Как-то раз я ехал в маршрутке, нас отпустили в увольнение на целые сутки, и я торопился домой к жене. Там сидела похожая парочка, которая обсуждала мировую политику, и один из них заметил меня. Но поскольку мне хватало мудрости не лезть к ним, я сидел и молча слушал затылком о том, что мы «мясо, год – это не два, да я, да ты, да то, да се». Хотелось дать им по лицу, но я понимал, что меня лишат в итоге встречи с женой, вызвав военную комендатуру. Да и проблемы потом устану разгребать. Я промолчал и вышел на своей остановке. Но пьяные разговоры не люблю с тех самых пор.
Мне повезло с соседом по месту в автобусе. Это простой мужик был лет 35–40, который всю дорогу цедил небольшую пластиковую бутылку вина, то и дело рассказывая о своей родине, на которую он смог приехать вот только теперь. «А в 2014-м, когда мы пытались покинуть Донбасс, по нам стреляли свои же солдаты. Погранцы и ВСУ тогда мочили со снайперок и минометов. Трупов было… Мин… Растяжек. А я с сыном. А он болеет. Первый раз не получилось вывезти его. Попали под огонь, вернулись в Донецк. Во второй раз в машине втихую вывез окольными тропами. Сам не знаю, как мы спаслись. А теперь вот – видишь, решил чуть-чуть, за встречу со своей родиной. О, а на том столбе покойники повешенные висели. Я сыну глаза закрывал еще руками. А дорога вся была изрыта воронками. Тут такие бои шли… Если бы ты знал. Страх Божий. А вон там снайпер сидел».
И от его рассказов бежали мурашки. Его глаза были другими. Рассказывал он все спокойно, с остановками, часто вздыхал, тер рукой лицо. А я смотрел в окно на бескрайние степи Донбасса, на разрушенные дома в маленьких поселках, пытался увидеть как можно больше. В какой-то момент я подумал, что это очень символично, прямо с границы встретить такого человека на своем пути. Донбасс поздоровался со мной через него. Вот так, грустными историями, будто собранными со всей его земли. Поведал мне о своем горе, которое на тот момент терзало его уже второй год…
Глава 5
Странно это – думать о женщинах во время обстрела, когда над твоей головой летят снаряды и пули. А еще когда снайпер пытается выбить одного из парней, пытаясь попасть в голову, но почему-то промазывая. По счастливой случайности, наверное. А может – специально? Чтобы мы еще больше боялись и дрожали от страха и адреналина.
Я однажды прочитал такое высказывание: «Мужество – это когда только ты знаешь, как тебе страшно». Не знаю, есть ли такие, кому на войне не страшно. Чаще всего, если так говорят – либо рисуются, либо уже настолько инстинкт самосохранения притупился, что мозг работает иначе. Но это уже болезнь.
Как бороться со страхом? А с дичайшим чувством страха и смерти? Я тогда сидел и думал о своих бывших. Точнее – о сексе. Да-да. О сексе с бывшими. Представьте себе, по окопу, в котором мне пришлось ночевать, ведут плотный огонь из стрелкового оружия, автоматического гранатомета, периодически прилетают мины. А я сижу и вспоминаю самые пикантные моменты. Вплоть до звуков и запахов. Все детали. Да, наверное, страх смерти можно поставить в один ряд с классным сексом. Острые ощущения. И там, и там.
Вот так. Кто-то думает о том, как он спасется. Кто-то, что ему кранты. Кто-то о ногах, которые воняют невыносимо в этих гребаных берцах. А я… Решил отвлечься таким вот странным способом. Никакой романтики, да?
А противник успокаиваться и не думает. Плотность огня все возрастает, трассеры, взрывы. Ты бежишь от одного укрытия к другому почти на карачках. Над тобой ростовой окоп, который укрывает твое уставшее, не снимавшее уже 16 часов бронежилет, тело. И вроде как безопасно. Но снаряд может попасть и в окоп. Вспоминаю случай на передовой возле поселка Новоласпа, когда парнишка, спрятавшись, так же как и я, получил близкое попадание из «Града». Его не убило осколками или взрывом. Его просто засыпало землей. Мужики его откопать не успели, обстрел был страшнейший. Тогда же я понял, что на войне все относительно. Если ты в окопе – то это не панацея.
А еще я как всегда курил. Руки трясутся, ноги ходуном, сердце в пятках, душно, все свистит, грохочет, тебе все время кажется, что именно тебя сейчас убьют. И я смотрю под ноги, курю и вспоминаю. Так легче. Так я пытаюсь загнать чувство близкой смерти как можно дальше.
Мой рекорд в бронежилете – 23 часа. Ну или что-то около того. Ощущения те еще, скажу я вам. Потом, когда его снимаешь, кажется, что вместе с ним от тебя отделилась еще и кожа. А позвоночник медленно, но возвращается в свое привычное положение. У меня был обычный армейский броник. Современный, правда, бронеплита была только спереди. Спина была кевларовой, и все вокруг говорили что-нибудь в стиле: «Вот если в спину прилетит осколок – пробьет стопудово». И мне было не очень приятно это слышать, конечно же.
Как-то в очередной раз мы приехали в Старомихайловку, снимать репортаж о «перемирии после восьми вечера». Я рассказал одному из ополченцев про свою беду, и он мне от всей души, подарил еще один кевларовый слой, уже 6 класса защиты. А это очень серьезно. И потом второй военкор, Филипп Преображенский, с которым вместе мы облазали половину всех передовых ДНР, все время меня подтрунивал:
– Ох уже эти россияне, понаприехали тут, девок наших шугать, а ты так и вообще – еще и у бедных ополчуг снарягу отжимаешь!
Смеялись, конечно же, вместе.
И вот сижу я в окопе, надо мной какие-то доски, а должны бы были быть бетонные плиты, и думаю – что с кевларом, что без. Страшно одинаково. Мне тогда еще так ехидно командир отделения местного сказал:
– В тот окоп, где ты сидишь, укры любят гранаты из подствольника закидывать.
Наверное, вы представляете мое выражение лица в этот момент. Я порой себя спрашивал, попадая в очередной замес: «Что я тут делаю? Подождите, я что, сам сюда приехал? Серьезно? На самое острие сам приперся снимать? Может, я больной человек?». А как еще это назвать. Сначала ты боишься передовых, трясешься каждый раз еще на подъезде к ним. Потом появляется странный кураж. Ты начинаешь стремиться попадать на передок как можно чаще. А потом приходит третья стадия, когда ты осознаешь все последствия таких поездок. И вот тут важно не сломаться морально.
И ломаешься ты именно в такие моменты, когда чувствуешь, что смерть где-то очень близко. И сделать ты ничего ровным счетом не можешь. Дорога сюда, к этим окопам – как на ладони. Простреливается. Укрыться практически негде, все дома превратились в руины. Да и опасно даже просто подходить, неизвестно – есть ли там растяжки или нет. Но еще более стремно то, что и сама дорога к этой местности также на прицеле у противника. А значит, в машину может прилететь или с РПГ-7, или ПТУР. Что также означает смерть. И я все равно сюда приехал. Снимать. Нарушения перемирия.
И оказался в самой гуще этих нарушений. Конечно, я знал обо всем этом. Знал, и хорошо понимал, на какой риск иду. Но я был военкором. А мы должны быть там, где горячее всего. Иначе – это уже не та профессия, какой мы ее себе представляем. Многие в ДНР называли себя военными корреспондентами. Но многие из них и передовых-то не видели. Даже не были близко к ним. И к этим журналистам такие как мы относились с презрением. А они – к нам. Ведь мы смогли перебороть свой страх. А они – нет. Но и судить их – нельзя. Вообще, судить людей – дело последнее.
Но я точно знал, что ничего со мной не произойдет. Почему? Кто его знает. «Чуйка». На войне прислушиваешься к ней всегда. Порой стараешься отогнать мысли, если вдруг начинает что-то наклевываться. На войне начинаешь верить и в Бога, и в черта. Следующая стадия – перестаешь верить в Бога, но все больше хочется спросить Его о многом.
Слышу звук двигателя. Мужики напрягаются, явно танк вышел на охоту. Рев на всю округу. Кто-то говорит: «Хорошо, не “Град” выкатили». Кончики пальцев покалывает неприятно. Звук двигателя и грохот гусениц говорит, что это не танк, а БМП или МТЛБ. Раздается треск крупнокалиберных пулеметов. Это украинцы решили отстреляться по Вольво-Центру. У всех в голове мысль: «Тяжело мужикам. Хуже чем нам, уж точно. Лишь бы все живые остались». Потом техника срывается и улепетывает назад к себе. Понимают, гады, что они на прицеле. Всю ночь таращу глаза в маленькую амбразуру. Ночью все страшнее. Вот кто-то вроде ползет. Ан нет, это ветер шевелит какой-то куст или высокую траву. Не разберешь толком. Но вжимаешься в окоп, с мыслью: «А вдруг?». Холодный пот прошибает через всю спину. Потом приходит кто-то из ополченцев, и спрашивает: «Ну как, нравится тут у нас? А, между прочим, тут всего 35 метров до окопов ВСУ». И я опять закуриваю. 35! Тридцать пять!!!
Так близко к противнику я еще не был. Вы понимаете? Не сто! Не двести! А 35 гребаных метров. Это не расстояние на войне. Хотя, это тоже много, в определенной ситуации. Утром я понял, что это очень мало, когда проснувшиеся бойцы украинской армии попытались закинуть нам гранату в окоп. Взорвалась она метрах в 7 перед бруствером. Мы были ошарашены.
«Доброе утро, скоты».
В полвосьмого утра нам разрешили покинуть окопы. Мы бежали со всех ног. Мне казалось, у меня подошвы горят. Но я успел даже снять пару минут видео разрушений, которые до меня особо никто и не снимал. Ночью можно было только догадаться, в каком состоянии поселок. Утром же – это было что-то с чем-то. Все в дырку. Сито. Мебель, посуда, все на улице. Все раскурочено, размочалено. Казалось, что я попал в какой-то страшный сон. Бойцы местные все грязные, уставшие, напряженные. Комбат нас спросит:
– Ну как вам, понравилось ночевать в окружении?
И так было не один раз. Всегда было интересно – куда же смотрит командование? Где их разум? Люди почти в кольце. Дорога, которая сюда ведет, одна-единственная, простреливается «на ура». Соотношение сил один к 10. Как это все понимать вообще??
Садимся в иномарки, мчим по разбитой грунтовке 130 в час. Машина ходуном, кажется, что колеса просто отвалятся сейчас к чертовой бабушке. Озираюсь назад. Жду, все жду, когда на нас среагируют. Когда выстрелят.