[34]. Карсавин указывает на то, что даже география вынуждена выработать понятие «ландшафт» (П.Н. Савицкий в своей евразийской теории пытался по-русски это понятие выразить неологизмом «месторазвитие») и всё более склоняется к замене причинного объяснения указанием на «конвергентность», вытекающую из понятия «ландшафт».
Отдавая приоритет пространственности, а не временности в описании мира, Ж. Делёз и Ф. Гваттари отмечают, что между землею и территорией существует постоянное взаимодействие. Земля всё время осуществляет на месте движение детерриториализации, тем самым преодолевая границы любой территории. Она сама по себе отождествляется с движениями масс живых существ, покидающих свою территорию. Земля – это не стихия среди прочих стихий, она замыкает все стихии в единое целое, пользуясь при этом той или другой из них, чтобы детерриториализовать территорию. Движения детерриториализации неотделимы от территорий, открывающихся вовне, а процесс ретерриториализации неотделим от земли, которая восстанавливает территорию. Территория и земля непрестанно циркулируют через две зоны неразличимости – детерриториализацию (от территории к земле) и ретерриториализацию (от земли к территории).
Делёз и Гваттари подчеркивают, что государства и города-полисы обычно определяли как территориальные образования, тогда как требуется уточнение: племенные группы могут менять территорию, но действительную определенность они получают, лишь сочетаясь с некоторой территорией или местом жительства и образуя «местный род». Напротив того, государство и полис осуществляют детерриториализацию, так как в первом собираются и уравниваются сельские территории, соотносясь с высшим арифметическим Единством, а во втором территория адаптируется к геометрической протяженности, бесконечно продлеваемой вдоль торговых путей. Пространственность государства и полиса – это не столько территориальный принцип, сколько детерриториальный, который особенно проявляется тогда, когда государство присваивает себе территорию локальных групп или же когда город отрывается от своей сельской округи; в первом случае местом ретерриториализации становится царский дворец и дворцовые запасы, во втором – городская площадь и торговые сети. В имперских государствах детерриториализация трансцендентна; она имеет тенденцию осуществляться вертикально, следуя небесной составляющей земли. Территория стала пустынной землей, однако приходит небесный Чужеземец, который заново основывает территорию, т. е. ретерриториализует землю. В противоположность тому в полисе детерриториализация имманентна: в ней высвобождается Коренной житель, т. е. потенция земли. В действительности всё оказывается еще сложнее, поскольку имперскому Чужеземцу самому нужны оставшиеся среди пустыни коренные жители, а Коренной гражданин сзывает к себе разбежавшихся чужестранцев, но в том и другом случае это не одни и те же психосоциальные типы.
Понятие «в-месте» или «со-в-местность» включает в себя и «местонахождение», и круг организующих его людей (бытие-с-другими). Однако в понятии «бытие-с-другими» необходима верная расстановка акцентов, которая распространяется и на «бытие», и на «других». Фигура Другого не может быть первичной (первична со-в-местность), поскольку Другой – это и тело Другого, а раз здесь имеет место тело, значит, оно размещено в пространстве, а точнее, оно само является пространством, поскольку тело Другого обнаруживает границы благо-даря (в связи с даром) «моему» телу.
Топологика не предшествует онтологике, но лишь конкретизирует позиции, экспозиции и диспозиции тел. Именно это нам хочет сказать и П. Бурдьё, для которого диспозиция – это опространствливающие друг друга тела агентов индивидуальной практики. Он особенно подчеркивает, что нужно начинать с определения четкого различия между физическим и социальным пространствами, чтобы затем задаться вопросом, как и в чем локализация в определенной точке физического пространства и присутствие в этой точке могут принимать вид имеющегося у агентов представления об их позиции в социальном пространстве и через это – самой их практики[35]. Бурдьё исходит из того, что человеческие существа являются в одно и то же время биологическими индивидами и социальными агентами, конституированными через отношение с социальным пространством. Как тела и биологические индивиды человеческие существа помещаются, так же как и любые объекты, в определенном пространстве и занимают одно место. Место может быть определено как то, где находится агент или предмет, где он «имеет место», существует как «локализация» или же как определенная позиция. Занимаемое место определяется поверхностью и объемом, которые занимает агент или предмет. Физическое пространство определяется по взаимным внешним сторонам образующих его частей, тогда как социальное пространство – по взаимоисключению или различению социальных позиций, которые его образуют. Социальные агенты и предметы, присвоенные ими, помещены в определенном месте социального пространства, которое характеризуется через его релятивную позицию по отношению к другим местам.
В децентрированной ситуации бытие оказывается на периферии, и откладываемым, реальным критерием разметки и различения становится совместность как таковая. Таким образом, совместность не субстанция, она не есть, но имеет место, место взаимообращения тел в их взаимодействии. Незавершенность и фрагментарность существования такова лишь по видимости, поскольку не может быть Собственного без Другого, как и наоборот. Одно опространстливает другое, создавая непрерывность или протяженность совместности. «Со-в-местность» и «в-месте» – это не просто совмещение и собирание в одно, это одновременное действие собирания и различения, это на-хождение одного с другим в условиях той или иной местности, это способ организации этой местности, который мы хотели бы назвать «топологемой».
«Топологема» – это понятие, которое призвано отразить такой способ собирания (в)местности, который у каждой культуры своеобразный. «Топологема» отлична от «месторазвития» Савицкого (см. пред. параграф.– С. А.), поскольку последнее понятие предполагает примат самотождественного «места», хотя и «места» развивающегося, но всякое развитие всегда предполагает развивание чего-то уже заложенного. Поэтому мы предпочитаем говорить не о развитии, а о с-мещении в том смысле, какое ему придает Ю. Тынянов, говоря об эволюции жанра в литературе и порождении в нем нового. В истории жанра имеет место «не планомерная эволюция, а скачок, не развитие, а смещение»[36]. Жанр представляет собой подвижную структуру, в нем новое явление сменяет старое, занимает его место и, не являясь «развитием» старого, является в то же время его заместителем. Текучими здесь оказываются не только границы, «периферия», но и сам «центр», причем не таким образом, что в центре происходит движение одной преемственной линии, а по бокам наплывают новые явления; но эти самые новые явления занимают самый центр, а центр съезжает в периферию. Гарантом эволюции литературы является «равносоставленность» литературного факта.
Подобное мы обнаруживаем и в динамике «топологемы». «Место» в топологеме содержит одновременно и «не-место», в том плане что оно выступает в качестве в-местилища для других «мест». Она схожа с «хорой» (греч. место, площадь, участок, область, край) в интерпретации Деррида, которая всегда занята, ибо в ней что-то помещено, а следовательно, она отличается от того, что в ней занимает место, которое занято чем-то: страной, местом проживания, обозначенным рангом, постом, позицией, территорией или регионом[37]. Такое место или в-местилище относится к третьему роду и оно приходит в нейтральное пространство места без места – места, где всё отмечает себя, но которое «в-самом-себе» не отмечено. Для нас же топологема (топос – место, логос от греч. лего – собирание) есть конкретное место, а точнее сказать, место-нахождение, поскольку в нем находятся, собираются (то есть подвижно сосуществуют, самоорганизовываясь) различные места, они определенным образом со-в-мещаются, порождая неповторимую констелляцию «мест» культуры.
В русской топологеме преобладает тенденция к слиянию, солидарности, соборности. Наиболее отчетливо это выражено у Вл. Соловьёва, который пишет, что истинное соединение предполагает истинную раздельность соединяемых, то есть такую, в силу которой они не исключают, а взаимно полагают друг друга, находя каждый в другом полноту собственной жизни. Как в любви индивидуальной два различные, но равноправные и равноценные существа служат один другому не отрицательной границей, а положительным восполнением, точно то же должно быть и во всех сферах жизни собирательной, всякий социальный организм должен быть для каждого своего члена не внешней границей его деятельности, а положительной опорой и восполнением: как для половой любви единичное «другое» есть вместе с тем все, так со своей стороны социальное в силу положительной солидарности всех своих элементов должно для каждого из них являться как действительное единство, как бы другое, восполняющее его живое существо. Если отношения индивидуальных членов общества друг к другу должны быть братскими, то связь их с целыми общественными сферами – местными, национальными и, наконец, со вселенскою – должна быть еще более внутренней, всесторонней и значительной. Эта связь активного человеческого начала с воплощенною в социальном духовно-телесном организме всеединою идеей должна быть, по Соловьёву, живым сизигическим (греч. сизигия – сочетание) отношением[38].
Определенные образцы «со-в-местного» бытия людей закрепляются в культуре как «коллективной памяти» в качестве культурного, символического, экономического и социального капиталов, продолжая в той или иной форме воспроизводиться из поколения в поколение. Заметим также, что в мире постоянно воспроизводится неприродная данность тела и телесность духов