Пять дней и пять ночей, проведённых в сыром убежище Крепа, научили меня телесной грубости, а с нею пришла и умственная тонкость; я уже понимал, как устроен сущий мир.
На каждую тысячу хлебопашцев, охотников и рыболовов приходится один ведун, или один волхв, или двое, или, может быть, четверо; но никогда не десять.
Волхвов всегда ровно столько, сколько согласны кормить хлебопашцы.
Большинство не знает, как сложен сущий мир, и не желает знать; знание пугает и мешает жить.
Но всё это – сложные представления.
А моя история совсем простая.
Осенью того же года, потратив четыре дня на поиски, я нашёл дом старой ведьмы по имени Язва.
К сожалению, о том, что произошло в доме ведьмы, я теперь почти ничего не помню.
Очевидно, старуха наложила на меня заклятье беспамятства; другого объяснения подобрать невозможно.
Я помню, что прожил в её доме два дня и две ночи.
Ещё раз повторю, я был малым парнем. Многого не понимал.
Старая Язва не удивилась моему появлению. Она знала, что в одной из деревень долины бесследно исчезла молодая девушка. И когда я попросил о помощи – не отказала.
Я помню, старуха пригласила меня в дом, и когда я вошёл – от запахов у меня закружилась голова.
Я помню, посреди дома старухи стояла огромная, круглой каменной кладки, печь с дымоходом, уходящим наверх сквозь кровлю, и в той печи стоял горшок, истекавший дурманной, жирной горечью, такой ядрёной и тяжкой, что я, не произнеся ни слова, сел на пол и провалился в беспамятство.
Ещё добавлю, в своё оправдание, что к тому времени я уже полгода почти не спал: мысль о том, что Зоря навсегда потеряна, была для меня невыносима, и после заката солнца кошмары мучили меня, не позволяли успокоиться.
В избе старухи Язвы я забылся глубоким сном впервые за долгое время.
В свои тогдашние двенадцать лет я не был дураком и понимал, что диковинные запахи есть главное оружие любого волхва и ведуна.
Но тот запах, из горшка в печи, в тесном старухином доме, был слишком крепким. Я не устоял.
Когда приходил в себя – выпить воды, или выйти на двор за малой нуждой, – видел спросонья, вполглаза, что старуха сидит, сгорбясь, на сундуке, в светлом углу, под лучиной, и вертит в руках старые тряпки и верёвочные обрезки, изготавливая нечто, мне непонятное.
Так продолжалось два дня и две ночи подряд.
На третий день я очнулся ото сна, как будто болел – и выздоровел; вскочил, полный сил, с пустым урчащим нутром, с зудом жил, желанием обежать всю долину десять раз – лишь бы разыскать пропавшую подругу.
Старуха накормила меня кашей и хлебом, налила ковш браги, а потом призналась, что помочь мне не сможет.
Старуха сказала, что два дня вязала куклы-мотанки, а когда связала и поставила на стол – эти куклы, все как одна, стали сами собой падать со стола, и каждый раз, когда старуха поднимала их и возвращала – куклы падали опять.
Я не понимал, что это значит, и старуха объяснила.
Куклы-мотанки не хотели жить в доме старухи.
Мотанки хотели уйти. Мотанки дали понять, что знания старухи не распространяются так далеко, как хотелось бы самой старухе.
После двух ночей мёртвого сна моя голова соображала очень хорошо – и я помню, что задал старухе только один, самый главный вопрос:
– Она жива или мертва?
И старая ведьма Язва, сильно помедлив, ответила:
– Жива.
Мне следует ещё раз повторить, что я мало и плохо помню всё, что произошло в доме старухи. Запахи в её хижине одурманили меня.
Не думаю, что старуха специально отравила гостя вонью волшебных настоев – скорее, к тому времени я сам так ослабел, что потерял все силы.
Меня душило отчаяние; с мыслью о том, что Зоря исчезла, невозможно было смириться.
По несколько раз в день моё сердце заходилось острой тоской, и я глотал слёзы, и стискивал зубы, и обещал сам себе, что не остановлюсь, пока не найду любимого человека.
Конечно, я пребывал в помрачении. Глупо спорить.
Тогда, осенью, в хижине старухи Язвы, это помрачение достигло верхней точки, обратилось в безумие, в вереницу обрывочных бредов – и прекратилось.
Я вышел из дверей старухиной избы с дурной головой, но со свежим сердцем.
Но хорошо помню: видел, как старуха мотала кукол, сгорбившись над цветными лоскутами, разложенными на крышке сундука.
Я ушёл от ведьмы изменившимся, другим, более взрослым – и полным сомнений. Я почти ничего не узнал о судьбе Зори. Но я так много узнал об устройстве живой жизни, что перестал бояться.
Зоря могла быть где угодно.
В чужом поселенном пузыре.
В мире живых людей.
В мире мёртвых.
В мире богов и полубогов.
В мире духов.
Пока я искал Зорю, мой собственный поселенный пузырь увеличился троекратно. В него теперь вошли не только моя родная деревня, не только дома и дворы родителей, соседей и друзей, не только ближайшие ручьи, овраги и поляны, но и дальние окраины, холодные скалы, ледяные водопады, и хижины отшельников, и отчасти поселенный пузырь старухи Язвы, и такой же пузырь кривоногого уродливого Отца Упырей, и даже пузырь надутого и чванливого волхва Снытко.
И вот – прошли годы и годы, из двенадцатилетнего юноши я превратился во взрослого воина, доспешного умельца и участника многих боевых походов. Память о Зоре потускнела – но не исчезла.
А старуха и её кривая хижина остались на своих местах, ничуть не изменившись: тот же дурман высохших трав, та же страшная печь. То же чувство страха – как будто один из богов ткнул громадным шилом в мой поселенный пузырь, и тот лопнул с треском.
Я проснулся ночью от звуков голосов.
Дождь продолжал сеять, шумел-стучал по крыше, но уже не так сильно.
Старая соломенная кровля малость протекала, и на меня подкапывало, но в этом была своя прелесть, какая-то живая связь с большим миром; может, и страшно в избе, но вне её – не страшно; славно и свежо.
Один голос принадлежал старухе, второй я не распознал.
Этот второй звучал необычно: густой бас, властный, свинцовый, но скрипучий – каждое произнесённое слово как будто ломалось на части и сыпалось.
Старухина манера тоже удивила: с нами она не церемонилась, выбранивала, пеняла – а теперь была необыкновенно вежлива, почти заискивала.
– Не могу дальше, – грустно жаловалась старуха. – Я тебя прошу. Ради всего, что у нас было. Сделай.
– Нет, – с сожалением прогудел неизвестный. – Рука не поднимется. И ты знаешь правила. Нам нельзя трогать людей.
Старуха всхлипнула.
– Так разве я человек? Погляди на меня. Руки-крюки, спина горбата, ноги еле идут. Двести тридцать лет. Ни волос, ни зубов. Глаза дальше носа не видят. Только нюхом и спасаюсь. Стыдно сказать – по нужде на ощупь хожу…
– Не жалуйся, – твёрдо ответствовал неизвестный. – Ты приносишь пользу своим собратьям. Вон, у тебя гостей полный дом…
– Ага, – сказала старуха. – Пришли гости, глодать кости.
Они помолчали.
– Зачем они здесь? – спросил неизвестный.
– Это здешние, – ответила Язва. – Идут змея бить. У меня с местными общинами уговор. Кто на змея идёт – тем приют давать, а если кто повредится – того лечить. Ну и харчами тоже баловать.
– То-то у тебя хлебом пахнет, – сказал неизвестный.
– Днём две буханки спекла, – ответила ведьма. – На клеверном меду. Хорошо получилось. Хочешь – угощу?
– Я хлеба не ем. Только мясо.
– До сих пор охотишься?
– Бывает. Для забавы. Ну и чтоб уважали. У нас ведь как: еды полно, да едоков мало.
– Что, – спросила старуха, – не плодится твой народ?
– Нет. Я посчитал – если так будет дальше, через триста лет сгинем вовсе.
– А ты не считай, – посоветовала старуха. – Приплод от многих условий зависит. Может, ещё все перевернётся. В мире ничего постоянного нет: вчера был недобор, а завтра – перебор. Считать бесполезно. Будущее сокрыто, угадать его невозможно.
– Вот что, – сказал неизвестный. – Моё будущее зависит от тебя. И я не улечу, пока не дашь согласия. Сын у меня один, он не должен умереть.
– Это ты сплоховал, – сказала старуха, свысока и насмешливо. – Прямо сказать, опрофанился. У князя неба должно быть много сыновей.
– Я знаю, как должно быть, – раздражённо ответил неизвестный. – Учить меня не надо. Давай, хочешь – на колени встану, раз в жизни? Перед тобой?
– Не хочу, – сказала старуха. – Не нуждаюсь. Чем его лечат твои знахари?
– У меня всего один знахарь. Было двое; старый умер, остался молодой, и тот без дела сидит. Мы же ничем не болеем.
– Это да, – пробормотала старуха. – Не болеете, но вымираете. Так чем же лечат твоего сына?
– Солнцем. Глиной. Мазями. Дымом. Ореховой скорлупой. Зелёным вином. Маковой настойкой. Горячим камнем. Жжёным волосом. Солевыми ваннами…
– Солью нельзя! – резко вставила старуха. – От соли раны не заживают.
– Они и так не заживают. Три года кровоточат. Смотреть невозможно.
– Гниют?
– Что?
– Раны – гниют?
– Нет.
– Ага, – сказала старуха. – Ясно. Не гниют, но не заживают. Значит, кто-то сглазил его.
– Девка и сглазила, – уверенно ответил неизвестный. – Та самая. Дикарка бескрылая, беспёрая. Из-за которой всё и случилось. Меж дикарей каждый третий – с дурным глазом. Оттого я внизу и не бываю.
Старуха гнусно захихикала.
– Тоже сглаза боишься?
– Конечно, боюсь. Что ж я, не живой?
Я лежал, не дыша и не шевелясь; внизу, прямо подо мной, на расстоянии вытянутой руки, сидел нелюдь.
Птицечеловек.
Если бы он захотел – он бы проткнул меня одним движением, прямо сквозь настил.
Холод побежал по моей спине и ушёл в чресла: едва я не обмочился.
По обычаю, своё оружие мы оставили внизу у входа: и рогатины, и дубины. И даже свой топор я прислонил там, у порога.
Со мной был только нож.
Но не выходить же с малым лезвием против оборотня.
– Коли так, – сказала старуха, – то я тебе не нужна. Сглаз и порчу может снять любой ведун. На запад отсюда, в конце долины, живёт колченогий ведьмак, по первому имени Блых, по второму имени Колотун. Он сильный. По сходн