Так вышло, что ближе к зиме я остался последним, кто верил, что Зоря жива.
Прочие остыли. Решили забыть.
Но я забывать не хотел.
И, пока не легла зима, – я обошёл всех ведунов долины.
Как уже было сказано, горбатая старуха Язва из чёрного леса была не единственная колдунья в нашем крае.
Мой отец каждое лето уходил в поход вместе с князем, воевать дальние земли. С конца весны по конец осени – пока отца не было – хозяйством заведовал я.
Но не один.
Наша мать Алия умерла давно; после неё появилась незамужняя и бездетная баба Радунья, наша дальняя свойственница из рода медведя: вселилась в наш дом, стала спать с отцом и управлять его делами.
Отец даже хотел жениться на ней, однако волхвы не разрешили: у них были подозрения, что Радунья бесплодна.
Так и вышло: за последующие годы она, ещё не старая баба, так и не смогла родить.
Я слышал смутные истории – о том, как волхвы посоветовали отцу выгнать тётку Радунью и взять другую жену, молодую. Отец был богат, и притом пребывал под личной защитой князя; любая семья почла бы за честь породниться с ним.
Но не вышло: мой отец был упрям, и когда волхвы стали на него давить – повернулся спиной и ушёл.
Я его упрямство полностью унаследовал.
На поиски Зори я потратил все сбережения. Их у меня было – две бронзовых полденьги. Одну полденьгу я заплатил за новые сапоги, годные к долгим переходам. В лесу без крепких сапог – никуда. Вторую полденьгу отдал Радунье, чтобы глядела за курами и козами в моё отсутствие. Тётка и так, без денег, умело надзирала бы за домом и двором, – но по её многим недовольным намёкам и обмолвкам я понял, что если уйду – буду должен.
И я подарил ей полденьги.
Тётка Радунья – сухая, тощая, безгрудая, всегда печальная и молчаливая – была, как я понял, вполне рада.
Бронзовую полденьгу можно было расковать, например, в две нарядные блестящие серьги, или, наоборот, расплющить в прекрасное шило длиной в мизинец.
В обмен на подношение я получил возможность уйти из дома, и уходил трижды: неделю в середине лета, неделю в конце лета и неделю в середине осени.
Скажу сразу: тётка Радунья вряд ли меня любила.
Но и неприязни у меня никакой нет. Тётка всегда была со мной ровна и спокойна. И порты мои стирала, и кормила от пуза. Готовила средне, слишком постно, но сытно. Ни одного плохого слова про неё не скажу.
Сначала я пошёл к самому известному и умнейшему человеку в нашей зелёной долине, главному требищному волхву Пшеничной деревни – самой населённой и богатой; в этой деревне, и только в ней, на жирных, нагреваемых солнцем пашнях вдоль реки, умели растить хлеб.
Верховного требищного волхва звали Снытко.
Он принял меня равнодушно. Сказал, что у него уже трижды спрашивали мнения насчёт сгинувшей девочки. Сказал, что пытался определить её судьбу всеми известными ему способами, но не сумел. Сказал, что в попытках выкупить девочку уже были помещены на языки богов три ягнёнка и полдюжины куриц, – но всё без толку. И это не считая молочной коровы, лично закланной отцом Зори.
Волхв Снытко был малоподвижным, высохшим донельзя, беззубым, безволосым, внешне отвратительным. От него пахло чесноком, а сквозь чесночный дух пробивался запах стариковской гнили.
Он мне не понравился.
Уродливые люди никому не нравятся. Даже если они верховные волхвы.
Требище Пшеничной деревни было богатым, чисто выметенным, широким, в два яруса: выше по склону стояли особо почитаемые идолы, ниже – те, кто пользовался меньшим уважением.
Все истуканы – сильные, в два человеческих роста, отскоблённые добела, обвязанные разноцветными лентами, умащенные мёдом и дёгтем, понизу сдобренные кровью – смотрелись очень грозно.
Помню, я испытал непривычно сильный трепет, и озноб пробежал по моей коже.
Сам верховный требищный волхв Снытко был облачён в пурпурный плащ невиданной красоты и ширины. Края плаща, затканные серебряной нитью, складывались в узор удивительной сложности.
Лоб волхва, щёки, нос, шея, а также его голый череп сплошь покрывали узоры и знаки, набитые столь искусно, что за их игрой нельзя было определить выражения лица; я смотрел и не мог понять, горюет или смеётся верховный требищный волхв Пшеничной деревни и всей зелёной долины.
Или, может быть, для него это было одно и то же действие?
Он нагрел в медной чаше щепотку чёрных сухих листьев, пока те не задымились резким духом; понюхал сам, дал понюхать мне – но я ничего не почувствовал; не имел привычки к благовониям. Снытко же имел такую привычку, долго и вдумчиво теребил длинными пальцами воздух подле своих ноздрей, вдыхал с тщанием, сопел, зажмурив глаза, шептал заклятия; у меня, наблюдавшего, сложилось мнение, что верховный волхв ничего не может сделать, а просто искусно врёт, изображая значительность там, где её нет.
Набравшись смелости, я спросил, может ли верховноуважаемый Снытко устроить мне встречу с лешаком. Но требищный волхв, как и следовало ожидать, очень рассердился и даже пытался схватить меня за ухо; закричал, что мой отец Ропша плохо меня учил, что на требище, пред лики богов, с такими просьбами не приходят, что, если я хочу найти лешака или какую-либо иную лесную нежить, столь же гадкую, – я должен идти в лес и искать самостоятельно.
Не дослушав его возмущённых речей, я повернулся и ушёл.
А он ещё прокричал мне вслед, высоким и жалобным, каркающим голосом, чтобы я не вздумал идти к «отшельным»: мол, так я сделаю только хуже и себе, и всем людям своего рода.
Но я его не послушал.
Если обычный человек – воин, крестьянин, охотник – ссорится с волхвом, тот всегда угрожает страшными, самыми что ни на есть погибельными проклятиями. Такие проклятия волхвы обычно произносят для вида, неискренне: чтобы боялись и уважали. На самом же деле ни один волхв никого проклясть не может: все волхвы желают своим родам и общинам только счастья – процветания, здорового приплода, сытости. На то их и держат.
По древнему правилу, на каждое деревенское требище полагалось не более двух волхвов, при двух учениках, итого – не более четырёх. Ни одна община не могла кормить лишние рты, поэтому содержать полное количество – четырёх служителей – могли себе позволить только богатые деревни, а те, что победнее, содержали троих, а чаще двоих: одного волхва и одного ученика. Понятно, что любой «отшельный» ведун, не имеющий отношения к деревенскому требищу, любая старая ворожея или травница, ушедшая в лес, поближе к своим корешкам, любой ведьмак, удалившийся в пещеру и там самостоятельно вступивший в сношения с духами и силами природы, и принимающий у людей плату за свои ведовские услуги, – отбирал хлеб у деревенского требищного волхва.
Поэтому дряблый Снытко запретил мне, под страхом тяжелейших проклятий, идти за помощью к лесным ведунам.
Он всё кутался в старое пурпурное рухло, затканное серебром, как будто это могло спасти его от бессилия.
Он делал жесты длинными руками, призывая меня вникнуть в его духовную традицию, – но я видел, что он холоден к моей беде и думает только о собственной участи.
Я развернулся и ушёл.
И когда он кричал мне в спину – «Не ходи к отшельным, не вздумай!» – я даже не обернулся и не кивнул.
Мне показалось, что он остался мне благодарен: за то, что я не обвинил его в слабости и лукавстве.
Больше я никогда не возвращался к верховному волхву.
Через год после нашего разговора Снытко умер. Говорят, от старости.
Я не был на его похоронах.
Я слышал смутную историю, что на самом деле верховный волхв долины помер вовсе не от старости, а от удара топором по затылку. История гласила, что князь Хлуд явился к волхву за советом вместе со своим старшим мечником. Князь Хлуд спросил волхва, может ли тот предсказать свою ближайшую судьбу. В это время старший мечник князя незаметно зашёл волхву за спину. Старый Снытко ответил, что может предсказать всё, что его судьба – прожить долгую жизнь. Тогда старший мечник ударил волхва топором по затылку и убил его.
Говорят, когда его положили на погребальный костёр – волхв Снытко не сгорел, остался как есть, во плоти, только от огня вытекли глаза и лопнули яйца.
Я ничего этого не видел.
Покинув волхва Снытко, ничего от него не добившись, я спросил совета людей. Ближних и дальних родственников из Ржаной деревни, из Осетровой деревни, из Медвежьей, из Кабаньей. Из Деревни В Ущелье, из Деревни У Водопада, из Деревни У Края Гор.
Мне назвали сильнейшего отшельного ведуна долины.
За три дня я добрался до его жилья.
Ведуна звали Креп, а по прозвищу – Отец Упырей.
Ходили слухи, что он – вечный, что ему тысяча лет, что он жил в долине задолго до прихода переселенцев, что он – последний потомок древнего племени пращуров, населявших зелёную долину в незапамятные времена. Говорили, что пращуры вымерли, перебив друг друга, – слишком жестоки были их условия существования, и слишком жестокими в этих условиях стали сами пращуры; они уничтожили собственное племя от избытка ярости и упрямства, и, по преданию, каждый лично съел своего врага, и сделал себе шлем из его отполированных костей.
Пройдя всю долину с восхода на заход, у края Горы, Прячущей Солнце, в ущелье, заросшем можжевельником и орешником, я отыскал каменную яму, где жил Отец Упырей.
Он, как и все прочие волхвы и ведуны, был глубоким стариком.
Вам следует понять, как это выглядело. Двенадцатилетний паренёк, потерявший в лесу подругу, пришёл искать совета у существа, которое было человеком не полностью.
Внешность Отца Упырей в корне отличалась от моей, и моих родственников, и прочих людей долины.
Старый пращур имел плоский вдавленный нос, покатый лоб и очень маленькие, глубоко посаженные глаза.
Всё сложение его тела показалось мне чужеродным. Слишком короткая шея, слишком широкая и выпуклая грудь, слишком кривые ноги. Слишком низкий лоб, слишком грубый голос.
И его выговор, странная манера подкашливать и рычать, с усилием выхаркивая обыкновенные, простые слова, которые легко произнесёт и ребёнок, – выдавала в нём иноплеменника.