Филонов шёл, засунув руки в карманы пальто, подняв воротник.
Он шёл навстречу лунному свету, тротуар был широк, в витрине магазина горел свет, он падал яркой волной на декорированную спальню: широкая кровать покрыта голубым бархатным одеялом, край кокетливо отвёрнут, обнаруживая белоснежную простыню, обшитую кружевами, и две несмятые подушки, около кровати на ковре ночной столик, в ногах трюмо из карельской берёзы и перед ним голубое кресло, на низкую спинку которого брошен линяло-розовый дамский пеньюар.
Казалось, что женщина здесь, она на минуту вышла, может быть, в ванную комнату, сейчас вернётся и, не стесняясь того, что её спальня не отделена от улицы, от чужих, похотливых глаз зябнущих прохожих, начнёт, как ни в чём не бывало, ложиться в эту роскошную постель, стоящую среди полунощной бездомной улицы, с которой спала жизнь дня и где теперь обнажилось дно жизни.
– Филонов, это вы!? Вы не узнаёте меня?..
Филонов не потому не ответил сразу, что не узнал, а в силу того крайнего изумления, которое овладело им.
– Зина, Боже мой, вы, и я не знал!.. Какими судьбами?.. Вот встреча! – Он схватил руку Зины, желая её поцеловать, но женщина охватила его шею обеими руками, и заглянув ему в глаза, поцеловала в губы.
– Филонов, ты похудел, лицо вытянулось, но красив, в лице больше уверенности, больше силы, ты всё также не пьёшь? Твои дела плохи… Ты неважно одет? Идёшь домой? Но я тебя теперь не отпущу… Где ты живёшь, в Академическом переулке?[7] Это недалеко… мы ещё успеем, сейчас полночь… – и с этими словами она схватила Филонова за рукав…
Они вошли по лестнице, устланной красным сукном.
Швейцар открыл дверь и поклонился; лакеи раздели Зину и Филонова.
В этой части города много проживало студентов и сюда иногда попадали с богатыми товарищами более бедные, в башмаках, требующих усиленного вытирания, и в костюмах потёртых и в белье не первой свежести.
Только теперь Филонов рассмотрел Зину. Если бы она не окликнула его, то он никогда бы не узнал в этой даме, одетой с большой претензией на шик, в даме с напудренным лицом, с бровями, наведёнными коричневой краской, с глазами, подведёнными голубой, в даме, чья шея, грудь и руки были декольтированы; Филонов никогда бы не узнал в теперешней Зине ту девушку, которую он помнил несколько лет тому назад…
Когда-то гуляли под ветвями цветущих яблонь, полных гуда пчёл; солнце бросало на дорожку розовые пятна света, на песке бегали муравьи, ползли жуки, Зина была одета в белое кисейное платье, в жёлтые башмаки с пряжками, в голубые чулки; на её плечи накинут розовый шарф; щёки были озарены рефлексами розовых цветов и нежными прикосновениями нежных солнечных лучей, брошенных сквозь листву. Они гуляли по дорожке взад и вперёд; Зина опускала стрелы своих ресниц к золотистому песку, подымала обеими ручками кисейное платье, отчего были видны голубые чулки, становилась на носки и говорила:
– Филонов, не топчите муравьёв, фи, какой вы неловкий, вон опять наступили на двух…
– Где? – говорил Филонов и отступал шаг назад и опять вызывал негодование своей спутницы.
– Вы разве не можете вот так, как я, ну, встаньте на носки и смотрите под ноги…
Теперь Филонов и Зина шли по большому залу ресторана, где несколько столов было занято; около одного из них, очень навеселе, полный лысый с красным лицом и усами пивного цвета, торчащими из-под его носа, преградил вытянутыми руками дорогу идущим:
– К нам! С нами! Куда!? Зизи, не пущу! Зизи, ты должна здесь у нас, с нами…
Но Зина ловко вывернулась из рук толстяка, она опять, как тогда в саду, обеими руками приподняла платье и, сделав грациозное па, хлопнула перчатками толстяка по лысине.
– Надоели…
Находившиеся в кабинете не представляли для Филонова ничего особенного. Филонов давно не был уже среди столь чуждых ему людей. Здесь были два брата, по виду мясные торговцы, одетые в поддёвки, острижены под машинку; офицер очень высокого роста с лицом необычайно прыщеватым, он был под сильным градусом, и когда увидел входивших, то вскочил, постучал ножом о тарелку, и когда к нему подбежал лакей, то он, должно быть, забыв своё первоначальное намерение, сказал:
– Милейший, проводи меня, пожалуйста, в уборную…
За пианино сидел человек в сюртуке, у него были длинные волосы, лицом он походил на Листа, как его написал на портрете Репин{37}, только волосы у игравшего были чёрные, а нос более жирным; «Лист» играл «Чайку», около пианино стоял, держась одной рукой за подсвечник, господин в жилете с большим выкатом, позволявшим видеть крахмальную вздувшуюся коробом рубаху, на которой не хватало запонки.
Он пел довольно хриплым, но сильным голосом:
«Не-гля-дя-я на жертву,
Он скры-ы-ы-лся в ку-у-уста-а-х»{38}.
Доминирующим лицом этой компании являлся господин Шпунт, чрезвычайно маленький человечек, с бледным лицом, с большой лысиной, очень круглой формы, ему принадлежали все кондитерские на Васильевском острове{39}; увидя вошедших, Шпунт закричал тонким резким голоском:
– Да перестаньте же, не видите, что ли? Зизи, сюда, Иван, подай прибор. Зизи! Садись около меня, а это кто с тобой?
– Мой двоюродный брат Филонов, художник, мы друзья детства, не виделись пять лет; сегодня большой день, мой день рождения… встречаю друзей детства; господа, если вы любите меня, прошу любить и Филонова, он хороший, не смотрите, что он немного лохматый художник…
– Филонов – от греческого глагола «филео»{40}, что значит «люблю», ага понимаю, закричал «Лист», и заиграл:
«Люблю твои очи»{41}.
Шпунт усадил Зизи около себя; Филонов попал между ней и одним из братьев.
На него мало обращали внимания, так как Зина была единственной дамой в кабинете, и пока Шпунт усиленно угощал её, сейчас
Филонов находил интересное содержание, могущее наполнить смыслом бытие его. Один из братьев усиленно подливал ему в стакан из стоящих на столе бутылок, но соседи уже подвыпили и были мало внимательны, а он ничего не пил.
Из разговоров Шпунта и «Листа» Филонов понял, что Зина певица, что она выступала не то в ресторане, не то в каком-то театре. Филонов понял, что Шпунт является почитателем её таланта, что он не на шутку ухаживает за ней; Шпунт всё время сидел, обернувшись всей фигурой к Зине; он поминутно брал её руки в свои и говорил:
– Да поймите же, Зизи, поймите же меня, наконец…
Но в обращении Шпунта с Зиной Филонов заметил и некоторую фривольность.
Шпунт взял из букета на столе гвоздику и засунул за корсаж Зине; Зина обиделась, надула губы, говоря:
– Если так… Не буду сидеть около вас, я пойду к «Листу» петь.
Она подошла к инструменту и стала около посторонившегося бритого человека с накрахмаленной манишкой, но только что она начала какой-то романс, как дверь отворилась и вошёл высокий офицер, пошатываясь, он направился к Зине, упал перед ней на колени, и когда «Лист» стал убеждать его не мешать петь, то он, вцепившись руками в ножки стула, опрокинул его вместе с аккомпаниатором.
– Не безобразить, – зарычали мясоторговцы в поддёвках, они бросились к офицеру, схватили его, один стал тузить его по спине.
– Оскорбление!!! Оскорбление офицерского мундира, лишение чести, – рычал и бормотал офицер, чувствуя себя попавшим в крепкие лапы.
Зина спокойно обошла стол, миновав дерущихся, подошла к Шпунту.
– До свидания, я ухожу, вы сами видите, что оставаться невозможно…
– Зизи, подождите, я их успокою, куда же вы так рано, Боже мой, да ведь вы весь вечер нам разрушаете…
– Я сегодня устала, и мне нездоровится…
Филонов остановил извозчика против подворотни.
Дворник, сидевший в своём чёрном тулупе и валенках, поднялся с табурета, увидав извозчика, и достав из глубокого кармана ключ, отпер им калитку.
Зина вынула из сумки рубль и велела, заплатив тридцать копеек извозчику, остальное взять себе, на что дворник сказал:
– Покорно благодарим, – обращаясь к Филонову, он добавил, – вот вам спичечки, а то по лестнице барыню не проведёте там и днём.
– Почему ты ведёшь меня чёрным ходом, разве у тебя нет парадного…
Филонов ответил:
– Этот ход является единственным. Зина, крепче держись, лестница местами сбита, а на площадках бывают забытые поленья дров.
На лестнице было совершенно темно, пахло кошками, одна из которых жалобно мяукала; но от Зины шёл аромат духов, и Филонову странным было обонять здесь запах фиалок…
Филонов на каждой площадке зажигал спичку и поражался контрастом прекрасно одетой дамы и тех пятен сырости и плесени, которые господствовали на стенах.
На одной из площадок лестницы Зина подняла вуаль, привлекла Филонова к себе и сказала:
– Поцелуй меня, мы с тобой так давно, давно не видались.
Филонов прижал её к себе:
– Идём наверх, там у меня не очень казисто, но тепло…
Филонов зажёг лампу и осветил своё жилище, на Зину оно произвело странное впечатление, она поразилась обилию картин; внимательно посмотрела на собаку, нюхающую ногу мёртвой женщины:
– Я убеждена, когда буду мёртвой, совсем не буду такой; я хотела, что бы ты меня написал в такой позе…
– Приходи ко мне днём, и я напишу тебя…
– Смешной, как же я могу прийти к тебе, когда я буду мёртвой…
– Зачем такие мрачные мысли, сейчас мы живы, молоды, счастье в наших руках…
Зина села на диван, Филонов рядом с ней, им овладело странное чувство: когда он встретил Зину, пока были в ресторане, пока его внимание было отвлечено многочисленными впечатлениями, он радовался, что вновь встретил её. Но теперь, когда она очутилась в той обстановке, в которой он прожил, почти не выходя, десять лет, он вдруг увидел, насколько она стала ему совершенно чужой, только теперь он заметил, насколько изменилась Зина, он даже это не то что заметил, а скорее почувствовал.