, специфической структуры бытия, в «Бреде» на смену ему приходит понятие опыта (Erfahrung) и исследование механизмов его трансформации как разрушения его последовательности. Опыт мыслится Бинсвангером как естественный опыт, в котором существование еще не рефлексируется, не проблематизируется и предстает как непосредственная последовательная связность[960]. Последовательность этого опыта и разрушается в психическом заболевании. Здесь исследователь, с одной стороны, возвращается к феноменологической психиатрии (не зря этот период обозначает как гуссерлианский поворот) и концентрирует внимание на опыте, трактуя его, в духе феноменологических психиатров, как непосредственную связность с миром, а с другой стороны, сохраняет ранее предложенную в работе «Шизофрения» трактовку патологии как разрушения последовательности опыта.
Бинсвангер подчеркивает, что в настоящей работе он несколько изменяет трактовку опыта и его отношения к существованию, по сравнению с тем, которое было представлено в «Шизофрении». Точнее, как нам представляется, он изменяет не трактовку, а ракурс рассмотрения, обращая – по его собственному признанию, вслед за Гуссерлем – внимание на конституцию опыта. В бреде, на его взгляд, имеет место дефицитарная структура опыта, и она понимается уже не экзистенциально-аналитически, исходя из экзистенциально-аналитической герменевтики болезни и развертывания бредового существования, но на основании феноменологического описания структур и структурных связей в конституции и генезисе бредового опыта[961]. Бинсвангер, таким образом, стремится следовать трансцендентальному методу Гуссерля, и поэтому опыт здесь может быть приравнен к Гуссерлеву сознанию, в этой работе опыт – это опыт сознания, воспринимающего мир. Если изобразить присутствующие во всех работах Бинсвангера трактовки опыта следующим образом: «структура опыта (конституция и генезис) – опыт – существование»[962], то в противоположность «Шизофрении», где он сосредоточивает свое внимание на правой части этой схемы, в работе «Бред» он концентрируется на левой. Первым этапом анализа здесь, разумеется, оказывается вопрос о самой конституции и генезисе опыта, поэтому Бинсвангер обращается к ступеням «нормального» и бредового опыта.
Первая ступень синтеза опыта связана с перцепцией[963]. Исследователь отмечает, что непосредственно данное предстает перед нами лишь как хаос впечатлений и требует первичной фильтрации, оформления и синтетической унификации. В результате получаются синтетически оформленные единства впечатлений, и, поскольку они предлагают нам объект, мы называем этот процесс восприятием. Уже это синтетическое оформление впечатлений (понимаемое как первичное схватывание) подчиняется, на его взгляд, определенным правилам: каждый синтетический акт происходит согласно определенному предписанию, является результатом установленного положения. Он связывает воедино пред-актуальное с настоящим или актуальное с пред-восхищаемым (пред-ожидаемым) согласно инструкции, удерживаемой в памяти или вновь актуализированной (следуя за Силаши, Бинсвангер обозначает ее термином «мнеметическая»). Этот синтез фактически происходит на основании совокупности указаний на связь между отдельными интенциональными актами[964]. Эта система указаний в повседневной коммуникации идентична для всех ее участников и всегда скрыто присутствует в ней, оставаясь незаметной в «норме» и открываясь в «патологии». Именно здесь становится заметной для психиатра первичная незавершенность опыта.
Здесь Бинсвангер наследует характерное для большинства представителей феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа представление о том, что в патологии можно увидеть механизмы организации нормы. В. Силаши в этом отношении замечает: «Природа с ее случаями ненормальности вообще приходит на помощь исследованию процессов сознания; она словно бы предоставляет возможность экспериментов, которые не может провести человек и которые он обнаруживает в расстройствах сознания, т. е. в нарушении нормальных пунктов указания на связь (Verweisungsstellen) и способа связываний. Нормальное движение сознания плотно сцеплено. Пункты повреждения – это пробоины, в которых заметно два момента опыта: во-первых, значение отдельного момента для структуры, во-вторых, характер нарушения и исходя из него – характер ненарушенной инструкции. Решение обоих вопросов входит в круг задач Dasein-анализа Бинсвангера»[965].
Но вернемся к синтезу. Синтез описывается Бинсвангером, во-первых, в связи с выбором отдельных впечатлений из всего хаоса таковых, и во-вторых, в связи с их включением в осуществляемую деятельность сознания, т. е. в связи с наглядным представлением объекта. При этом, как оговаривает сам Бинсвангер, деятельность сознания понимается им не как последовательность надстраивающихся друг над другом этажей, а, в соответствии с представлениями Гуссерля, – как живое развертывание, как поток.
Этот синтез включает три момента: эстезис, мнеме и фантазию. Значительную роль в синтетическом оформлении впечатлений в соответствии с определенными правилами, на взгляд Бинсвангера, играет мнеметический момент. Инструкция – это набросок, мнеметическая схема, которая четко зафиксирована и скрыта, только благодаря этой схематичности, четкости и фиксированности возможно взаимопонимание. «Стол», «стул», «дом», «человек» – это не элементарные понятия, а мнеметические схемы, где «мнеме» – совокупность моментов, приводящих к идентификации. Здесь, на взгляд Бинсвангера, имеет смысл говорить не о категориальной, а о мнеметической структуре. Именно эта мнеметическая схема оказывается нарушена в патологии: ее связи чрезвычайно ослаблены и свободны. На первый взгляд, чрезмерно жесткая, неподвижная и точная, на самом деле она становится максимально свободной по отношению к входящим в нее презентациям. Мнеметический момент при этом не отсутствует вовсе, но имеет место лишь недостаточная строгость его схемы, отказ от следования естественным ссылкам между отдельными интенциональными актами. Это приводит к тому, что не человек обладает впечатлениями, а впечатления начинают обладать человеком[966].
Вторая ступень синтеза – восприятие или апперцепция[967]. Восприятие приходит на смену наглядному представлению предыдущего этапа и точно так же является продуктом синтеза[968]. Здесь восприятия становятся осознанными, поскольку перцепция еще не отмечена принадлежностью к сознанию. И поэтому на этом этапе основным результатом деформации становится деформация реальности (Wirklichkeit), а центральным моментом восприятия, вслед за Кантом, оказываются временные отношения (Zeitverhältnisse).
Как отмечает Бинсвангер, деформация реальности может происходить в бредовом восприятии, во-первых, вследствие синтеза в восприятии уже деформированных наглядных представлений, во-вторых, по причине деформации правил синтеза из-за изменения временных отношений[969]. В последнем случае время больше не является потоком, оно не течет, а тихо стоит на месте. Фаза восприятия при этом не является, как это описывал Гуссерль, пограничной фазой интенциональных ретенций, а представляет собой конечную фазу, лишенную собственной протенции.
Бинсвангер пишет: «Речь идет о „временении“ (Zeitigung), которое образно можно обозначить как „короткое замыкание“, т. е. о таком, которому недостает как подлинных ретенций, так и подлинных протенций»[970]. Этот факт, как считает Бинсвангер, еще раз доказывает истинность идей Гуссерля и указывает как на то, что бред не следует за деформацией содержаний, так и на то, что интенциональный акт связан не с отсылками к предметам (den sachlichen Hinweisen), а с необъятным множеством не связанных с предметами указаний (sachunge-bundener Hinweise).
Третья ступень синтеза связана с синтезом восприятий с объективным опытом[971], и именно благодаря этому, на взгляд Бинсвангера, мы понимаем вещи в их объективной связности. Нарушение этого синтеза происходит вследствие уже упоминавшегося ослабления мнеметического момента (на первом этапе), вследствие замены четко связанной мнеметической схемы на не предписываемые никакими мнеметическими ссылками восприятия. Объективная мнеметическая схема заменяется четко зафиксированной жизненно-исторически обусловленной, привязанной к вещи схемой. Эти восприятия теряют свой субъективный характер и становятся объективными. Имеет место единый бредовый континуум сознания, соединяющий в себе коррелирующие между собой ноэтический и ноэматический компоненты. «Чем меньше, – пишет Бинсвангер, – человек связан с положением вещей – (Sachverhalte), и чем меньше он ими повелевает, чем больше он их избегает, тем больше он отдаляется от объективного опыта, и, значит, – от реальности»[972].
В бреде, по убеждению Бинсвангера, об объективно-действительном опыте не может быть и речи, бред является его противоположностью. И основным здесь является вопрос о том, посредством каких регулирующих изменений феноменологической структуры или феноменологической конституции сознания его нужно понимать. Одним из механизмов изменения бредового сознания становится при этом нарушение синтеза восприятий в единый опыт, и вместо целостного и развертывающегося опыта перед нами предстают клочки опыта (Erfahrungsfetzen). Деформация структуры сознания приводит к деформации реальности (Wirklichkeit), и она также распадается на бессвязные фрагменты.
Одной из причин деформации реальности становится также прекращение развертывания опыта в едином конститутивном стиле, утрата всегда сохраняющейся презумпции (Präsumption), исчезновение интенционального горизонта (Horizontintentionalität). «Реальный мир, – подчеркивает Л. Бинсвангер, – существует лишь в постоянно вырисовывающейся презумции, чтобы опыт непрерывно развертывался в одном и том же конститутивном стиле»[973]. Именно отсутствие этой презумции, на его взгляд, и не позволяет говорить о существовании в бреде реального мира. Как мы видим, в понимании реальности и нереальности опыта Бинсвангер исходит не из свойственного медицине позитивистского критерия о соответствии опыта объективному положению вещей, изолированной очевидности он не признает. Здесь он использует Гуссерлев критерий интенциональности горизонта и наличия непрерывного саморазвертывания сознания, конституирующей трансцендентальной субъективности.
Одной из центральных проблем феноменологического исследования мира и сознания бредового больного является, по мнению Бинсвангера, проблема проекции. В апрезентации больной присоединяется к физической презентации другого и сливается с ним в единстве отчужденного опыта. Изначальная, примординальная сфера, сфера свойственного лишь «я» потока жизни (Lebensstromes) и исходно-первичный мир, конкретное бытие человека проецируются в «между» – сферу и наоборот[974]. Эти две сферы начинают меняться местами.
Итак, опыт может деформироваться вследствие: 1) деформации представлений – нарушения синтеза отдельных представлений, связи между ними; 2) деформации восприятия – изменения нормального синтеза представлений в восприятии; 3) изменения отношения правил восприятия к опыту.
Бинсвангер подчеркивает, что бредовые больные иногда не имеют даже и рассеянных представлений, и если нормальные актуальные представления всегда ставят новые задачи, то здесь целостная конституция понимания заменяется совершенно монотонной готовностью опыта, всякая интенция опыта отсутствует. Он пишет: «Что осталось от представления, так это саморегистрирующая машина, механическая регистрация, фантазия и мнеме есть лишь застывшие элементы этого регистрирующего аппарата»[975]. Механическая схема становится неспособной к действию, она может лишь воспринимать воздействие извне. На место трансцендирования приходит животная регистрация, мнимое существование (Scheinexistenz), в сфере опыта имеет место состояние, полностью аналогичное животному. И здесь появляются идеи воздействия.
В нормальном опыте, как Бинсвангер говорит, следуя за Гуссерлем, имеет место сочетание трансцендентного и имманентного. Внешний мир трансцендентен сознанию, но схватить его оно может, лишь исходя из своей имманентности, в собственном жизненном потоке[976]. В бреде об этом не может быть и речи: трансцендентно встречаемое и имманентно-конституированное четко разделены. Бредовое сознание не способно ни к трансцендентному конституированию, ни к рецепции трансцендентных объектов. Оно не способно к интерсубъективности, другие не даны здесь во взаимодействии, они не образуют общий с индивидуальным сознанием мир.
В этой работе Бинсвангер, используя идеи Хайдеггера, высказанные в работе «О сущности основания»[977], дает более конкретизированное разъяснение отношений феноменологии и психиатрии. На основании идеи Хайдеггера о том, что каждое событие или свидетельство определяет для онтологии область возможного как область возможного категориального или некатегориального обоснования, он приходит к выводу о том, что интенциональность связана с выбором области возможного для онтологии. В свете такого отношения между онтологией и онтикой Бинсвангер определяет положение психиатра. «Я думаю, – пишет он, – что мы теперь можем уточнить наш собственный феноменологический метод как психиатра и метод научной психиатрии как таковой, учитывая представления Хайдеггера и Гуссерля для нашего случая. В том отношении, что психиатр исходит из конкретных „случаев“ и исследует их феноменологически, он никогда не устремлен к „сфере возможного“ или от возможностей, следовательно, к сфере существования как бытийной возможности [Seinkönnen] (онтологической истины), но к сфере существования как окончательного выбора или как судьбы (онтической истины). Но у психиатра также должен оставаться и взгляд, исходя из окончательного выбора (онтическая истина), на сферу возможностей как таковых (онтологическая истина), поскольку он позволяет увидеть и то, что эта реальность есть лишь одна из множества возможностей»[978].
Этот окончательный выбор фактически определяется у него так же, как и в «Идеях к чистой феноменологии и феноменологической философии»[979], как выбор горизонта возможностей, т. е. определимого горизонта актуальности опыта. Интенциональность горизонта всегда оставляет открытыми определенные возможности, актуальный опыт указывает собой возможные опыты, и все это, по Бинсвангеру, определяется связанными с априорными типами различными разновидностями правил. Все события практической жизни, все факты науки определяются этим изменчивым, но одновременно постоянным горизонтом, исходя из которого мир обретает смысл. «Данный труд, – пишет Бинсвангер, – должен был показать и показывает, что „прояснение горизонта опыта“ бредового больного и „его логики“ и представляет собой подлинную задачу психиатрии»[980]. За возможность такого исследования, как далее подчеркивает Бинсвангер, психиатрия должна быть благодарна Гуссерлю и разработанной им теории, а также Силаши за его положение о том, что перцепции являются априорными модусами опыта[981].
Таким образом, поздний Бинсвангер понимает экзистенциально-априорные структуры скорее в Гуссерлевом смысле как горизонт опыта, и эти структуры как структуры опыта бредового больного он и стремится исследовать[982]. Его эскиз ступеней деструктурирования опыта отсылает к Хайдеггеру, Гуссерлю, Силаши, Канту и др. И в этой последней работе перед нами предстает действительно зрелый Бинсвангер, и это позднее экзистенциально-феноменологическое осмысление психической патологии наиболее проработано и наиболее синкретично.
Фигура Бинсвангера является важной вехой развития и феноменологической психиатрии, и экзистенциального анализа. На примере собственной жизни и собственных исследований он показывает недостаточность чисто гуссерлианской феноменологии для психопатологии. На это указывает обращение к Хайдеггеру и построение самобытной теории экзистенциального анализа как сплава идей Ясперса, Гуссерля, Хайдеггера, Сартра, Канта и других философов.
Особенно продуктивным для философской психиатрии оказался концепт экзистенциально-априорных структур. В теоретическом плане эта категория позволила переосмыслить фундаментальную онтологию Хайдеггера, введя в нее авторские элементы и изменив, таким образом, ее ориентацию с исключительно онтологической на онтологически-онтическую. В плане практики это понятие оказалось тем, что позволило не только выстроить теорию возникновения психического заболевания, но и наметить пути его преодоления. Несомненно, этот пласт так и остался недоработан, хотя и мог оказаться тем стержнем, который бы успешно объединил как все наработки психиатрии, так и целостный пласт философской рефлексии.
Несмотря на это, большое количество последователей Бинсвангера своей деятельностью и своими теориями доказали успешность и продуктивность предложенной им теории. Его фигура поэтому является своеобразным апогеем развития феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа. В его теории экзистенциально-феноменологические поиски философской психиатрии достигают своего законченного воплощения и завершения. Дальше придет уже антипсихиатрия, оказавшись «продуктом» другой эпохи и другой философии. Но в экзистенциальном анализе есть и еще одна фигура, своеобразный антипод Бинсвангера, который своей теорией и своей деятельностью показывает, что происходит, если догматически и неизменно транспонировать философские представления в клиническую практику.