Идти иным путём. Но угадать
Никак не мог, всё недоумевая, —
Что делать, где искать ещё, — не зная.
CXXIII
И он твердил себе: «Она, пожалуй,
Вот тут, в лесу пространном и глухом!
И если так, то без приметы малой
Мне не сыскать её, блуждая в нём;
И больше месяца бродя, усталый,
Всей чащи я не обыщу кругом.
И ни следа! Ведь если бы вступила
Тут в лес она, хоть след бы проложила.
CXXIV
Хотя бы весть мне сердце провещало,
Куда пошла она! Не счесть путей,
А ведь из них один она избрала.
И дальше устремляясь так за ней,
Пойду ли ощупью куда попало —
И не туда приду всего верней,
А дара уж теперь не потеряю
Печального, которым обладаю.
CXXV
Не знаю я, идти или остаться
И ждать, не выйдет ли сюда сама;
И верховой здесь мог бы затеряться, —
Такая глушь в лесу, такая тьма,
Что и его бы следу не сыскаться.
А ежели послушаться ума, —
Далёко быть мне на полмили надо,
Чтоб ею брошена была засада».
CXXVI
И он взглянул на солнце. Час десятый[27]
Уж близок был. И он себе сказал:
«Что тешиться надеждою богатой?
Надежды нет, которой я дышал;
Здесь тратить время — тщетной было б тратой».
И в памяти рассказ отца вставал
О двух любовниках — что накануне
Он слышал, — как погибли вместе втуне.
CXXVII
А тут же и Амурово шептанье:
«Что мне Диана? Не боюсь её.
Раз увенчать бы страстное желанье, —
Век было б сердце счастливо моё.
И кончится пускай существованье, —
Я бога восхвалю за бытиё.
Но за неё крушился б я душою:
Из-за меня ей смерть была бы злою».
CXXVIII
Одно другим сменяя рассужденья,
Здесь Африко немало пребывал,
Не в силах разрешить свои сомненья, —
Амур его, лелея, обольщал.
И наконец-то, ради сожаленья
К отцу, что крепко дома тосковал,
Идти домой решил он поневоле
И в путь пустился, полн великой боли.
CXXIX
Так возвращался Африко, тоскуя,
И, что ни шаг, оглядывался он,
Стоял и слушал, мысль одну милуя:
«Не Мензола ль? — вздыхая. — Истомлён,
Что за глупец, что за тоску несу я
Бессменную, всего теперь лишён!
Ты здесь осталась, Мензола», — взывая,
Метанья длил он без конца и края.
СХХХ
Но речь о том, как он один метался
При каждом лёгком шелесте листка
Взад и вперёд, и снова возвращался,
И снова шёл, была б не коротка.
Каким страданьем в сердце он терзался,
Поймёт ведь каждый, — какова тоска
Пути возвратного! Сказать короче,
Домой с тоски едва дошёл он к ночи.
CXXXI
Вот наконец в своей каморке малой,
Родителями не замечен, он
На узкую постель упал усталый
И чует — уж у сердца Купидон,
Стрелой его сразивший многожалой, —
И жадно жаждет он его полон,
В тоске простившись с радостью земною,
Вдруг сокрушить хоть смертною ценою.
CXXXII
И Африко, простёртый на постели,
Вздыхая тяжело, лежит ничком.
Уколы шпор любовных так горели,
И трижды он вскричал в жару таком:
«Увы! Увы!» — что вопли долетели
До слуха матери. Вскочив, бегом
Она наружу в садик устремилась,
Расслышала его и возвратилась.
CXXXIII
И сына милого воскликновенья
Узнавши, в комнатку к нему спешит;
Сама вся не своя от изумленья,
Вдруг видит — он, простёрт, ничком лежит.
И обняла, и шепчет утешенья,
А голос обрывается, дрожит:
«Скажи, сыночек, что тебе так больно?
Чем душенька твоя так недовольна?
CXXXIV
Скажи скорей, сыночек ты мой милый,
Где у тебя болит, любимый мой?
Дай полечу. Я рада всею силой
Тебе помочь. Ведь снимет как рукой.
Да повернись, мой голубь сизокрылый,
Мне молви хоть словечко, мой родной!
Своей я грудью ведь тебя вскормила,
Под сердцем девять месяцев носила».
CXXXV
Услышал Африко — к нему прокралась
Мать нежная — и рассердился он:
Как бы о чём она не догадалась!
Но он в любви лукавству научён, —
И отговорка в мыслях уж слагалась;
Подняв лицо, — заплакан, истомлён, —
Он молвил: «Матушка, я торопился
С утра домой, упал и весь разбился.
CXXXVI
Я поднялся, но с болью небывалой
В боку, — и вот едва добрёл домой,
Настолько ослабелый и усталый,
Что уж едва владел самим собой,
Бессилен, словно снег на солнце талый,
И лёг в постель, чтоб дать себе покой,
И, кажется, теперь полегче стало,
Потише боль, что так меня терзала.
CXXXVII
И если любишь ты меня немного,
Скорей отсюда, матушка, уйди.
Не огорчайся этим, ради бога:
Мне говорить — такая боль в груди!
Иначе не пройдёт моя тревога, —
Послушайся, больному угоди,
Ступай к себе, мне говорить не надо:
Ведь это для меня опасней яда».
CXXXVIII
Он замолчал и, тяжело вздыхая,
Склонился на подушку головой.
Такие речи слыша, мать седая
Задумалась, пошла, сама с собой
Безмолвно и любовно рассуждая:
«Должно быть, как он слышит голос свой,
Так болью звук в груди и отдаётся, —
И словно бы она на части рвётся».
CXXXIX
И вышла из каморки, где в томленье
Метался сын и горестно стонал.
Почувствовав своё уединенье,
Он от любви ещё сильней страдал,
И, груди непривычное, мученье
Всё возрастало, пламень сожигал
Всё яростней; взывал он: «Почему же
Любовь, что миг, терзает больше, хуже?!
CXL
Я чувствую, что весь внутри сгораю
Любовным пламенем: я слышу — грудь
И сердце жжёт он с краю и до краю;
Себе помочь не властный как-нибудь,
Беспомощный, бессильный, замираю.
И лишь одна могла б в меня вдохнуть,
Чуть пожелай, — мир и забвенье боли
И сделать всё со мной, что ей по воле.
CXLI
И ты одна мила, как ангел нежный,
Красою светлокудрою своей,
С умильной речью, лёгкой и небрежной,
Всех белых роз улыбчивей, свежей,
Всех ясных звёзд в лазури безмятежной
Блистательней, — ты мне всего милей,
Одну тебя, желанная, желаю
И ночь, и день всечасно призываю!
CXLII
Лишь ты одна всю боль моих страданий
Могла бы благодатно исцелить!
Лишь ты одна всей властью нежных дланей
Ведёшь моей безвластной жизни нить!
Лишь ты одна от смертных воздыханий
Мой жалкий век вольна освободить!
Лишь ты одна захочешь — обладаешь
Мной — как ты можешь, как ты пожелаешь!»
CXLIII
И говорил: «Жесточе невозможно,
Чем ты, томить безжалостной тоской;
И дикую — страшит тебя тревожно
Тобою восхищённый взор людской!
Вся жизнь моя, что для тебя ничтожна,
Во мрак темницы ввержена тобой,
И нет в тебе — увы! — тем мукам веры,
Что ты не видишь, а дала без меры!»
CXLIV
Потом, стеня, к Венере обратился:
«Священная богиня, победить
Властна ты всех на свете, кто бы тщился
От ран твоих себя оборонить,
И от тебя никто не защитился;
А ныне, мнится, не сильна сломить
Ты слабой девушки — и перед нею
Бессильна всею силою своею.
CXLV
Ты мощь свою всю ныне потеряла
Против неё, и тонкий ум притих,
С каким всегда разил сердец немало
Твой сын Амур — высоких и простых.
Пред сердцем ледяным вдруг всё пропало
Презревшим обаянье сил твоих;
Обыкшие вершить твоё отмщенье
Лук, стрелы острые — в пренебреженье.
CXLVI
Её, быть может, без труда ты мнила
Вдруг захватить, как и меня взяла,
Чтоб в грудь её твоя проникла сила,
В грудь изо льда — как и в мою вошла.
Она же стрелы просто притупила,
Что на неё ты мудро навела;
А я, глупец, от них не защитился —
И в вечную темницу погрузился.
CXLVII
Мне никогда уж не освободиться;
Мир, отдых и покой — не для меня: