– Смотри, сейчас машины будут сгоревшие – это несколько месяцев назад сюда такие же, как вы ехали. Сожгли ПТУРом, погибли все. Журналисты.
Две машины у обочины. Одна разорвана. От другой одно днище и все. Я напряженно смотрю на них и пытаюсь зачем-то представить, что они чувствовали, когда в них стреляли. Видели ли они, что в них летят снаряды? О чем они подумали перед смертью.
Я же тоже мог погибнуть. И думал я не о чем то пафосном. А о бывшей. И о том, что ноги устали и чешутся. Вот и все.
Город встретит нас туманом и метлой, сметающей осенние листья с асфальта. Мы будем минут 40 стоять и курить, вспоминая подробности всей ночи. Потом долго молчать.
Я стоял и смотрел в небо. На лицо падали капли дождя. Я открыл рот, чтобы почувствовать его вкус. И я все не мог понять – жив я или погиб, буквально только что. Капля оказалась соленой. Мимо проходили какие-то люди. Мне хотелось броситься к ним, начать обнимать и кричать им, что мы живые. Чтобы они поняли, что мы пережили. Чтобы они знали, слышали. «Слышите, мы живы! Мы были так близко. Но мы живы! Слышите?» Но они прошли мимо. Мы сели в машину и поехали домой.
Глава 6
«Все будет хорошо». Такая ложь. Так часто мы слышим от людей вокруг: «Да не переживай, все будет хорошо!». А оно не хорошо. Вообще не хорошо. То есть – совсем не хорошо. Я думаю, что даже моему знакомому, ополченцу Гному, говорили так перед тем, как его ноги превратились в желе. В машину, где ехало трое моих друзей, Гном, Сентябрь и Ветерок, попала ракета ПТУРа. Но не взорвалась. Машина в хлам, Сентябрь и Ветерок каким-то чудом уцелели. А вот Гном… «Но все будет хорошо, ты не переживай».
И ты готов плюнуть в лицо человеку, сказавшему это тебе. А дети, молодые мамы, погибшие под снарядами и «Градами» – это тоже «все будет хорошо»? Кто-то не согласится, скажет: «Ну и что теперь, жить и грузиться? Нужно же быть оптимистами!».
Знаете, я думаю, что оптимизм должен быть здоровым. Ровно как и «все будет хорошо». А когда вокруг тебя гражданская война – эта фраза, по-моему, не уместна. Все будет так, как будет. Надейся на себя. И делай, что можешь.
Я вспоминал эти слова, когда проезжал через окраины Донецка. Возле шахты «Трудовские» мы с Пеговым должны были встретиться с «Чебурашками». Так назывался четвертый батальон Республиканской гвардии. Название смешное, конечно, но ребята, служившие в батальоне, были, в основном, бывалыми. Слова: «Я еще со Славянска воюю» – здесь были довольно частыми.
И как-то сразу мы подружились с ними. Семен знал их давно, частенько приезжал к ним, чтобы снять передовую. Я же был впервые, но быстро с ними разговорился. Бойцы повели нас на террикон, с которого хорошо было видно Красногоровку и Марьинку. Я смотрел на эти два городка сверху, видел купола церквей, крыши домов. И не понимал, где же та грань, которая разделяет нашу правду от их правды. Наш мир от их мира. Мужики рассказывали, что там, на украинских позициях, на самой передовой, стояли ВСУ, а за ними – карательный батальон «Азов». Как заградотряд. Ополченцы рассказывали, как к ним тайно приезжал командир местной украинской бригады и договаривался о перемирии. Но как-то только «Азов» прочухал ситуацию, открыл огонь по своим же. А те уже открыли по «Азову». И такие перестрелки, «междусобойчики», я слышал не раз на передовой под Марьинкой. Там же, на вершине, я снял ложку, простреленную из автомата или винтовки. Четко посередине. Маленькое отверстие. А если эта ложка лежала в кармане нагрудном? Я почему-то именно так представил себе этот момент.
Записав несколько интервью на вершине террикона, мы пошли обратно к шахте. Один из ополченцев остановил нас, показав рукой на кусок дороги, который не был закрыт сбоку валом земли.
«Это место простреливается снайперами. Пробегайте по одному, пригибайтесь как можно ниже к земле. Камеру спрячьте. Журналисты как красная тряпка для этих уродов».
Бежим, делаем все, как сказали. Я держу камеру у груди, направив объектив на дорогу. Изображение трясется, но это самые важные кадры на этом терриконе. В голове мысль: «А если вот именно по мне выстрелит снайпер? В голову, например? Или пуля попадет под ребра? Я упаду, неловко взмахнув руками, возможно даже камера еще будет какое-то время писать то, как я умираю». И вы знаете, мне кажется, что каждый, кто пробегал этот опасный участок, думал что-то похожее.
Но то ли снайпера на позиции не было, то ли он просто решил не стрелять в этот день по журналистам, выбрались мы с террикона спокойно. Это был очень жаркий день. Душный. Я был весь мокрый от пота. Сильнее всего у меня потело лицо. И когда я сел записывать интервью добровольца, приехавшего из России воевать за Донбасс, пот в буквальном смысле заливал мне глаза. Из-за чего, ослепший, я тер их руками, и ничего не мог с этим поделать. Интервью пришлось остановить, ополченцы дали бутылку с горячей водой, чтобы промыть мои «очи». Я порой думал: «Ну вот, зачем я поехал именно летом? Можно было подождать да осени, не так жарко, комфортнее работать». Но потом осенью придет второй «Минск». Придет спад обстрелов. А военкоров, вроде меня, перестанут пускать на передовую. Запретят свободный доступ к информации и съемкам там, где горячее. И многие из нас останутся без работы.
А сейчас я сидел и слушал о том, как Ветерок взялась за оружие, чтобы защитить своих детей. Когда-то она была обычной мамой. А потом в Дебальцево, много позже, станет командиром расчёта «Града». В общем, девушка серьезная. Но говорили мы как-то по-другому. Не как журналист и герой. А как человек и человек. И в ходе этого разговора я старался задавать простые, но вместе с тем не банальные вопросы. Потому что я понимал, о чем все спрашивают ополченцев. Мне же была интересна личная история этого офицера – «девушки на войне». Ее мысли о ситуации, ее прошлое, ее переживания.
Пегов ходил по окопу вместе со своим оператором, записывал стендап. Бойцы следили за обстановкой, я пил воду и обливался потом. Периодически офицеры напоминали нам, чтобы мы не поднимались в полный рост, потому что эту позицию обстреливают снайперы.
На передовой всегда так, даже если кажется, что все спокойно и тихо – все равно нельзя расслабляться. Надо быть внимательным. И быстро реагировать на смену обстановки.
Самое интересное, что в батальоне «Чебуршка» я встретил подчиненного отца по Первой Чечне. Много раз он мне рассказывал о моем папке, а я как-то даже и не знал, как реагировать. Молчал и улыбался, но чувствовал гордость. Ведь отец никогда ничего говорил о тех событиях. «Все бы были такие офицеры, вот тогда бы мы всех победили», – говорил мне ополченец, звали его Игорь, а позывной уже и не помню.
Через полгода после возвращения с войны, я узнал от отца подробности его первого боя в Чечне 94 года. Мой отец – тот самый офицер, который вывел 4 оставшихся в живых танка из города Грозный. Но одеть орден Красной Звезды на пиджак он постеснялся, когда мы вместе с ним участвовали в акции «Бессмертный полк». А зря.
Глава 7
Вы помните, как вы бегали в детстве? Ну, за молоком, например. Мне моя мама давала такой пластиковый бидон, пятилитровый, с зеленой крышкой. А во двор между домов приезжал молоковоз. Люди выстраивались в очередь, наполняя свои тары белой жидкостью. И я наполнял свой бидон. А потом нес его домой. Но мне было всего 6 лет, и мне казалось, что он тянет меня к земле. Я был довольно худым ребенком. Хотя, если уж совсем прямо – я был костлявым. И падал раза три, пока проносил бидон от машины до подъезда. Папа еще всегда смеялся, говорил, что «куда ветер дунет, туда и Вадю с молоком несет»…
Вот и сейчас я бежал. Только не за молоком. А от стальной смерти. От маленьких частичек, которые так легко и просто рвут человеческую плоть. Залетел в подъезд штаба «Чебурашек», за мной еще человек 15. Все прислушиваются, куда это сейчас работает «ЗУшка» ВСУ. Вроде как пытается по нам достать. Но падает пока что на безопасном расстоянии. На самом деле, фронт тут уже в городе. И это немного странно. Недалеко от штаба ходят гражданские, мы видим их по утрам на остановке, которая также недалеко. Они ждут единственную бесстрашную маршрутку, которая меняет расписание каждый день, дабы не стать очередной печальной мишенью.
Странно так, вырываться утром с линии фронта, проносясь мимо обычных людей, которые смотрят заспанными лицами на нашу машину, из которой орет музыка. Гном, царствие ему Небесное, всегда включал музыку так, что, казалось, порвутся ушные перепонки. Сентябрь пытался ее перекричать, размахивая руками. Все это выглядело очень смешно и нелепо, потому я просто сидел и улыбался, как дурак, думая о том, что мы живы, я снял много хорошего материала. Светит яркое донецкое солнце, и скоро я приму утренний душ, выпью чашку такого любимого кофе.
Мы еще долго сидели потом с ребятами у моего подъезда, обсуждали что-нибудь, говорили о жизни, о войне, о нашем прошлом. Курили. Смеялись, молчали. Опять курили. А потом я говорил: «Ладно, мужики, пойду, посплю, мне еще сегодня работать». Мы жали друг другу руки, они отпускали меня. Мы как-то привыкли друг к другу за эти дни в окопах.
Мы живем, быстро, не замечая ничего вокруг. Дом-работа-деньги-продукты-кредиты-дом-работа… А тут я сижу, пялюсь в окно машины, и радуюсь, что просто дышу. Что рядом самые крутые на свете мужики, каких я видел. Что светит солнце. Что я делаю что-то по-настоящему полезное, стоящее. Возможно, самое стоящее во всей своей жизни.
Утро закончилось в моей любимой ванной, под холодным душем, которым я смывал с себя донбасскую жару и усталость от беспокойной ночи. Потом закидывал материал своим работодателям, дабы они могли собрать свежий репортаж с передовой. А народ любит смотреть видео оттуда. Вообще, к военкорам отношение у людей немного другое. Как среди гражданских, так и военных. Они знают, кто мы и чем занимаемся. Что рискуем порой не меньше их. А потому – чаще всего уважают нас. Протягивают сигарету, пытаются поговорить о ситуации, узнать наше мнение и, самое главное, услышать слова надежды. Что Минские соглашения, например, когда-нибудь уже заработают. Что война закончится тем, что наши скоро пойдут в наступление и выгонят всех «чертей» со своей земли. Но мы лишь разводим руками, говорим, что «сами не понимаем, что происходит» и снимаем.