ерждал, что страна, безусловно, не может покупать больше, чем она продает, другой же с не меньшей уверенностью настаивал на том, что народ лишь выигрывает, если потребляет больше, чем предоставляет взамен. Часть авторов считала, что именно торговля порождает богатство, и превозносила достоинства купца; многие были убеждены, что торговля – лишь паразитический нарост на здоровом теле фермера. Кто-то утверждал, что бедные являются таковыми по воле Божьей, но даже если это и не так, то их бедность в любом случае составляет основу для процветания всего народа. Им возражали: нищета – болезнь общества и она никоим образом не может способствовать богатству.
Все эти взгляды противоречили друг другу и составляли весьма запутанную картину, но одно было очевидно: человек нуждался в упорядоченном истолковании мира, в котором он обитал. Жестокий и пугающий, экономический мир на глазах обретал все большее значение. Неудивительно, что сам Сэмюэл Джонсон замечал: «Ничто так не заслуживает внимания философов, как вопросы торговли». Наконец все было готово для выхода на сцену экономистов.
Среди какофонии различных мнений можно было различить голос поистине необыкновенного масштаба. В 1776 году Адам Смит опубликовал свое «Исследование о природе и причинах богатства народов», таким образом доведя счет произошедших в том году революционных событий до двух. На одной стороне океана родилась политическая демократия, другая же стала свидетельницей появления на свет экономики. Но если Европа не спешила следовать примеру Америки, то уже очень скоро после написания первого портрета современного общества весь западный мир без изъятий стал миром Адама Смита. Многие поколения смотрели на окружающую действительность через очки, изготовленные по выписанному им рецепту. Сам Смит не считал себя революционером – он всего лишь изложил то, что представлялось ему очевидным, разумным и даже умеренным. Так или иначе, именно ему было суждено подарить населению Земли образ, в котором оно так нуждалось. Прочитав «Богатство народов», люди начали смотреть вокруг другими глазами. Теперь они видели, как выполняемые ими задания встраиваются в общую картину и как все общество семимильными шагами приближается к отдаленной, но совершенно осязаемой цели. Одним словом, на свет появилось новое мировосприятие.
Глава 2Чудесный мир Адама Смита
О каком мировосприятии идет речь? Как можно догадаться, оно опиралось не на Государство, а на Систему, если точнее – Систему совершенной свободы. Но было бы неразумно погружаться в тонкости этой удивительной интеллектуальной конструкции прежде, чем мы познакомимся с ее странным, а лучше сказать потрясающим, автором.
Путешественник, ступивший на английскую землю в 1760-х годах, по всей вероятности, очень скоро узнал бы о некоем Адаме Смите[23] из университета Глазго. Доктор Смит слыл если не знаменитостью, то уж точно довольно известным человеком. Его имя было знакомо Вольтеру, он близко дружил с Юмом, а желающие послушать его запутанные, но увлекательные лекции находились даже в России. Доктор Смит прославился как ученый, но не меньший интерес у окружающих вызывала его личность. Рассказы о его рассеянности передавались из уст в уста. Так, однажды он, захваченный дискуссией с другом, упал в дубильную яму, а в другой раз перемешал в кружке хлеб с маслом, после чего объявил, что худшего чая он отродясь не пробовал. Но даже многочисленные причуды не могли затмить его интеллектуальной мощи. Адам Смит был одним из выдающихся философов своего времени.
В Глазго он читал курс лекций по нравственной философии, включавшей в себя несравнимо больше, чем в наши дни. Она покрывала натуральную теологию, этику, юриспруденцию и политическую экономию. Таким образом, в поле ее зрения попадало все, от тончайших позывов человека к порядку и гармонии до его куда менее упорядоченных и гармоничных попыток заработать на кусок хлеба.
Человек с давних пор пытался упорядочить в рамках натуральной теологии поиск системы в кажущемся беспорядке космоса, и рассказ доктора Смита о естественных законах, повелевающих с виду хаотичной Вселенной, наверняка нашел бы отклик в сердце нашего путешественника. Но стоило Смиту переключить свое внимание на другую область и попытаться увидеть грандиозный замысел в неразберихе повседневной жизни – и слушатели вполне могли заподозрить доброго доктора в попытке неумеренно расширить пределы применения философии.
И действительно, если общественная жизнь Англии конца XVIII века и наводила на какие-либо мысли, то уж точно не о разумном устройстве или нравственной цели. Праздные классы соревновались в утонченности своего образа жизни, остальное же общество было поглощено абсолютно неприглядной борьбой за выживание. За стенами лондонских гостиных и шикарных загородных особняков царили жестокость, дикость и деградация, замешенные на наиболее безумных и шокирующих традициях древних времен. Общественный организм, в идеале напоминающий тщательно спроектированную машину, где каждый винтик выполняет свою работу, на деле походил на странные паровые агрегаты Джеймса Уатта, главными чертами которых были неопрятность, шумность, неэффективность и опасность. Как же мог доктор Смит усматривать во всем этом порядок, смысл и цель?
Предположим на мгновение, что наш путешественник отправился с визитом на оловянные рудники в Корнуолл.[24] Там он увидит спускающихся в темные дыры шахт горняков; достигнув дна, они извлекают из-за пояса свечу и ложатся вздремнуть до тех пор, пока она не прогорит. Два или три часа работы – и очередной перерыв, за который они как раз успевают выкурить трубку. Труду уделялось времени не больше, чем безделью. Но если бы наш герой переместился на север и отважился погрузиться в шахты Дарема или Нортумберленда, его взору предстала бы совсем иная картина. Там голые по пояс женщины работали бок о бок с мужчинами, иногда они были измождены настолько, что напоминали скорее тени, нежели человеческие существа. В ходу были дикие и жестокие обычаи. Внезапно возникавшие сексуальные потребности удовлетворялись в заброшенной шахте неподалеку. Не видевшие света на протяжении зимних месяцев дети от семи до десяти лет работали наравне со всеми и терпели всяческие унижения – шахтеры платили им жалкие гроши за то, чтобы те передвигали полные угля вагонетки. Беременные женщины волокли ящики с углем, словно лошади, и нередко рожали прямо в темноте пещеры.
Такая насыщенная, подчиненная традициям и полная страдания жизнь протекала и за пределами шахт. И на поверхности земли даже самый наблюдательный путешественник вряд ли заметил бы признаки порядка, гармонии или хотя бы намек на замысел. Во многих областях страны толпы сельскохозяйственных работников слонялись в поисках хоть какого-нибудь заработка. В период сбора урожая из валлийских высокогорий спускались группы «древних бриттов», как они себя сами называли; иногда на всю честную компанию приходилась одна неоседланная и необузданная лошадь, но чаще всего не было и этого. Зачастую лишь один представитель группы говорил по-английски – он мог служить посредником между толпой и господами фермерами, которым пришельцы желали помочь в сборе урожая на их землях. Неудивительно, что оплата труда была смехотворной, иногда не выше шести пенсов в день.
Наконец, если бы нашего незадачливого странника занесло в город, где процветали мануфактуры, он увидел бы другие, не менее странные вещи. Опять-таки неподготовленному зрителю они едва ли напоминали о порядке. Путешественник, скорее всего, восхитился бы выстроенной в 1742 году фабрикой братьев Ломб. Длина огромного по тем временам шестиэтажного здания была равна 500 футам, а находившиеся внутри машины, если верить Даниелю Дефо, состояли из «26 586 колесиков, совершавших 97 746 движений, и производили 73 726 ярдов шелковой нити за каждый оборот водяного колеса, то есть за двадцать секунд».[25] Не менее впечатляли и дети, проводившие у машин по двенадцать и четырнадцать часов за смену. Они варили себе еду на грязных паровых котлах и поочередно спали в бараках. Говорили, что постель там никогда не успевала остыть.
Странный, суматошный, жестокий – таким представал этот мир в восемнадцатом столетии, таким кажется он и сегодня. Тем более поразительно, что он встраивался в возведенную доктором Смитом систему нравственной философии и что ученый уверял, будто видит в окружающей действительности очертания великих, полных смысла законов, сплетающихся в единое и возвышающееся над всем остальным целое.
Что за человек был этот утонченный философ?
Однажды, показывая свою любимую библиотеку другу, Смит так охарактеризовал себя: «Я щеголь лишь в том, что касается моих книг».[26] Назвать его красавцем было трудно. На медальонном профиле отчетливо видна тянущаяся к орлиному носу пухлая губа и спрятанные под тяжелыми веками крупные, выпученные глаза. Всю жизнь Смит страдал нервным заболеванием: голова у него часто тряслась, а говорил он причудливо и с запинками.
Помимо всего прочего, как мы уже говорили, он был знаменит своей рассеянностью. В 1780-х годах, уже перешагнув полувековой рубеж, самый неординарный житель Эдинбурга регулярно устраивал представления на потеху остальным горожанам. Надев пальто светлого цвета, бриджи, белые шелковые чулки, ботинки на пряжках и широкополую шляпу из бобра, Смит брал в руки трость и отправлялся в путешествие по городским мостовым, устремив взор вдаль и шевеля губами в беззвучной беседе с самим собой. Сделав пару шагов, он останавливался, словно желая сменить направление или вовсе развернуться. Один друг сравнивал его походку с «движениями червя».
За примерами его рассеянности далеко ходить не надо. Как-то раз он вышел в сад в халате и, крепко о чем-то задумавшись, прошагал пятнадцать миль, прежде чем опомнился. Когда Смит вместе с другом, человеком довольно известным, прогуливался по Эдинбургу, караульный отсалютовал им пикой. Подобные почести отдавались философу много раз, но тут он впал в оцепенение. Сделав ответный жест с помощью своей трости, на глазах у изумленного спутника он принялся повторять за часовым тростью все движения его пики. При этом Смит шагал и шагал и очнулся, лишь когда оказался на вершине длинной лестницы с тростью наизготовку. Не подозревая о странности своего поведения, он опустил трость и продолжил беседу с места, на котором был прерван.