Ещё раз повторю: я никогда не был благочестивым; два или три основных заветных стиха меня заставили выучить в детстве родители и учителя; повзрослев, я всё забыл.
Не было у меня никогда никаких особенных отношений с богом.
До изгнания я был слишком молод; юному дураку бог не нужен.
После изгнания я решил, что бог меня оставил, – и с тех пор почти никогда не вспоминал о нём.
Бог был наверху.
Бог любил сверкание, сияние, сладкие запахи и красивые слова.
Бог любил дышать полной грудью в храме, где потолок восходит к небу.
Бог любил сиять в чашах, наполненных алмазами, рубинами и изумрудами, бог очень любил отразиться в золотой поверхности алтаря. Бог хотел, чтобы тысячи людей, специально разряженных в парчу и бархат, вставали перед ним на колени.
Я же – был замотан в тряпьё и задыхался в нижнем мире, я умирал от сырости и скверных испарений, вокруг меня не было ничего сияющего, вместо сладких благовоний я обонял тяжкие смрады животных калов, а вместо песнопений слышал только рычание зверей, готовых в любой момент вцепиться в моё горло, и шипение стремительно ползающих рептилий, готовых отравить меня ядом.
Нет, бог меня не покинул.
Он, всесильный и сверкающий, каждый день выходил из-за края земли, даруя мне очередной, ещё один день существования – горчайшего, сходного с пыткой.
Он никак не облегчил мне судьбу. На мои злоключения он только смотрел; может быть, он сам обрёк меня на тяжкие испытания; так или иначе, у меня не было ни малейшей причины помнить о боге и вести с ним какой-либо диалог.
А теперь вот – захотел.
Но это длилось недолго.
Я попросил у него подмоги, но не для себя – для девки Марьи.
Показалось, что просить для себя в нынешней ситуации – не слишком честно.
И я попросил, чтоб всё получилось у земной девочки.
Уж не знаю, помогает ли наш бог нижним троглодитам.
Если переживу этот день – спрошу у жрецов.
После полудня из-за двери донеслись запахи еды. По традиции, воинов, несущих службу в охране, ежедневно кормили земной пищей, обычно никто не отказывался: поесть – значило убить время; караульная служба хоть и престижна, но на самом деле очень скучна. Смена длится сутки: от полуночи до полуночи. За сутки каждый воин половину времени проводит на посту, вторую половину времени отдыхает в караульном помещении. Точить клинки и рассказывать друг другу анекдоты надоедает уже через месяц. Те, кто прослужил в охране больше года, в основном молчат и к службе относятся как к повинности.
Так было в мои времена, когда я сам был одним из них.
От нечего делать я очень долго – половину дня, с полудня и до вечера – просидел возле двери, подслушивая разговоры молодых воинов.
В общем помещении одновременно находилось примерно две дюжины человек, из которых бо́льшая часть – старшие охранники – помалкивали, но пять или шесть молодых оживлённо обсуждали происходящее.
После обеда караул сменился: пообедавшие заступили на посты, а отбывшие смену пришли и в свою очередь тоже шумно уселись обедать: эти принесли новую порцию новостей и слухов, и обменялись с остальными.
Речь шла о покушении на жизнь княжеского сына.
Вор и разбойник Соловей, сидящий сейчас вот за этой дверью, доставил в город дикую девку: убийцу, вооружённую ножами и древнейшим земным колдовством.
Чтобы добраться до княжеского сына, девка сошлась с его молодой женой и за одну ночь сшила для неё золотое платье; в обмен на это платье Цесарка разрешила девке зайти в спальню.
Девка заперла дверь изнутри; она и Финист пробыли наедине совсем недолго: время, за которое прогорает один настольный масляный светильник.
А в такой светильник, как вы знаете, нужно доливать масло восемь раз за ночь.
Когда время вышло, Цесарка стала стучать в запертую дверь. Ей не открывали.
Она стала колотить кулаками и подняла тревогу. Мгновенно вбежала охрана, но тут дверь открылась, вышел младший Финист, вооружённый мечами. Охрана не осмелилась спорить. Финист приказал запереть и связать собственную жену за измену. Цесарка подняла крик. На шум пришёл Неясыт, попытался увести дочь с собой, но младший Финист не позволил, и приказал задержать и запереть и самого Неясыта тоже. Охрана не знала, что делать; младший князь был настроен решительно и меч держал высоко. Его нельзя было узнать: на свадьбе он еле ходил, был бледен и пил маковый настой, а теперь громогласно кричал про измену и требовал разбудить отца.
Наконец, прибежал старый князь, тоже – с мечом в руке, в окружении личных людей (в том числе назвали и Куланга), – и всё решилось.
Исполин отшвырнул с дороги сына, вошёл в спальню и вывел оттуда Марью за руку, и оттащил к себе.
Младший князь попытался помешать, но отец приставил меч к горлу девки. Сын отступил.
По приказу старика в своих комнатах заперли и сына, и его жену Цесарку.
Девку Марью князь увёл к себе и допрашивал весь день, и теперь продолжает.
Неясыт остался при своей власти, и теперь пребывал рядом с дочерью; охранять самого начальника охраны было бессмысленно, и Неясыт, несмотря на запрет, уже дважды выводил свою дочь из комнаты: один раз они зашли домой, и Цесарка переоделась; второй раз зашли в Храм, и оба долго там молились, и пожертвовали на алтарные нужды подарок невероятной ценности: платье, вязанное из тончайшей золотой нитки.
Спустя малое время старый князь призвал к себе Неясыта и коротко с ним поговорил; немедленно по окончании разговора начальник охраны поспешил в Храм и забрал золотое платье обратно, с глубокими извинениями, и вернул дочери, причём дочь была совсем не рада.
Причины произошедшего никто не знал, парни поумнее строили догадки, другие критиковали умников, третьи отмалчивались. Время катилось к вечеру.
Общее мнение было таково: дикая девка соблазнила княжьего сына и зачаровала сильнейшим любовным заклятием; теперь несчастный парнишка оказался всецело в её власти, и то, что она до сих пор находится в покоях старого князя и разговаривает с ним, – плохой знак; возможно, ведьма зачарует и старика, и тогда городу конец.
Свет, доходящий до меня через узкие щели в деревянном заслоне, стал слабеть и однажды вовсе пропал; мучительный, длинный этот день, наконец, закончился.
Я уже настроился, что меня вот-вот выведут.
Уже доносился снаружи топот многих сотен ног: люди шли на площадь, люди хотели видеть суд и участвовать в нём.
Когда замок на двери заскрежетал, я уже был готов, вскочил и поправил ремень.
Однако вместо караульных ко мне вошёл сам Неясыт: кряжистый и длиннорукий, низкорослый, источающий угрозу.
Он держался очень прямо и не убирал ладоней с рукоятей мечей. Он выглядел как человек, готовый изрубить в куски любого, кто встанет на его пути.
Он принадлежал к тому же поколению, что и сам старый князь. Он числился в телохранителях уже больше полувека.
Следом за ним, ступая бесшумно, вошла его дочь, – Цесарка, молодая жена княжьего сына; я, наконец, увидел её вблизи.
Её кожа блистала свежестью; огромные глаза мерцали. Чёрные волосы струились радужным водопадом. Строгое платье из багряной парчи закрывало всё тело, от горла до пят. Миру было явлено только лицо: бледное, совершенное, без малейших следов краски и пудры. На ней не было никаких украшений, даже колец на пальцах.
На малое мгновение я отдался во власть её всепобеждающей красоты, бешеной самочьей силы.
Она явно точно знала, чего хотела, и мир людской, верхний и нижний, не составлял для этой девушки никакого секрета.
У меня хватило ума поклониться дважды: сначала папаше, потом дочери.
– Сядь! – с ходу велел Неясыт и подошёл ближе.
Ростом он был мне едва по грудь; опустившись на лавку, я оказался с ним лицом к лицу.
– Зачем ты здесь? – спросил он. – Чего добиваешься?
– От вас – ничего, – ответил я. – Кроме снисхождения.
Тут Цесарка сделала очень плавное и мягкое, но решительное движение, обойдя отца и выступив вперёд, наклонилась ко мне и заявила тихо, но гневно и энергично:
– Не будет тебе снисхождения! Зачем ты притащил в город эту суку? Зачем дал ей золотую нитку? Чего ты хочешь?
Она тяжко пахла сладкими духами.
Я через силу улыбнулся.
– Хорошо бы пересмотреть мой приговор. Хорошо бы его отменить.
Цесарка переглянулась с отцом. Тот рассматривал меня с презрением.
– А при чём тут девка?
– Девка – это повод, – мирно сказал я. – Если бы не девка, вы бы меня и слушать не стали. А так меня послушает весь народ. Пять тысяч человек. Может, они меня простят. Вот моя цель. Вот зачем я это устроил.
Они слушали меня внимательно, глядели, не отрываясь.
Папаша Неясыт слишком тяжко сопел носом и слишком часто лязгал своими длинными мечами, а дочь слишком нервно кусала губы. Было видно, что оба напуганы и ни в чём по- настоящему не уверены: отсюда и слишком грозный, бешеный их вид; если бы они точно знали, что за ними нет никакой вины, – вели бы себя спокойнее.
Смотреть на них было неприятно; правда, на дочку, княжью жену – менее неприятно. Её синие глаза, даже полные страха, всё равно были бездонны.
Нет, вспомнил я, она теперь не просто княжья жена, а обладательница статуса «Княгиня Народа Птицечеловеков». Если бы мать молодого Финиста была жива – княгиней города называли бы её, а жену сына – «младшей княгиней», или «княжьей женой». Но поскольку супруга старого князя давно скончалась – по закону главной женщиной города и всего народа стала жена старшего сына.
На малый миг я позавидовал и сыну, и отцу, и всем прочим князьям в мире.
Самые красивые женщины всегда достаются наиболее сильным, могущественным и богатым.
Красота Цесарки была инфернальна, запредельна, волшебна.
– В чём секрет золотого платья? – спросила она.
Мне удалось изобразить недоумение.
– Какого платья?
– Золотого! – раздражённо повторила Цесарка. – Связанного из золотой нитки!
– Не знаю, – ответил я, на этот раз совершенно искренне. – Клянусь жизнью. Нитку девке подарил я. А что она из неё связала – не имею представления. Если честно, я сомневаюсь, что за одну ночь можно связать платье.