Не менее решительно, чем со счастьем, философ разобрался и с любовью. Низшая ступень «лестницы любви» — любовь физическая. Затем идет очарованность не телом, а душой. И, наконец, высшая ступень — влечение к Прекрасному, возвышающее человека а богам. Это духовное слияние двух натур в стремлении к истине называют платонической любовью. Ее восторги заключаются в сознании общего стремления к божественной цели.
Ну, а как быть с нашими низменными «хочу — не хочу»? Никак. Люди для Платона — это всего лишь куклы, которых дергает за ниточки божественная рука. Поэтому дело каждого — отбросить все помехи и думать об общем благе. Тогда и наступит всеобщее процветание. Идея, как видим, старая, но очень живучая. О подобном «земном рае» некоторые мечтают до сих пор. Неужели к такой жизни склонял философ сиракузских тиранов? Вряд ли его интересовало, что думают об этом сами сиракузцы.
Платон, наверное, смог бы неплохо жить в своем утопическом государстве. Держался он скромно, чувства привык обуздывать. Опасался любых привычек. Однажды стал укорять игрока в кости за пагубное пристрастие. «Это же мелочь», — возразил игрок. «Но привычка — не мелочь», — ответил философ. Поэтому никогда не разрешал себе долго спать, зато в работе удержу не знал и сторонился людей, если те мешали. А уж беседовать с первым встречным, подобно Сократу, и вовсе не имел охоты. «Ах, Платон, Платон, ведь только ты и знаешь, что угрюмиться и брови гнуть, улитке наподобие», — обращался к нему один из современников в своей комедии.
Похоже, Платона разочаровали люди, не понимающие, что для них хорошо. В своих незавершенных «Законах» он пытается до мелочей регламентировать жизнь обитателей этой райской страны, которая не мыслится без рабов и жестоких наказаний. Тут уж любая критика запрещена, и вольнодумец Сократ в таком государстве не отделался бы только цикутой. Впрочем, в «Законах» нет Сократа, непременного участника всех диалогов. Да он и не вписался бы в это общество единомыслия, управляемое беспощадными стариками. Вместо царства справедливости получилось обыкновенное место лишения свободы — правда, показательное, где под административным доглядом не только трудятся, но и поют, и пляшут.
Словом, сплошные неудачи с этими утопиями.
От мнений — к знаниям
В преобразовании материального мира философу, как видим, не повезло. Но он поднялся над материей. Платона интересовала не материя, а те законы, которыми она управляется, — то есть, по его терминологии, мир идей. Самая высшая идея — это благо или абсолютная красота, начало всех начал. Материальный мир — лишь искаженное отражение божественных идей, его-то мы и видим. Но первооснову каждой вещи мы можем постичь умственным зрением, воспринимая небесные идеи и следуя им. Поэтому во главе его идеального государства стоят философы, которые этим и занимаются. Им по силам понять даже высшую идею — что такое благо.
Платон утверждал, что чувственное восприятие дает лишь мнения, знания же рождаются с помощью сверхчувственных идей. Если пифагорейцы обнаружили, что число вещи — вовсе не то же самое, что сама вещь, то Платон открыл, что идея вещи — это тоже не вещь, а ее смысл и отражение.
Мир идей, существующий в космосе и отраженный на земле, восхищал Платона. Ведь на основе идей можно изучать материальный мир, наполненный такими многоликими и ускользающими от точных определений вещами. Идея вещи — это обобщение множества ее частностей. Вода, к примеру, бывает разной — в луже, кране, море, атмосфере, — но вода вообще — это и есть платоновская «идея воды». А наука может оперировать только обобщенными предметами и понятиями. Нет обобщений — нет и науки, есть хаос и череда случайностей.
Диоген иронизировал над платоновскими идеями: «А я вот, Платон, стол и чашу вижу, а стольности и чашности не вижу». Тот ответил: «И понятно: чтобы видеть стол и чашу, у тебя есть глаза, а чтобы видеть стольность и чашность, у тебя нет разума».
Платоновские идеи оказались настолько важны для понимания мира, что над ними думали многие поколения философов. Со временем менялось и само понятие. Если для Платона идеи были реальны и существовали независимо от сознания — почему его и называют объективным идеалистом, — то потом идею понимали как нечто совершенное, чего не было на практике. В конце концов материалисты увязали идею с экономическими отношениями, а провозглашение идей — по Платону, вечных и неизменных, — свели к идеологической надстройке над действительностью…
В отличие от Сократа, Платон не каждого допускал в свой философский храм, а потому о доступности изложения не заботился, желая уберечь свое учение от невежд. Например, его диалог «О душе» только Аристотель смог дослушать до конца, остальные потихоньку разбрелись. Однако учёный вовсе не стремился к зауми. Наоборот, от принятой манеры изложения философских взглядов в виде поучений он перешел к диалогам, которые часто ведутся за пиршественным столом. Застольный разговор в те времена был главным развлекательным и интеллектуальным блюдом. В форме диалога построен, например, платоновский «Пир», где Сократ и его друзья ведут философскую беседу. А где пир, там и спиртное — разбавленное водой вино, и потому такие беседы назывались «симпосия» — то есть, совместное питье. На современных симпозиумах нередко обходятся без выпивки, но название осталось.
Умер философ, как и родился, в день рождения, свой и Аполлона. Ученики похоронили Платона в его Академии.
Платон ценил всё рациональное и разумное, что, впрочем, не помешало ему стать первым в Европе идеалистом. С помощью своих идей он хотел создать теорию вечных закономерностей природы и общества.
Философ считал, что только деятельная, руководимая идеями жизнь ведет к осуществлению важнейшей идеи — добродетели, что для него означало порядок и гармонию души. Платон неустанно проповедовал свой идеал — всеобщую гармонию, ради торжества которой допускал насилие, убивающее любой идеал. Он верил, что можно придумать математически точную науку о правильной жизни, объяснить её всем, и тогда наступит земной рай. Его мораль и его утопия построены по прямолинейным и суровым идеалам, имеющим очень мало общего с живой жизнью (которую он, кстати, очень любил и не уставал любоваться красотой неба и моря, цветов и здорового человеческого тела). В своей эстетике на первое место ставил любовь, потому что любящему взгляду всегда открывается в предмете своей любви гораздо больше, чем равнодушному. Только любящий может быть творцом, только ему приходят новые идеи.
— Разве, по-твоему, художник становится хуже, если в качестве образца он рисует, как выглядел бы самый красивый человек, и это достаточно выражено на картине, хотя художник и не в состоянии доказать, что такой человек может существовать на самом деле?
— Клянусь Зевсом по-моему, он не становится от этого хуже.
— Так что же? Разве, скажем так, и мы не дали — на словах — образца совершенного государства?
— Конечно, дали.
— Так не теряет ли, по-твоему, наше изложение хоть что-нибудь из-за того только, что мы не в состоянии доказать возможности устроения такого государства, как было сказано?
— Конечно же нет.
— Вот это верно. Если же, в угоду тебе, надо сделать попытку показать, каким преимущественно способом и при каких условиях это было бы более всего возможно, то для такого доказательства ты одари меня тем же…
— Чем?
— Может ли что-нибудь быть исполнено так, как сказано? Или уже по самой природе дело меньше, чем слово, причастно истине, хотя бы иному это и не казалось? Согласен ты или нет?
— Согласен.
— Так не заставляй же меня доказывать, что и на самом деле всё должно полностью осуществиться так, как мы это разобрали словесно. Если мы окажемся в состоянии изыскать, как построить государство, наиболее близкое к описанному, согласись, мы можем сказать, что уже выполнили твое требование, то есть показали, как это можно осуществить.
Или ты этим не удовольствуешься? Я лично был бы доволен.
— Да и я тоже.
— После этого мы, очевидно, постараемся найти и показать, что именно плохо в современных государствах: из-за чего они и устроены иначе; между тем в результате совсем небольшого изменения государство могло бы прийти к указанному роду устройства, особенно если такое изменение было бы одно или же их было бы два, а то и несколько, но тогда их должно быть как можно меньше и им надо быть незначительными.
— Конечно.
— Стоит, однако, произойти одной единственной перемене, и, мне кажется, мы будем в состоянии показать, что тогда преобразится всё государство; правда, перемена эта не малая и не легкая, но всё же она возможна.
— В чем же она состоит?
<…>
— Пока в государствах не будут царствовать философы, либо так называемые нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно философствовать и это не сольется воедино — государственная власть и философия, и пока не будут в обязательном порядке отстранены те люди — а их много, — которые ныне стремятся порознь либо к власти, либо к философии, до тех пор, дорогой Главкон, государствам не избавиться от зол, да и не станет возможным для рода человеческого и не увидит солнечного света то государственное устройство, которое мы только что описали словесно.
Аристотель(384 — 322 до Р.Х.)
Ломоносова называют первым русским университетом, а Аристотеля — выдающимся энциклопедистом античности. Сравнение с университетом было бы для него слишком слабым, потому что диапазон научных интересов философа трудно себе представить. О чем он только не пишет — о поэтах и приметах, о физике и этике, медицине и биологии… Описывает более четырехсот видов животных, характеризует около двух сотен различных законодательств, причем делает это так, будто только этим и занимался всю жизнь. Он перечисляет спортивные игры Эллады, собирает эпитафии на могилах героев, сочиняет стихи. При этом философ во всем хочет докопаться до сути и потому не делит науку на серьезную и несерьезную. Его интересует, почему белье плохо стирается в морской воде, почему белое вино опьяняет больше красного, почему от стыда краснеют, а от страх бледнеют. Эти «детские вопросы» не смущают Аристотеля, а заставляют размышлять.