на закончилась? Нет.
Вот и стоит перед тобой хозяин разрушенного дома, и шлет тебя далеко-далеко, чтобы «глаза мои вас тут нахер не видели». Я сворачиваюсь и уезжаю. Редакторы потом будут ругаться, спрашивать, почему нет коммента? А как им объяснить, что я не могу лезть с расспросами внаглую? Может, я слабый журналист, в таком случае?
Ноги преодолели последнюю ступень, дверь привычно запищала, я вышел во двор и положил на скамейку броник, шлем и рюкзак. Воды с собой взял два литра, день обещал быть жарким.
Кстати, там же, в Донецке, я увидел лайфхак от местных – они клали лед в воду, чтобы та оставалась холодной подольше. Так сразу и не догадаешься, что можно вот так вот просто продлить минусовую температуру бутылки. «Самум» подъехали на жигулях 14 модели, имевшей на корпусе несколько осколочных пробитий. Парни были веселые, по-боевому настроенные, много шутили и жестикулировали. Так бывает часто, когда человек едет куда-то вопреки инстинкту самосохранения. «Боевой азарт» – когда тебе кажется, что сам черт тебе не страшен, и погибнет кто угодно, но не ты.
Мы стояли у блокпоста, который был последним по дороге на аэропорт. Последним в черте города, который все еще был именно городом, а не грудой обломков, в которых остаются узнаваемыми силуэты домов. Мрачный ополченец вышел на улицу, рассказывал о том, что буквально пару дней назад их блокпост накрыли «зажигалками», и два его знакомых сгорели заживо. Я не стал доставать камеру. Во-первых – просто не успел. Во-вторых – я вспомнил мысли на лестнице. И подумал, что тыкать в лицо камерой человеку, который на днях пережил гибель своих товарищей, лучше пока не стоит. Может быть, немного позже, какой-нибудь бродяга-военкор запишет у него эту мрачную историю, а «укропы» будут потом в комментариях изгаляться над ним, и его друзьями. Что-нибудь в стиле: «Вата угорела».
К позиции подъехал УАЗ. Весь его корпус просвечивал на солнце. Причиной тому были осколочные попадания. В общем, очередной «шахид-мобиль» ополчения. Загрузившись в него, мы рванули в аэропорт. Машину болтало, я видел огромное количество мелких осколков на дороге, она была усеяна ими, будто кто-то специально ходил и разбрасывал их тут. А потом, после полного цикла времен года, эти осколки прорастут в какие-то совершенно невероятные стальные деревья. И это будет еще то зрелище.
Мы ехали по открытой местности. Мы понимали – прямо сейчас нас видно как на ладони. За нами следят. Пристально, возможно просто в бинокль, а может быть и в прицел. И знаете, в такие моменты кажется, будто смерть сидит рядом. У тебя бегут по коже мурашки, в машине все сосредоточенно смотрят по сторонам, «Самум» держатся за рукояти своих автоматов, водитель старается выжать из «буханки» максимум скорости, пальцы его от напряжения побелели. Мотор ревет, как дикий зверь во время броска на жертву. Из-под моего шлема пот заливает лоб, брови, нос, стекает по губам. Я облизываю их. Вот он – вкус напряжения. Ожидания.
УАЗик ныряет в какую-то нереальную яму, подпрыгивая на выходе из нее, мы теряем скорость, и я думаю о том, что вот сейчас, как раз, можно было нас расстрелять, как мишень в тире. Далее мы мчимся мимо терминалов. То тут, то там я вижу неразорвавшиеся мины, «Грады», танковые снаряды. Они лежат прямо на горячем асфальте. Терминалы выглядят страшно. Кажется, что там нет никого живого. Да и вообще – как в этом аду можно было выжить? Не представляю. Кажется, будто в дырках не только здания. Кажется, будто даже сам воздух, ты сам выглядишь как эти здания.
Машина, наконец-то, довозит нас до «безопасной» зоны, позиции, где мы проведем сутки. Двухэтажное здание, расположенное у самой взлетной полосы. Отсюда 2 километра до ВСУ, они расположены в зеленке напротив. Нас на позиции 15 человек, их там – несколько тысяч. И эта мысль тоже не давала мне покоя весь день и всю ночь. Как же так?..
Встречают нас спокойно. Ополченцы – мужики все за 35–40 лет, кто-то спит, кто-то ест, кто-то дежурит. Все как везде. Здание без окон, бывшая контора, напополам с техническими ангарами, в которых стояли машины для уборки взлетной полосы. Одна из них, с развороченной крышей от попадания танкового снаряда – и сейчас стоит там.
На фоне взрослых мужиков выделяются два бойца – один из них, как выяснится, сын командира этой позиции. Парень, которому только-только исполнилось 18. Я сидел, курил, смотрел на него. А он собирал какую-то бомбочку, так, от нечего делать. Но его юное совсем лицо не давало покоя моему мозгу, который отказывался верить, что вчерашний школьник, совсем молодой – теперь взрослый мужик, с оружием, в грязи и под обстрелом.
Второй боец – Кореец, такой вот позывной. Ему 21, азартный донецкий парниша. На корейца не похож совсем. Спрашивать про позывной стесняюсь. Идем с ним и ребятами с «Самума» смотреть окрестности аэропорта. Я оставляю рюкзак в здании, беру с собой только флягу, цепляя попутно аптечку и фотик. Вот и все, что по факту необходимо такому как я. На улице +35 в тени, Кореец рассказывает про гостиницу «Полет».
«А вот сюда недавно снаряд танковый прилетел! Вон, видишь? Вот туда! Дыра огромная, а еще этаж сложился, но это давно было. Пойдем дальше, внутрь зайдем. Там вообще офигеешь, когда увидишь».
Кореец бывший шахтер, в армии не служил. Я все думал, откуда такое спокойствие, рассудительность. Но когда он ответил на мой вопрос о его профессии, все стало на свои места. Говорит, что самое сложное для него на войне – это тишина, потому что после нее стоит ждать большой беды. Крупных обстрелов. «Это мой дом. Кому я нужен за границей? Что я там забыл? Поэтому я здесь».
Вот так. Просто и понятно. Без лишнего пафоса и бравады. В 21 год парень на фронте, на одном из самых опасных участков.
Смотрю на здание, стены в три кирпича сложены как картонные. Чувство защищенности за кирпичной кладкой пропало чуть позже, но в тот же день, в аэропорту. Пропало навсегда, кстати говоря.
Мы бродим по развороченным коридорам гостиницы. Находим то тут, то там тубусы гранатометов, россыпи гильз. Стены зияют дырами, порой нет пола или марша лестницы. Кажется, будто ты бродишь по огромному пассажирскому кораблю, которому досталось просто за то, что он случайно, по ошибке капитана, зашел в район боевых действий. На первом этаже, уже на выходе, я пишу стендап, в котором обращаюсь к представителям ОБСЕ, с предложением поменять их комфортабельную гостиницу в центре города на эту. Наверное, это слишком жестко. Но то, что сотрудников данной организации не любят нигде на Донбассе – факт.
На земле неразорвавшиеся ВОГи. Кстати – самая подлая граната. Разлет осколков небольшой, но благодаря «гению советского мышления» они приобретают такую форму, что вынуть их из раны очень сложно. Цепляются за все, ткань, сосуды. А если не разорвался, то разорвется при первом прикосновении.
Жара. Мокрые потные ладони, мокрое лицо, мокрое все. Шагаем к Иверскому монастырю. Сейчас тишина. День. Все сидят, ждут. Вечера и ночи. Когда одни откроют огонь по жилому кварталу, а другие начнут подавлять. Как можно быстрее. Потому что иначе погибнет еще один ребенок, еще один старик, еще одна мама или отец.
Или все сразу.
Группа боевого охранения меряет шагами изрешеченное асфальтовое покрытие. Показывают мне, как определить, откуда прилетел тот или иной «подарочек».
«Смотри, Фидель! Вот, видишь – вот так он вошел, осколки туда пошли. А вот здесь входное. Тут земля под углом. Смотрим, ага – воооот оттуда. Из-за взлетки».
Тревожно. Мы идем по открытой местности, и меня пугает это.
Я снимаю разговоры ополченцев, а у самого руки ходуном. Потому что прошлый раз, когда мы сюда ехали на БТРе, нас обстреляли 82 минами. Именно эту дорогу.
Кладбище возле монастыря разнесено в хлам. Место жуткое. Я смотрю, снимаю, смотрю, снимаю. В этот момент я даже не знаю, что мне нужно больше – запечатлеть в памяти, или на флеш-карте.
Церковь – решето. Каким-то чудом сохранился купол, один. Другой на земле. В арочных старинных окнах – бойницы. Мешки с песком, арматура. Когда-то оборонялись то ли правосеки, то ли ВСУ. Внутри – фрески, иконы. Лики, изрешеченные пулями, осколками. Свет солнца пробивается сквозь дыры в сводах, и видно, как в этих полосках светлого клубится пыль, поднятая нашими ботинками.
Ставим свечку, найденную здесь же. Много ребят из ополчения полегло здесь, освобождая святыни, так не к месту оказавшиеся на линии фронта.
Заходим в здание монастыря. Здесь бойцы «Востока» держали оборону. Против 300 человек, 8 БМП и 9 танков. И 30 наших. Тридцать. И они смогли их остановить. В кельях – кровати, матрасы, старый заплесневелый хлеб, пачки макарон. Ящики из-под боеприпасов. Спальники. Личные вещи. Нахожу фотографии. Смотрю на парней, ставлю в угол, на тумбочку. Дыры в стенах. Кажется, дыры теперь и в нас.
Везде россыпи гильз. Отработанные тубусы противотанковых. Молча выходим из здания и идем обратно к трехэтажке.
Остаток вечера смотрим телевизор. Разговариваем, травим анекдоты, кушаем. Ждем. Ближе к вечеру бойцы рассредоточиваются по позициям. Дневная смена уходит спать. В 04:45 вырубает и меня.
Сутки в бронике и шлеме дают о себе знать.
В 5:00 прилетает. Я вскакиваю, и вижу, что бойцы, которые сидели рядом, убегают, кричат мне, чтобы я делал то же самое. Хватаю камеру, и ходу.
Сидим в коридоре. Это стреляют по нам танки. Есть одно гнусное свойство у танка – сначала прилетает снаряд, потом слышишь звук выстрела. Вот и сейчас так произошло. Следующий снаряд падает совсем недалеко от входа в помещение, и осколки летят в то место, где я только что спал. Я слышу, как они пробивают все, что находят на своем пути. Железный звон. Тук-тук-тук. Дзынь-дзынь.
Я хватаю воздух как рыба. Меня трясет. Меня сильно трясет. Я стесняюсь этого. Решаюсь поднять взгляд и посмотреть на тех, кто рядом. Но они тоже напуганы. Потому что это танк. Потому что только что мы могли погибнуть. Вот так просто. Банально.
«Сегодня, в 5 утра, два бойца ополчения и российский журналист погибли в результате танкового обстрела в районе аэропорта. По информации от командования ДНР – от взрыва танкового снаряда, и последующего поражения жизненно-важных органов осколками».