[28].
Бытие, не существующее независимо от символов и «выводимое» из них, разумеется, есть мнимое бытие, лишь видимость бытия, субъективно-произвольная картина бытия, порождаемая сознанием.
У Э. Сепира нет столь категорических заявлений о произвольности значения языкового знака, однако его высказывания о соотношении языка и познания не допускают какой-либо иной интерпретации знаков языка:
«Совершенно ошибочно полагать, что человек ориентируется в действительности без помощи языка и что язык есть просто случайное средство решения специфических проблем общения и мышления. Факты свидетельствуют о том, что „реальный мир“ в значительной мере бессознательно строится на языковых нормах данного общества. Не существует двух языков настолько тождественных, чтобы их можно было считать выразителями одной и той же социальной действительности. Миры, в которых живут различные общества, – отдельные миры, а не один мир, использующий разные ярлыки»[29].
И далее Э. Сепир пишет:
«Даже относительно простой акт познания в большей степени, чем мы полагаем, зависит от социальных моделей, называемых словами. Если, например, провести ряд линий различной формы, их можно осознать и подразделить на такие категории, как „прямая“, „ломаная“, „кривая“, „зигзагообразная“, соответственно классификации, которая устанавливается самими существующими в языке терминами. Мы видим, слышим или иным образом воспринимаем действительность так, а не иначе потому, что языковые нормы нашего общества предрасполагают к определенному отбору интерпретаций»[30].
Желая наиболее рельефно представить независимость языка от объективной действительности, его способность самостоятельно порождать такое идеальное содержание, которое якобы не находит соответствия в реальном мире (поскольку не отражает его, а существует лишь как семантическая сторона языковых терминов и форм, являясь вместе с ними продуктом системы языка), Э. Сепир проводит аналогию между развитием языка и развитием математической системы. В основе последней лежат объективные отношения, познаваемые опытным путем и отражаемые в виде исходных аксиом. Но в ходе дальнейшего развития математической системы чисто логическим путем создаются такие отношения, которые основываются не на опытных данных, не на непосредственном отражении объективного мира, а на формальных законах самой системы. То же самое, по мнению Э. Сепира, происходит и при развитии языка, который, используя в качестве исходного материала отражение фактов действительности, порождает затем идеальные факты, не обращаясь к объективной реальности[31].
Действительно, математическая система позволяет, опираясь на исходные опытные данные, выводить новые отношения без их непосредственного отражения с помощью органов чувств. Однако, будучи выведенными чисто логическим путем, сконструированными по формальным законам системы, эти отношения находят соответствие в материальном мире, если исходные данные были истинными, т.е. соответствовали действительности, и формальные законы, которые есть не что иное, как отражение общих связей и отношений действительности, были правильно применены к ним.
«Если наши предпосылки верны и если мы правильно применяем к ним законы мышления, то результат должен соответствовать действительности»,
– говорит Ф. Энгельс[32]. Это же наблюдается и в развитии системы языка, если отправные данные являются верным отражением реального мира.
Неоправданное преувеличение роли языка в процессе познания, приписывание языку несвойственной ему функции (рассмотрение языка как средства порождения такого содержания в мышлении, которое не отражает фактов действительности) приводит неогумбольдтианцев к субъективно-идеалистической философии позитивизма. Суть дела не меняется от того, что отдельные представители неогумбольдтианства заявляют о признании объективного существования мира, природы.
Стремясь предупредить возможные обвинения в идеализме, Г. Хольц заверяет читателя, что идеализм в учении о языке наблюдается лишь тогда, когда на передний план выдвигается только творческая деятельность языка, а существование объективной реальности вообще игнорируется. Сам Г. Хольц не считает свои взгляды на язык идеалистическими, поскольку он признает, что язык ориентирован на действительность и что с его помощью познается мир как субстанция, независимая от сознания[33].
Л. Вайсгербер, якобы отвергающий крайности как идеализма, так и материализма, занят поиском третьего, промежуточного пути. Он надеется найти его с помощью фактов языка, на основе лингвистического анализа языкового материала и установления подлинной роли языка в процессе познания. Л. Вайсгербер пишет:
«В антитезе идеализм – реализм (т.е. материализм. – П.Ч.) лингвистическое решение занимает обоснованное срединное положение: не наивное перетолкование мыслительного мира в смысле простого отражения совокупности явлений „объективного“ характера, но также и не уход в область чистых идей, не имеющих никакого отношения к реальному миру»[34].
Подчеркивая отличие фактов сознания от реального бытия, Л. Вайсгербер в то же время отмечает, что они как-то соотнесены с самим бытием и являются результатом его познания. Эту мысль он излагает следующим образом:
«Признавая объективный характер природы, мы должны учитывать и различия, существующие между „реальной“ и „мыслимой“ природой, и задача как раз и заключается в том, чтобы показать, как эта природа духовно постигается и преобразуется. И обратно: устанавливая, что духовные „реальности“ могут принимать форму для сознательного человеческого мышления только тогда, когда они определяются в виде языковых полей, не следует думать, что эти духовные величины имеют только языковое существование»[35].
Приведенные заявления свидетельствуют о непоследовательности и эклектизме воззрений их авторов, которые, подобно Канту, признают существование объективного мира, не зависящего от сознания человека и воздействующего на его чувственную (наглядно-образную) сферу, но результатом этого воздействия признается не стройная, целостная картина отраженного мира, а хаотический набор опытных данных о механической совокупности разрозненных явлений. Эти эмпирические факты, по мнению неогумбольдтианцев, благодаря творческой активности языка упорядочиваются, распределяются по классам, вступают друг с другом в пространственные, временные и причинно-следственные отношения. Так конструируется мир как связное целое. Целостная картина мира, по этой теории, творится человеческим сознанием при помощи языка, не будучи более или менее точным отражением объективного мира. Таким образом, во взглядах неогумбольдтианцев обнаруживаются все признаки субъективно-идеалистической теории познания в духе Канта, Фихте, неокантианской философии, старого и современного позитивизма.
Представители европейской разновидности неогумбольдтианства опираются непосредственно на Канта и неокантианство. Так, в своей работе «Язык и мир. Проблемы философии языка» Г. Хольц часто прибегает к авторитету Канта[36]. Л. Вайсгербер, развивая учение о произвольности языкового знака, обращается к философии символических форм Э. Кассирера.
Следует отметить, что в плане субъективистского истолкования процесса познания, неогумбольдтианцы идут дальше приверженцев кантианского направления, так как связывают картину мира со структурными особенностями языков, со спецификой их грамматики и лексического состава. Дальнейшие выводы из принципа лингвистической относительности должны вести, по справедливому замечанию Ф. Росси-Ланди, к размножению априорной кантовской трансцендентальной эстетики и логики по числу существующих и существовавших человеческих языков[37], что неизбежно связано с множеством картин мира, порождаемых различными языками.
Представители американской разновидности неогумбольдтианства в своих произведениях не ссылаются ни на Канта, ни на других философов-идеалистов, однако их исследования идут в общем русле позитивистской теории познания. Поэтому М. Блэк – критик принципа лингвистической относительности – вполне обоснованно усматривает в положении Б. Уорфа о мире как калейдоскопическом потоке впечатлений, который должен быть организован человеческим сознанием, явное сходство с тезисом американского прагматиста У. Джемса о том, что «мир – это опыт», а опыт – это «поток переживаний»[38].
Не вызывает сомнения идентичность указанного положения Б. Уорфа с учением английского позитивиста Г. Спенсера о чувственно воспринимаемых явлениях и их комбинировании с помощью общих законов, являющихся субъективным продуктом сознания[39], с соображениями Дж. Беркли об объединении отдельных чувственных впечатлений или представлений в вещи действием ума[40], с высказываниями махистов об организации субъектом беспорядочного потока ощущений в комплексы ощущений[41].
М. Блэк утверждает, что «лингвистические занятия Уорфа привели его к Бергсону»[42], который разрывает сознание, обладающее длительностью, и мир неподвижных, неизменных материальных предметов, подобно тому, как Уорф и другие сторонники неогумбольдтианства отрывают целостную идеальную картину мира от реальной совокупности разрозненных явлений.