Я схватил свой «кусок хлеба» и принялся записывать звук. Взрыв. «Ага, ну точно, прилеты. Звук характерный. А вот подключился и пулемет. Наверное, наши открыли огонь. Еще бы – другого-то нет ничего. Пулеметы, гранатометы, да автоматы. Договоренности соблюдаем, агась». Я сплюнул с балкона, но это был не просто плевок. Это был плевок в сторону «Минских». Вспомнил дебаты по телевидению и подумал, в который раз подумал: «Вас бы сюда, балаболы телебатные».
Знаете, чего добились Минскими соглашениями? Того, что закрыли информационное окно на Донбасс. Притом, окно в Россию. С «той» стороны, я уверен, его не закрывали. И какие-нибудь натасканные BBC «ищейки» вовсю капали на мозг «на-залежной»: «Россея ахрессор! Танки маскалей у Кыева! Сами сибя стреляють! Понадусэ!»
И вот стою я на балконе, и думаю – прилетит ко мне во двор, или не прилетит. Или еще того хуже – в стену или крышу. Я даже знал, куда бежать и что делать, если снаряды начнут сыпаться на мой дом. Броник и шлем всегда лежали в коридоре. Там же и документы, деньги и аптечка. На случай, если придется быстро покидать «зону комфорта». Обстрел продолжался до обеда. Я снял 10-минутный ролик об утреннем обстреле Донецка, и уже в 7 утра он был в интернете. Комментарии под своими видео я перестал читать тогда же, когда начал ставить камеру на подоконник. Смысл?
Сегодня был разгрузочный день, ехать на передовую мне было не с кем, а Преображенский и Катина уехали туда, куда утром сыпались снаряды. Меня с собой не взяли, торопились. Я немного обиделся, но чего греха таить – я не мог все время прыгать на хвост военкорам с машиной. Необходимо было делать паузы, дабы не надоесть. Начальница меня попросила снять брифинг Басурина, и я, сев на трамвайчик, отправился в знаменитое место Донецка – кафе «Легенда». Здесь собирались все военкоры, какие только были на Донбассе. А еще мне просто нравилось тут периодически обедать. Смотреть на обычную гражданскую жизнь, симпатичных девушек. Разговаривать с коллегами. Порой, таким образом, можно было абсолютно случайно побывать на какой-нибудь интересной съемке, или даже уехать на «передок». Так мы между собой называли линию фронта.
Басурин как всегда явился без опозданий, как всегда сосредоточенный и в своих фирменных солнечных очках. «Обстановка в Донецкой Народной Республике остается напряженной…», – начал он. Все уже знали эту фразу. Она не менялась в его выступлениях уже давно. Если кто-то из журналистской братии после третьего стакана «горячительного» пробовал пародировать Басурина, то он начинал именно с нее. А я сидел и смотрел со стороны, понимая, что это «тихий ужас». Второй год подряд «обстановка остается напряженной». А что такое эта самая обстановка? Это же люди. А значит, все это время они потихонечку сходят с ума. Их нервные клетки уничтожаются. Да что там, их просто уже нет, этих самых клеток. И я более чем уверен, что полковник сам ненавидел эту фразу больше всего на планете. Когда закончится война? Когда не будет этой фразы. Вот именно тогда.
Пегов сидел за столом и пил какой-то лечебный коктейль из минералки и еще чего-то. По всей видимости, вчера, после съемок на передовой, они решили немного остудить нервы. И переборщили. Мы разговорились, и он скинул мне пару номеров телефонов ополченцев, к которым можно было бы съездить. Записать интервью, или поснимать на передовой. Завтра, благодаря его помощи, мне предстояло ехать в батальон «Пятнашка», и я был счастлив.
Я шел по улице домой, скидывать брифинг в сеть, и думал. В наушниках играл Агутин, «Летний дождь». Дождя и правда не хватало здесь. Я даже мечтал о нем иногда. У меня дома, в Смоленске, дождь шел очень часто, в любое время года. Помню Новый 1999 год, и на улице как раз были «ледяные осадки». Настроение было совершенно не праздничное. Частые дожди – одна из причин, почему у моего города появилось негласное прозвище «Тленск». Ведь все сразу становится такое унылое, мрачное и депрессивное. Лужи, грязь.
А здесь не хватало его. Жара. Жара. Жара. «Обстановка остается напряженной». Даже погода, казалось, поддерживает эту самую обстановку, не давая перегретым головам остыть, и прекратить поливать друг друга всем, чем только можно. Но только не дождевой холодной водой.
Позвонил Преображенскому и договорился, что утром он за мной, как штык, должен приехать. Остаток дня я посвятил чтению Ремарка, просмотру кино и кофепитию. Вечером выходил часто на балкон покурить. После 20 часов началась канонада. Шумел аэропорт, Пески, Спартак. Я курил, слушал, как в моей сигарете горит табак и бумага, а в перерывах между затяжками доносились звуки выходов и прилетов. Лишь одна мне мысль не давала покоя: «Там сейчас кому-то очень лихо». Над городом летали беспилотники. Их хорошо было видно на темном небе Донбасса. Они двигались медленно, ярко светили огоньками, то зависали, то резко трогались с места. Тогда же я увидел впервые, как по винтокрылому работает зенитка. Снаряды пыхали красными огнями, звук доносился чуть с опозданием. Росчерки залпов рассекали ночное небо, будто ножницы ткань, которую распарывают на какое-нибудь красивое и теплое пальто.
Я схватил камеру и начал снимать. Но моего объектива и зума не хватало, получалась какая-то откровенная муть. Половину ночи потом я вертелся и думал о том, что нужно менять жилье. Куда-то повыше и менять объектив. И камеру тоже, чтобы снимала качественнее. Потом мозг пропихнул мысль о ночевке в каком-нибудь доме, который каждую ночь попадает под обстрел. Я начал про себя разговаривать с хозяевами этого дома, думать о том, как уговорить их принять меня на ночлег. С этими мыслями я провалился в сон. Кстати, на Донбассе, на войне, мне ни разу не снились сны о боях или обстрелах. Все это навалилось на меня много позже, после возвращения в свой родной «Тленск».
Глава 10
Странно это – знать, что можешь погибнуть и все равно лезть в пекло. У меня внутри порой возникал вопрос: «Вадим, какого ж хрена ты тут забыл? Зачем тебя сюда понесло? Сидел бы дома сейчас, с красивой девочкой бы встречался, целовался бы, гулял, работал». Мы, военкоры, понимаем, куда приехали и что может произойти. Для меня лично самым страшным было бы попасть в плен. Я честно признаюсь – я бы не выдержал никаких пыток и наверняка потом на каком-нибудь федеральном украинском канале, с синяком под глазом, рассказывал бы, что я русский «шпигун», бурятский танкист-космодесантник. И знаете – я никогда не врал другим ребятам, когда меня спрашивали: «Страшно?». Я говорил, как есть. «Да, страшно. Да, жутко. Да, трясет всего. Да, поеду все равно снимать».
Пасмурный был денек, когда мы с Дэном поехали записывать бойцов «Пятнашки». Позиции их на тот момент находились вплотную к Марьинке. У меня была возможность увидеть ее своими глазами. Уникальная возможность, как я считаю. Еще недавно, я смотрел репортажи Пегова именно с этого окопа, а теперь я тут побываю сам. Везение же?
Встретил нас ополченец по имени Тоха. Показывает позиции, расположенные на старой конной ферме. Здесь я впервые после отъезда из Смоленска увидел сосны. Они редкость на Донбассе. Подошел, потрогал кору дерева рукой. Вспомнил дом. Мужики рядом рыли окоп и как-то странно на меня посмотрели. Я перехватил камеру, предложил Тохе записать интервью. Тот попросил подождать и пошел переодеваться. Мы как-то и не особо понимали, где здесь фронт вообще. Ферма выглядела совершенно не похоже на оборонительный рубеж. Хотя некоторые фортификационные сооружения внушали доверия. Скажем так – побогаче, чем во многих местах, где я побывал.
Тоха был похож на православного воина. Крепко сбитый, форма по плечу, снаряжение подогнано, не было в нем вот этой «сепарской» небрежности во внешнем виде, которую часто я видел среди бойцов. Борода его была длинной, густой. Взгляд спокойный, внимательный, уставший. Говорил он рассудительно, будто специально подбирая слова.
«Так, ну что, пошли? Отведу вас туда, где еще недавно была самая жара».
И мы шли к окопу, к тому самому, где побывало эдак с десяток журналистов. Перемирие в этот день работало, и мы шли почти в полный рост, изредка пригибаясь по команде ополченца.
Окопы были вырыты под деревьями. То и дело из стен его торчали их корни. А что, скрытно. Было когда-то. Теперь-то украинские военные наверняка пристрелялись по ним. Тоха сел в окопе, лицом к противнику. И начал свой неспешный рассказ. Говорил он тихо, медленно. А я все старался не задавать глупых, банальных и повседневных вопросов. Точнее, говорить о том, о чем все его спрашивают, как можно меньше. Был Тоха донецкий парень, и защищал тут свой дом. Свою землю. И как бы ни банально для многих это звучало – это было чистой правдой. Рассказывал он и про стыд, который испытывал, когда видел, как такие же молодые парни и взрослые мужики, схватив в ужасе вещи, уезжали и бросали все. Дома. Детей. Жен. Для него это было странным. Признаться честно – и для меня. Скольким «брошенкам» мы помогли, когда я работал в гуманитарном батальоне «Ангел» – несчесть.
«В том поселке, куда стреляли укропы, местных вызвалось единицы стать на защиту своих домов и семей. Я был в недоумении. Кто-то кричал – не моя война. Ну как это не твоя, твой дом только что разбомбили?».
В этих словах была его какая-то личная боль и досада. Может быть, что не смог их остановить. Может быть, просто, разочарованность в целом в обществе и поколении. Он говорил, и смотрел куда-то в пустоту. Я чувствовал эту боль.
А еще я попросил его вспомнить какой-то смешной момент на войне. Я не всем задавал этот вопрос. Во время интервью я пытался понять, какой человек передо мной. Сможет ли он адекватно оценить этот вопрос и понять. Ведь война – это и кровь, и грязь, и огонь по своим, и прочее дерьмо. Но на войне много и другого. Например, того же юмора. А без него просто можно сойти с ума. Тоха мог ответить на этот вопрос, я чувствовал. И не прогадал.
Рассказал он мне про ситуацию в Снежном. Когда прямо на него падал украинский штурмовик. Скажете вы – ну что тут смешного-то?