Да, единственное, что мы можем – снимать и показывать. Жаль только, что через полгода я пойму, в конце концов, что этим ничего не исправить. И что никому, кроме нас самих это, по большому счету, и не нужно.
А пока – я засыпал в уютной квартире, на 5 этаже пятиэтажки, на улице Челюскинцев. Утром. После суток на передовой. И был счастлив как никогда.
На следующее утро мы вместе с Преображенским рванули в Октябрьский район Донецка. В очередной раз украинские снаряды приземлились ровненько в квартиры домов, в которых ночью, как и полагается, мирно спали обычные люди. Выбитые кирпичи, дыры в стенах в человеческий рост, битые стекла, запах пожара и взрыва, старики во дворе. Коммунальщики, устраняющие порыв газовой трубы.
Старики прикрывают лица руками, о чем-то шепчут в пустоту и смотрят в сторону аэропорта.
«Ух, чтоб этот их муравейник провалился!», – восклицает одна из них. Мы с моим другом ходим, снимаем. Фиксируем. Самые яркие попадания снимаем подольше, покрупнее. Опрашиваем мирных жителей, но те говорить уже не хотят. Мы опоздали буквально на полчаса, потому что тут уже была толпа журналистов, которая успела узнать у них все, что можно. А потом людям надоедает отвечать на одни и те же вопросы, и еще их это уже злит.
«Чего тут снимать? Не наснимались еще? В нас вон стреляют каждый день, а вы приезжаете, снимаете. Что толку то? Нет, ты мне ответь! Два года уже прошло, вы все бегаете тут».
Я молчу. Первый раз я слышу такое в наш адрес. Я понимаю эмоции людей. Они в шоке, им страшно каждую ночь за свою жизнь. И самое плохое – что все только хуже с каждым днем, а конца и края этому донецкому аду не видно.
«Чего ты форму одел? Ты военный? Чего ты тут в камуфляже, да еще и с камерой шастаешь?», – пристает ко мне какой-то мужик, старше меня лет на 10 максимум. Я хочу что-то пробурчать в ответ, но вместо этого сворачиваю штатив, снимаю с платформы камеру, зову напарника. Мы уезжаем отсюда, а навстречу едет еще авто с военкорами. Их тоже пара, как и нас.
Вообще, хорошо быть в серой зоне или на передовой именно с проверенным напарником. Так спокойнее, веселее, и сигарету есть у кого стрельнуть. И поговорить. И еще много чего. Даже просто вместе поколбаситься под какой-нибудь крутой трэк из приемника его старой «копеечки» по дороге домой.
А мужику? Ну что бы я ему ответил? Почему ты такой молодой и не в ополчении? Форма – это мой спасательный круг и шанс, что убьют не сразу, если нет нашивки «Пресса»? Понял ли бы он? Услышал ли?
Хотя, поставим себя на его место. Живу я, значит, такой, 30 лет в городе. Потом его начинают бомбить. И так каждый день. И два года подряд, и каждый день – как последний. И каждый день – приезжает пресса… Да, наверное, я бы тоже злился.
Да и я тут не долго, отчего бы ему меня знать? Что я военкор, который через сутки-двое на передовой, рискую жизнью, пытаясь достучаться до мира и людей разных стран?
Но, как говорят тут: «Это все поэзия».
Едем домой, выезжаем из Октябрьского района, ощущение – будто пересекаешь невидимую черту. Где есть Донецк обычный, с кафе, девушками в юбках, пробками, и передовой, где металл пробивает металл в таких причудливых формах, что порой можно даже залюбоваться, чего греха таить, на какой-нибудь рисунок от осколков в заборе. Потом одергиваешь себя, думаешь: «Ну ты чего, тут ведь кто-то погиб, наверное. Чем ты любуешься?».
Преображенский лениво ведет машину, как всегда, будто на расслабоне. Но это только видимость на самом деле. Я успел его изучить за пару месяцев. Закуриваем. Я смотрю, как дым тянется через опущенное стекло на улицу, тянусь к ручке и опускаю его полностью.
Жара, градусов 40. Но небо дождливое, я снимаю китель, друг вспоминает о том, что все еще едет в бронике. Возится, снимая его, матерится. По-украински. Я громко смеюсь, он тоже. Называет меня «москалем» и что «понаприехали тут с Саранска своего». Я поправляю его, говорю, что я из Смоленска, и мы смеемся еще больше. Потом замолкаем. Я думаю о том, сколько мы сегодня еще можем отработать адресов с попаданиями в дома, он – о том, что его, как и тех жителей, тоже задолбала эта война, идущая в никуда.
Глава 8
Едем под Тельманово. Дорога сюда долгая, «копейка» несется со скоростью 80, даже страшновато, последние дни машина часто ломалась. Друг дает мне порулить. «Шахид-копедос» 74 года выпуска, имеет осколочные и пулевые попадания. Ярко красная, молдинги, перешитый под «Шаху» салон, музыка, литые диски. На крыше два фальшвоздухозоборника. В общем – огонь аппарат.
Ехали мы в поселок, практически полностью стертый с лица земли – Белую Каменку. Недалеко от него, в чистом поле, стояло подразделение Боцмана. Парни все как на подбор – начавшие войну со Славянска и Краматорска, закаленные в боях мужики, видавшие много чего за эти два года. Приезжаем в Тельманово, там переезжаем через наспех построенную переправу через быструю реку. Мост был взорван две недели назад диверсантами. Смотрю в окно, наблюдая за выдранными кусками бетона и голой арматурой на опорах моста.
В салон авто летела пыль грунтовой дороги, но окна мы не закрывали. В очередной раз стояла жуткая жара. Мы уже обливались потом, а нам предстояло провести несколько часов в бронезащите. Сказать, что после нее ощущение, будто слезает кожа – не сказать ничего.
Белая Каменка встретила нас лопухами подсолнухов. Такой контраст – вдали стоит подбитый украинский танк, почти в упор подошедший к окопам ополченцев, а вокруг эти яркие и смешные шляпы с желтыми лепестками. Одеваем броню, несемся с тогдашним командиром подразделения Викингом на его «Ниве» через дорогу, которую видят как на ладони карательные батальоны. Ополченцы предупреждают нас об опасности, что мы можем погибнуть, дорога может быть и заминирована. Пролетаем мимо раскуроченного «КаМАза». Эта машина ехала на помощь взятым в полукольцо бойцам Боцмана. Прямое попадание танкового снаряда. По коже бегут мурашки. Я вжимаюсь внутрь своего панциря, нервно дергая подбородком, на который так неудобно одет ремешок шлема.
«Нива» ревет двигателем, мы проскакиваем еще один участок пути, который также под прицелом. Викинг рассказывает, как по ним уже пытались стрелять из ДШК, но повезло, пули прошли мимо. Хотя какие там пули, снаряды.
Наконец-то достигаем спасительной низины возле линии окопов. Вылезаем, закуриваем, здороваемся. Солнце слепит, пот опять заливает глаза. Камера быстро перегревается при попытке записать что-либо. Боцман показывает бытовые условия своей роты. С сарказмом рассказывая о заплесневевших продуктах, сырости в блиндажах, отсутствии нормальных перекрытий над окопами. Показывает машину, которая по идее должна вывезти его бойцов в случае ранения – старую МТЛБ, броня которой и не броня вовсе. Так, от осколков небольших может и поможет. Бойцы спят в земле, командиры – внутри бронетягача. Ночью холодно так, что железо «обжигает» кожу ног, если случайно во сне к ней прикоснулся. Я молча снимаю все, что говорит Боцман. Потом, позже, он подойдет и попросит некоторые вещи не показывать в репортаже.
Беру интервью у ополченцев. Большинству за 30, семьи, дети, жены. Большое впечатление производит на меня Грац. Молодой парень, доброволец из России. Разговариваем просто, легко. Человек он светлый, скромный. Немногословный, но глубокий. Вдумчивый. Общаемся долго. Потом и после того, как я выключил камеру – вместе ходим по позициям. Грац рассказывает, где, что и как происходило. Как они, небольшая горстка людей, смогли остановить наступление украинцев. Как друга засыпало землей от упавшего недалеко от окопа ракеты «Града».
Дэн тоже пишет синхроны. Мужики предлагают выпить кофе, покурить. Кстати, у нас с моим напарником было негласное правило – если едем на передовую, значит, везем парням сигареты. С куревом всегда здесь беда. Даже там, где есть рядом магазины. Но тут чистое поле, а до ближайшего магазина километров десять. В общем, ребята всегда радовались, когда военкоры привозили что-нибудь нужное. Те же батарейки, кофе, чай, печенье.
Все это еще и располагало их к нам. Потому что мы все были в одной лодке. И мы также понимали, что от ополченцев зависят наши с Дэном жизни. А от того, как мы снимем их расположение – зависят их. Много случаев было, когда военкоры показывали передовые позиции, а потом их накрывали с «Градов» или «САУшек».
Я не раз замечал за собой странное спокойствие на передовой. Кажется, ну как же так, тут же может случиться все, что угодно. Это же фронт. Даже не серая зона. Передовая. Сюда едут лишь те, кто поборол страх смерти. Загнал его в самый угол своего сердца. И не выпускает оттуда, слово из тюремной камеры узника. Обычные люди почти всегда смотрят как-то иначе на тебя, если ты говоришь, что помотался по всем серым зонам и передовым ДНР. Зрачки их становятся больше, взгляд пристальнее: «А не обманывает ли этот меня?». А чего мне обманывать – все мои поездки на сайте агентства, на которое я работал. А позже – на сайте гуманитарного батальона, в котором я также был оператором.
Вечером сидим в «Легенде», кафе, в котором собирается вся журналистская братия. Гражданских и военкоров отличить не сложно. Вторые обязательно имеют какой-либо военный элемент одежды, будь то обувь, брюки, рюкзак или еще что-то из подобного «декора». Некоторые обвешаны ими, как новогодняя елка. Я же вечно в «пикселе», который мне выдали, когда я шел на службу в армии, еще в 2012 году. Тогда я и знать не знал, что однажды, уже после дембеля, достану свой застиранный, латаный-перелатаный «комок», положу его в сумку и рвану в одно из самых жарких мест планеты.
Глава 9
Утро военкора начинается не с кофе. Я проснулся тогда в 5 часов. Грохот разорвавшегося снаряда где-то в Октябрьском районе разбудил меня молниеносно. Я подскочил, слово меня окатили холодной водой. Это был не просто взрыв. Это был Очень Громкий Взрыв. Фотоаппарат стоял на подоконнике – эту привычку я выработал буквально за неделю пребывания на Донбассе. Пришел после съемки – поставь фотик у окна. Заряди на ночь аккумуляторы. Я жил в доме, до которого в прошлом году доставала украинская артиллерия. Следы попаданий во двор еще были видны невооруженным взглядом. А совсем недалеко, в каких-нибудь 100 метрах от меня, был разрушенный краеведческий музей Донецка. Но сейчас его уже восстанавливали. Поэтому я прекрасно понимал, что какие-нибудь считанные секунды могут мне позволить снять обстрел города даже со своего балкона, и как минимум – звуки обстрела. Такие видео тоже «кушал» Ньюс-Фронт.