— А это все исходит от Сорокина и Лукояновых.[44] Дрянные интриганы! А тебя они боятся.
— Ну странно, боятся, а не говорят. Если бы боялись, то сказали.
— То-то и есть, что наоборот. Что они боятся тебя — это я знаю наверняка, а вот не говорили потому, что, по их мнению, ты все можешь сделать, если захочешь.
— Что это «все»?
— Я говорю о Михаиле;
— Так выходит, что они охраняют его от меня?
— Похоже.
— Ну, этого еще не доставало.
— Не доставало, так получи!
— Все это как-то не по-нашему, не по-большевистски, не по-товарищески.
— Да где же им товарищами-то быть? Без года неделю в партии, интеллигентики, и ты хочешь, чтобы они сразу большевиками стали?
— Да не хочу, а на какой же черт они нужны нам, если они не большевики.
— Может быть, будут. Ловко они меня подвели? Сами устроили пьянку, вместе пили, а потом вперед нас с Шумаевым ушли, и красногвардейцев навстречу послали. Чем это не большевизм?
— Ну, а ты тоже хорош: дорвался и нализался.
— Да, грешен. Слабоват я на это место. А это их не делает все же честными партнерами, большевиками. Я пью, но я большевик. А они и пьяницы, и не большевики. А Федор Лукоянов еще и кокаинист. Вот и боятся тебя. Они чувствуют зависимость от тебя, а им хочется быть большим начальством.
— А ты знаешь, что они расправиться с тобой хотели?
— А что я слепой и глупый? Теперь-то знаю, а не знал, когда шел пьянствовать. А как ты узнал?
— Вовремя приехал! Ну, довольно об этом. А вот скажи-ка, когда привезли Михаила?
— Привезли его в начале декабря, кажется.[45]
— Одного?
— Нет, двенадцать человек охраны старого времени, его личной охраны во флотской одежде. Жандармский полковник Знамеровский с женой и какая-то еще баба, должно быть, Михаила, но не жена его. А затем личный секретарь, английский лорд Джонсон.[46]
— Ну? Привезли, и вы что с ними сделали?
— Посадили в губернскую тюрьму. Но вскоре стали получать из центра за подписью Свердлова и Ленина телеграммы, предписывающие освободить их.[47]
— А вы как?
— Мы? Мы освободили и установили надзор ЧК.
— А где же он поселился?
— В Королевских номерах.[48]
— Все там?
— Все, конечно. Только полковника Знамеровского мы вскоре опять посадили.
— Почему?
— Да ведь он жандармский полковник.
— А не странно ли, жандармского полковника посадили, а Михаил на свободе. Тот, кому этот жандарм служит верой и правдой. Какая-то убогая политика.
— Да ведь насчет Михаила есть прямые предписания, а насчет Знамеровского нет. Как ты этого не понимаешь?
— Только в этом и дело?
Я узнал, что Ленин и Свердлов действительно дали телеграфное распоряжение освободить Михаила. Больше того, через некоторое время я узнаю, что в Перми получено предписание за подписями Ленина и Свердлова снять надзор ЧК за Михаилом. Никакого сопротивления, самого слабого протеста наши местные власти не проявили. Сняли надзор ЧК и установили надзор милиции.
Через несколько недель новое предписание Ленина и Свердлова: освободить Михаила из-под надзора милиции и не рассматривать Михаила как контрреволюционера.
А потом и еще: разрешить Михаилу выехать за город на дачу без всякой охраны [Первое время над М.А. и Джонсоном был установлен гласный надзор милиции, и они ежедневно ходили отмечаться в местный штаб Красной гвардии. Затем надзор был снят и Пермский исполком заявил о снятии с себя ответственности за «целость» Михаила Романова. См. далее в тексте.].
Наряду с этой ошеломившей меня информацией, я узнаю, что в Перми ведется усиленная агитация и пропаганда, изображающая Михаила, как благодетеля, который дал народу свободу, а с ним поступают варварски, арестуют, сажают в тюрьму, устанавливают надзор ЧК, устанавливают надзор милиции, — словом, поступают как с мелким политическим пройдохой.
Это дело рук кадетов, думаю я.
А кроме этого, я узнал, что есть какая-то организация офицеров, желающая освободить Михаила из-под большевистского ига.
А узнал я это так. Был между другими офицерами арестован один мотовилихинец, Темников,[49] если не ошибаюсь. Рассказывали мне, что отличался он от других большой начитанностью, толковостью и знанием. Что среди офицеров было прямо чудо. Выглядел он среди них, как белая ворона. И будучи в очень малых чинах, пользовался громадным авторитетом среди них. Он походил на вожака. Все это мне рассказали. Участь их была уже решена — их решили расстрелять.
У меня явилась мысль повидаться с этим офицером. Я сказал, чтобы его привели ко мне. Из Пермской Губчека приводят ко мне человека повыше среднего роста, с продолговатым лицом, серые с голубизной глаза светились умом и решимостью. Крепко сжатые губы казались более тонкими, чем они были на самом деле. Рот был не широк. Подбородок крепкий, не мясистый. Нос прямой с горбинкой, чуть-чуть заметной. Шея и голова крепко вставлены в плечи. Светлый шатен. Был он в штатском, но бросалась в глаза его военная выправка. Ему было не больше 30 лет. Мне сказали, что это тот офицер и есть.
Я попросил всех, в том числе и секретаря Туркина, выйти и пригласил его сесть. И вышло так, что первый вопрос задал не я, а он:
— Вы будете председатель Совета Мясников?
— Да, это я.
— Я о вас много слышал. Но совсем не представлял вас таким.
— Что же вы слышали, если это не секрет?
— Какой же секрет? Слышал, что вы старый большевик, умный и очень опасный агитатор и другое.
— А что же это «другое»?
— Что вы, как член Центрального Исполнительного Комитета и как человек, пользующийся исключительным влиянием среди рабочих, держите в своих руках судьбы губернии.
— Это преувеличение. Мне и в голову никогда не приходило использовать свое звание члена Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета.[50] А влияние имею не я, а наша организация. Ну, продолжайте.
— И еще — что вы старый друг председателя ВЦИК Свердлова.
— Да, но что же еще?
— Да и многое другое.
— А откуда вы все это знаете?
— Слухом земля полнится.
— Почему моя персона вас заинтересовала?
— Да просто так.
— Ну, все-таки. Вы знаете, например, что-нибудь о председателе. Губернского исполнительного комитета, Сорокине? Знаете его биографию так же, как мою?
— Нет, не знаю.
— Это уже интересно. Но это оставим. Меня интересует другое: ваша биография. Я тоже кое-что слышал о вас.
— А что же именно?
— Я предлагаю вам рассказать свою биографию так же, как мою. Надеюсь, что вы ее знаете немного лучше, чем мою.
Рот подернулся мало заметной улыбкой, а глаза блеснули тревожным упрямством, и он ответил:
— Я думаю, что моя биография для вас малоинтересна. Я подумал: как он держится свободно, чувствует себя, как в гостях, а ведь знает, что его ждет пуля, что он приговорен. Без убежденности в своей правоте этого быть не может. Я предлагаю ему папироску и спрашиваю:
— А что вы читали по общественным вопросам?
— Я читал много. По истории русской С.Соловьева, от корки до корки, а по философии Владимира Соловьева. Их больше всех ценю. Из беллетристики больше всего люблю Достоевского.
— А Покровского, Ключевского, Платонова и Милюкова?
— Читал отрывки, и их достаточно, чтобы не читать их.
— А Толстой, Горький и Чехов?
— Толстого читал и не люблю, а Горького не читал и не собираюсь, если не считать его пьесы «На дне». Чехова читал.
— Ну, разумеется, ничего не читали по философии ни Богданова, ни Плеханова, ни Ленина?
— О Богданове я даже никогда и не слышал, а Плеханов и Ленин? Ну разве они писали что-нибудь по вопросам философии?
— Да, писали, и немало. Особенно Плеханов и Богданов.
— Признаться, не знаю.
Разговариваю я с ним, а мозг сверлит одна мысль: не может быть, чтобы он не знал, что Михаил Романов в Перми, и каково же его отношение?
— А вот ближе к нашей живой жизни. Как вы смотрите на вопрос о форме правления в России?
— Мои симпатии на стороне конституционной монархии, я стою на позиции декабристов.
— Но не все же декабристы стояли за конституционную монархию?
— Да, но я на стороне тех, кто были за нее.
Думаю: запоздалый декабрист хуже мартовцев. И решаю: кадет. А потом и спрашиваю:
— Кто же, по-вашему, должен быть монархом?
— Это уже известно: Михаил Александрович.
— А почему не Николай Александрович?
— Да потому, что он оказался от престола и еще потому, что его связь с Распутиным погубила его в глазах всего русского народа, и потому, что он не умный.
— Ну, а фабрики, земли, леса кому должны принадлежать?
— Как в земле русской должен быть хозяин, так хозяин должен быть на фабрике и в поместье.
— Значит, все по-старому?
— Нет, все по-новому. Надо переменить хозяина русской земли, чтобы он управлял умно и в согласии с народом, а от этого все пойдет по-другому.
— Вы думаете, что Михаил Александрович — единственный, кто может дать устройство всей русской земле?
— Да, и не только русской, но и всему славянству.
— Конкретно?
— Польше, Чехии, Болгарии, Сербии и т.д.
— И это должно быть объединено в единое государство под управлением Михаила II?
—Да.
— Значит, вы счастливы, что видите здесь в Перми своего верховного вождя?
— О, нет. Я был бы счастлив, если бы он находился совсем, совсем в другом месте.