аясь своим родственникам и подругам; из большой группы сочувствующих доносились ободряющие выкрики и летели цветы; ударившись о прутья клетки, букеты падали с внешней стороны, не долетая до ног прекрасной княгини; но ей всё равно было приятно.
Обе они уверены в успехе, подумал я. И княгиня, и дикая девчонка.
Если оправдают Марью и обвинят Цесарку – меня тоже оправдают, и я вернусь домой.
Если, наоборот, оправдают Цесарку – мне конец; может, и не казнят, но вышлют пожизненно без права на пощаду и помилование.
Двое храмовых учеников вынесли из ворот бамбуковую раму с висящим бронзовым диском; установили возле жрецов.
Это был главный городской гонг.
Крайний в ряду и самый ветхий жрец – я почти вспомнил его имя – встал, трясущейся рукой взял обшитую кожей колотушку и ударил в середину бронзового диска.
Сильный басовый звук покрыл все прочие, толпа замолкла.
Неясыт тоже встал; приосанился и поправил мантию. Он держал в руке свиток тонкого пергамента, но не спешил развернуть; судя по всему, знал написанное наизусть.
Он уверенно провозгласил:
– Слушай меня, народ! В княжьем доме изобличена измена! Все виновные схвачены и, согласно Завету, будут осуждены справедливым судом сегодня до наступления полуночи!
Он выдержал короткую, но точно рассчитанную паузу, набрал ещё воздуха и продолжал:
– Согласно третьей главе Завета, суд вершит князь, правитель народа, либо его доверенный человек! Сегодня – князь с вами, но вершить суд будет не он, а его доверенный человек!
Неясыт напрягся и выкрикнул:
– Я – этот человек!
Толпа молчала; Неясыт подождал два мгновения.
– Суд начинается!
Если что-то делать, подумал я, надо делать сразу. Если сражаться – то прямо сейчас.
Он ещё не замолк, не договорил – а я уже перебил его, во всё горло, изо всех сил.
– Так нельзя! Это против Завета!
Справа и слева от клетки стояли два охранника, и когда я закричал – оба они просунули сквозь прутья свои длинные копья и ударили меня остриями, с двух сторон, целясь в район пояса; один попал пониже спины, другой в прижатый локоть. Удары были точно рассчитанные, не смертельные, но жестокие. Я почти увернулся от обоих.
– Дайте сказать! – закричал я. – Дайте сказать!
Толпа зашумела; два десятка разряженных юнцов из ближнего ряда засвистели и забросали меня огрызками груш и косточками черешен, но гораздо большее количество присутствующих зашумели, требуя:
– Дайте ему сказать! Дайте сказать!
Неясыт поднял руку, призывая к тишине. Я же, не дожидаясь тишины (каждое мгновение было дорого), продолжал во весь дух:
– Неясыт не может вершить этот суд! Он не может судить собственную дочь! Он заинтересован! Единокровник не судит единокровника! Так в Завете сказано! Неясыт не может быть судьёй сегодня! Давайте другого судью! Другого судью!
Неясыт снова поднял руку, но на это никто не обратил внимания, тысяча глоток заорала:
– Другого судью! Другого судью!
Старый князь нервно дёрнул головой.
Его сын только усмехнулся.
Жрецы со своей скамьи взирали хладнокровно.
Крики и свист длились долго, громче всех вопил я; Марья молчала, и когда в меня стали совать копья – просто отошла в угол клетки. Цесарка стояла недвижно и сохраняла великолепное спокойствие.
Наконец, старый князь поднялся с кресла и поднял обе руки; это подействовало. Все замолкли.
– Пусть судят жрецы, – провозгласил Финист-старший и с заметным облегчением снова сел.
Неясыт резким движением сорвал с себя расшитый золотом плащ и сошёл с кафедры, под свист и крики.
– Нет, – сказала Цесарка с отчаянием. – Нет!
Но её никто, кроме меня, не услышал. Кричать во весь голос ей, особе княжеской крови, не подобало. Кричать мог только я, уже когда-то осуждённый, невесть откуда явившийся, не вызывающий доверия.
Под шум голосов Неясыт приблизился к жрецам и отдал свиток самому старому; тот отрицательно покачал головой и даже руки убрал; пергамент подхватил второй жрец, сидящий рядом с первым.
Встал. Толпа снова затихла.
– Старший служитель Храма, именем Кутх, – крикнул второй жрец, – не может вести суд по причине преклонных лет. Эта честь доверена мне. Моё имя – Чирок, второй жрец!
– Давай, – зашумели голоса. – Начинай уже!
Второй жрец прокашлялся и умелым плавным движением размотал свиток.
Чирок, подумал я. Мне бы положено помнить, кто он такой, – но я не помню.
– Марья, – провозгласил второй жрец, краснея от волнения и натуги. – Бескрылая девка, уроженка поверхности. Пятнадцать лет. Обвиняется в тяжком преступлении. Первая вина: обманув охрану, проникла в город и княжий дом. Вторая вина: подкупом члена княжеской фамилии проникла в спальню младшего Финиста, княжеского сына. Третья вина: соблазнила княжеского сына, внеся раздор в семью. Все три вины подтверждены свидетелями, старшим охраны, прочими охранниками, а также – самим князем нашего народа, старшим Финистом. В полном согласии с Заветом дикая девка Марья приговаривается к возвращению на поверхность через сбрасывание. Если кому есть что сказать в оправдание, пусть скажет.
Над площадью повисла тишина.
– Не было такого! – громко сказала Марья. – Никого не обманывала. Не умею. Ни разу в жизни не обманула ни человека, ни даже лесного зверя. А в город меня доставил он.
Марья кивнула на меня.
– Верно! – крикнул я. – Доставил! И всему научил! И золотую нитку дал!
– Замолчи! – приказал мне второй жрец.
В толпе зашумели и засвистели.
Мы с Марьей обменялись взглядами.
– Не слушайте их! – вдруг звонко выкрикнула Цесарка. – Они заодно! Они сообщники!
– Неправда! – сказала Марья. – У меня нет сообщников. Этот человек, – она снова решительно указала на меня подбородком, – привёз меня в город по своей воле и ради собственной корысти. У него есть свои причины. Я его не просила. Он не только привёз, но и помог советами. А также он дал мне шубу, чтоб я перетерпела вашу лютую стужу. И золотую нитку тоже он дал. Без него я бы и шагу здесь не ступила. Меня наняли в княжий дом как служанку, на чёрную работу, в кухне. Она наняла.
И Марья показала на Сороку.
Та немедленно встала и заявила, весьма звонким голосом, неожиданным для женщины в возрасте:
– Верно. Это я её наняла. Не было ни обмана, ни подкупа.
– Был обман! – крикнула Цесарка. – Она нанялась как работница, а сама хотела к моему мужу в постель! Она пришла, чтоб разбить семью! Прямой обман!
Толпа заволновалась, но на сей раз вполовину, глухо, без ора и свиста; все хотели слышать подсудимых.
Я молчал.
Почему-то мне стало обидно: когда я подавал голос поперёк установленного порядка – охранники пытались утихомирить меня копьями, а когда то же самое сделала Цесарка – ей всё позволили, даже словом не одёрнули.
– Не признаю обмана, – сказала Марья. – Три года назад он сам меня позвал. Княжий сын Финист. Он меня любит, а я люблю его. Не верите мне – спросите.
– Враньё! – крикнула Цесарка. – Это дикое земное колдовство! Я – его жена! Позавчера вы все праздновали нашу свадьбу!
– Тихо! – второй жрец поднял руку.
Понаблюдав, как он смотрит, как трогает себя рукой за выбритое темя, как переступает с ноги на ногу, как оглядывается на сидящего рядом старшего жреца, – я решил, что он, скорее, на стороне Марьи.
– Земная девка, – провозгласил он, – не призналась ни в подкупе, ни в обмане, ни в соблазнении. Обвинения отвергла, с приговором не согласна. У кого есть, что сказать?
– У меня! – крикнул младший Финист; над толпой прокатился общий вздох. Голос княжеского сына звучал столь мощно, уверенно и тяжко, что сам старый князь вздрогнул.
Финист встал с кресла, спрыгнул с кафедры и направился к клетке.
Марья рванулась ему навстречу, ударилась о прутья плечами, лицом, грудью.
– Она невиновна, – произнёс Финист, вытянув руку. – Я её хорошо знаю, и давно, уже три года. Всё, что она сказала, – правда. Если верите мне – верьте и ей тоже.
Все молчали.
– Мне – верите? – спросил Финист, повышая голос.
Толпа молчала.
– Верите мне?.. – спросил повторно княжий сын, громко и с вызовом.
– Верим! – крикнули издалека, и ещё множество голосов подхватили: – Верим! Верим!
– Тогда слушайте, – крикнул Финист. – Убить её я не позволю, а если изгоните – я уйду тоже.
Старый князь задрожал; не вставая с кресла, широко размахнулся и швырнул свою бронзовую чашу, она пролетела через кафедру и со звоном упала под ноги младшему Финисту и охранникам, стоящим возле клетки.
Над площадью воцарилась мёртвая, звенящая тишина, какая возможна только в большой толпе; пять тысяч человек не дышали, боясь пропустить хоть слово; задние поднимались на носки, тщась увидеть подробности.
– Тебя едва не убили! – крикнул князь.
– Да, – сказал младший, – напали и ранили. Но Марья не виновата.
– А кто тогда виноват? – спросил князь.
Его голос был много сильней, чем у сына. Хозяин города обвёл людей пылающим взглядом.
– Кто виноват? – повторил он, оборотившись к Марье. – Из-за тебя мой сын едва не умер! Я его еле вытащил! Какую дерзость надо иметь, чтобы явиться сюда после всего, что с ним сделали твои друзья?
Я ожидал, что Марья ответит, – но она промолчала.
Цесарка разрыдалась, зажимая рот ладонью.
Второй жрец переглянулся с остальными и поднял руку.
– По правилам суда, – провозгласил он, – все должны пребывать на своих местах и с них не сходить.
Он посмотрел на младшего Финиста и добавил:
– Прошу тебя. Вернись на место.
Княжий сын кивнул Марье и в четыре упругих прыжка взошёл назад, на кафедру. Его отец смотрел то на Марью, то на Цесарку, очень недовольный, кровь сильно прилила к его лицу; он оглянулся на Сороку, и женщина заботливо положила свою ладонь поверх его ладони.
Один из охранников бесшумно поднял с настила брошенную князем чашу, повертел в руке, не зная, куда её девать, и поставил к основанию кафедры.