творце, достигает идеальной объективности.
Но как языковое воплощение из внутрисубъективного состояния делает образование объективным, таким, что оно становится для всех понятным и общезначимым? Живя, человек сознает мир, сознает его как горизонт своей жизни, как горизонт «вещей», его действительных и возможных интересов и занятий. При этом сознаются и люди внешнего горизонта – как Другие, с которыми он находится во взаимном понимании и общении, а тем самым в некоем роде общности и одновременно знании об этом совместном бытии. «Так же, как и я, всякий другой человек,– и именно как таковой он будет мне и другим понятен,– обладает своим сочеловечеством вообще, живя в котором, он себя сознает»[19]. К этому горизонту человечества принадлежит язык. Только через язык и его фиксации как возможные сообщения горизонт человечества является открыто бесконечным, каковым он всегда существует для людей. Всё имеет свои имена, и объективный мир с самого начала есть мир для всех, мир, который «каждый» имеет в качестве горизонта.
Мир, о котором мы говорим, с одной стороны, и язык – с другой, нераздельно переплетены, хотя и имплицитно, и всегда уже осознаны в своей неразделимой связанности. Но как внутрипсихически конституированный образ обретает статус интерсубъективного бытия в качестве некоей идеальной предметности? Изначально произведенное в его исходной очевидности не дает никакого стойкого содержания, могущего обладать объективным бытием. Возникшая очевидность преходяща, так что имеющаяся активность сознания тотчас может переходить в текучую пассивность. Вместе с тем она может быть вновь пробуждена к жизни, поскольку в пассивность сознания входит и возможная активность повторного воспоминания.
Теперь там, где интенционально произведенное есть «вновь-вспомненное», параллельно с активным «вновь-воспоминанием» прошлого с необходимостью вступает активность действительного производства, и при этом возникает очевидность идентичности. Одновременно с этим оказывается учрежденной способность произвольного повторения образовавшегося содержания в цепи повторений при очевидности его тождества. Но и этим еще не преодолевается субъективность очевидности. Преодоление возможно только, как полагает Гуссерль, на уровне «языкового сообщества». В контакте взаимного языкового понимания первоначально произведенное отдельным субъектом будет потом активно воспринято и понято другими. Созданное содержание, сохраняя тождественность, распространяется от одного лица к другому, и в понимательной цепи этих повторений очевидное переходит как таковое в сознание другого.
«В единстве сообщающегося сообщества многих лиц многократно воспроизведенные образы будут осознаваться не как одинаковые, но как один общий»[20]. Передача того, что первоначально произведено в одном человеке, другим первоначально воспроизводящим людям еще не полностью обеспечивает конституирование объективности идеального образа. Устойчивое существование «идеальных предметов» обеспечивается письменностью, поскольку она делает возможным сообщения без непосредственного или опосредованного личного обращения. Тем самым объединение человечества поднимается на новую ступень. Природа письменных знаков интерсубъективна, и, являясь языковыми знаками, они вызывают соответствующие знакомые значения. Это вызывание есть пассивность, представленная в качестве воспоминания, которое способно вновь превратиться в соответствующую активность благодаря изначально присущей каждому человеку как говорящему существу способности к реактивации. Пассивность есть поле ассоциативных связей и слияний, в которых возникающий смысл является пассивным соединением. При этом зачастую возникает смысл, кажущийся единым, который делается очевидным посредством возможной реактивации, в то время как действительная реактивация может реактивировать только отдельные связующие звенья и интенция к унификации в одно целое не осуществляется. Наука стремится воспрепятствовать свободной игре ассоциативных образов, заботясь об однозначности («логическая активность») употребляемых в ней слов, предложений, фразовых взаимосвязей. В предложениях естественного языка, связанных друг с другом областью использования, а также в дедуктивно полученных из них системах имеется план идеальных идентичностей, для которых существуют возможности устойчивого градирования. И потому предложения, как и другие культурные образования, по Гуссерлю, выступают в качестве традиции: они претендуют на то, чтобы быть осадками некоторого истинностного смысла, который еще нужно сделать изначально очевидным, в то время как они, будучи ассоциативно возникшими «фальсификациями», таковым смыслом обладать не могут. Так же и дедуктивная наука как тотальная система предложений в единстве значений есть прежде всего претензия, которая может быть оправдана только посредством способности реактивирования как выражения предлагаемого истинного смысла.
Гуссерль полагает, что сделанные здесь выводы распространяются на все науки, поскольку все они обладают той подвижностью осевших традиций, с которыми вновь и вновь работает градирующая активность, производя новые смысловые образования. Таким способом существования они постоянно распространяются на все эпохи и тем самым носят исторический характер. Человечеству сущностно соответствует один культурный мир как жизненное окружение в его способе существования, который в каждом историческом времени и является традицией. Совокупное культурное настоящее имплицирует совокупное культурное прошлое, оно имплицирует преемственность имплицирующих друг друга прошлых, каждое из которых представляет некоторое прошедшее культурное настоящее. «…История есть не что иное, как живое движение совместности и встроенности друг в друга изначального смыслообразования и смыслооседания»[21].
Таким образом, Гуссерль подводит нас к решению ряда существенных проблем: это проблемы традиции, производства и воспроизводства культурного содержания, значимости при этом языка (письменности) и топологического параметра (горизонта мира). Предлагаемый Гуссерлем подход позволяет по-новому взглянуть на историко-культурный процесс, при котором история предстает не в качестве линейного непрерывного становления, а в качестве непрерывно воспризводимого исторического опыта, обладающего интенциональным существом. При этом традиция понимается не в «каузальной» перспективе, а как обобщенный опыт практического выживания людей в совместности. Вечное и историческое здесь не противопоставляются. Вечность есть не что иное, как некоторая историчность, ибо она является возможностью самой истории. Гуссерль подчеркивает, что действия людей не есть исполнение заранее заданной идеи. Последняя предстает как смысл и цель, для исполнения которых история практической деятельности людей имеет сущностное значение.
Речь идет, по выражению Ж. Деррида, об «интенциональном абсолюте объективности, чистого отношения к объекту, в котором субъект и объект друг друга порождают и обусловливают»[22]. Иными словами, речь идет о «генеалогической историчности», которая была уже предвосхищена Ф. Ницше. Особенностью генеалогии является отрицание неизменности историко-культурных явлений и их всеобщего основания происхождения. Генеалогический подход, по Ницше, предполагает описание конкретного множества причин их возникновения, включающего определенные условия и реальные проявления человеческой телесности. Генеалогия не противопоставляет себя истории, но отрицает над-историческое развертывание идеальных смыслов. Она противопоставляет себя поиску единых «начал». Ницше отвергает поиски происхождения потому, что видит в них попытку схватить точную сущность вещей, а также потому, что этот поиск утверждает существование устойчивых форм, которые предшествуют внешнему миру случая и преемственности. Если действительно следовать истории, то обнаружится, что не существует за вещами никакой вневременнóй их сущности, или их сущность была создана по частям из чуждых форм.
Поиск генеалогии – это не воздвижение единых оснований, но показ гетерогенности того, что представлялось однородным. Ницшевская генеалогия по сравнению с феноменологией Гуссерля, что для нашего последующего анализа весьма существенно, прикрепляет себя к телу. Ницше особо подчеркивает, что тело утверждается в жизни – как в смерти, сквозь силу и слабость. Тело – и всё, что его касается: питание, климат и почва – это владения подлинных начал. Тело несет на себе клеймо прошлого опыта и взращивает желания и заблуждения. Таким образом, генеалогия как исторический анализ расположена в сочленении тела и истории.
Но вернемся к Гуссерлю. Вопрос о процессе производства и воспроизводства культурных смыслов остается у него в ряде аспектов проблематичным. Так, для него действие языка начинается по ту сторону субъективности, во внешнем горизонте, когда содержание, закрепляясь знаково, объективизируется и передается другому. Он решительно отделяет «тематическое» от языкового выражения: «Тематическое, то, о чем сказано (его смысл), где бы оно ни было высказано, отличается от высказывания, которое само во время высказывания никогда не бывает и не может быть темой. И здесь являются темой как раз идеальные предметности, а вовсе не те, которые подпадают под понятие языка»[23]. Затем Гуссерль идет еще дальше, заявляя независимость истины по отношению ко всякой фактической культуре и всякому фактическому языку. И действительно, истина (он говорит прежде всего о геометрической истине) пребывает вне всякого языкового подхода, за который бы фактически отвечал всякий субъект, говорящий на определенном языке и принадлежащий к определенному культурному сообществу.
Но Деррида справедливо замечает, что «объективность этой истины не смогла бы конституироваться без чистой возможности некоторой информации в чистом языке вообще»