Конечно, это не единственная причина отмеченной выше «нобелевской аномалии».
Другой фактор успеха — возраст, в котором наиболее успешные приват-доценты получали профессорское звание. Как правило, у доцентов-евреев он был существенно выше, чем в их цеху в среднем. Знаменитый немецкий врач и химик, основоположник химиотерапии Пауль Эрлих[18] получил первую профессорскую кафедру в возрасте 60 лет — за год до кончины.
В 1909/1910 учебном году на медицинских факультетах немецких университетов работали 4 еврейских профессора старше семидесяти, один — в возрасте между шестьюдесятью и семьюдесятью и только один профессор моложе шестидесяти. В Германии в том же году половине всех еврейских ординариусов было за шестьдесят, в то время как среди остальных профессоров люди этого возраста составляли одну треть.
Казалось бы, дискриминация еврейских ученых налицо, однако и тут можно найти свои плюсы. То, что активные ученые больше времени проводят в качестве приват-доцентов, а не профессоров, с одной стороны, конечно, ранит их самолюбие и заметно сказывается на семейном бюджете. С другой стороны, приват-доцент освобожден от весьма утомительной административной работы, которую обязан вести руководитель кафедры, следовательно, доцент может больше времени отдавать собственно научной работе, а значит, и добиваться лучших результатов.
Продолжать объяснение «нобелевской аномалии» можно было бы долго. Но нельзя не указать еще на одно обстоятельство, способствовавшее успеху евреев в науке. Оно тоже, как ни парадоксально, связано с притеснениями и препятствиями на пути к научному росту.
Во всех еврейских семьях знали о дискриминации и с раннего возраста готовили к ней детей. Рихард Вильштеттер вспоминал в уже упоминавшейся автобиографии, что во время учебы в нюрнбергской гимназии ему не очень давалась латынь. В один прекрасный день он смог все-таки, приложив немало усилий, получить наконец заветное «хорошо». С нетерпением бежал он домой, чтобы сообщить матери радостную весть. Едва взглянув на тетрадь с оценкой, мать сказала холодно: «Хорошо — это плохо!»
Путь в науку
Старинный Гёттинген три раза возникал на жизненном пути физика Борна. Первый раз в 1904 году, когда двадцатидвухлетний Макс решил провести в университете имени Георга Августа седьмой семестр своего обучения. Так как родственники Макса были состоятельными людьми, он мог позволить себе изучать не только те предметы, которые хотел, но и там, где хотел. До Гёттингена он уже прослушал лекции в трех университетах: Бреслау, Гейдельберге и Цюрихе. В Гёттингене ему сразу повезло — его взял на должность личного ассистента Давид Гильберт[19]. Правда, Макс из-за своей неопытности испортил отношения с другим великим ученым — Феликсом Клейном. Поэтому свою первую диссертацию Макс Борн защищал по прикладной, а не по чистой математике, где Клейн, скорее всего, не дал бы ему получить докторскую степень. Со временем научные интересы Борна сосредоточились на физике, но его работы всегда отличались виртуозным владением математическими методами.
Второй раз Борн приехал в Гёттинген в 1908 году по приглашению Германа Минковского, чтобы в качестве его личного ассистента поработать вместе с ним над проблемой электромагнитной массы электрона: как раз недавно была опубликована эйнштейновская теория относительности.
Борну еще раз невероятно повезло: он снова столкнулся с одним из ведущих мировых ученых, который, знакомя его со своей «творческой кухней», показал, как делаются революционные открытия. Сначала Гильберт, а теперь Минковский словно подтягивали юношу до своего уровня, помогая ему войти в науку и идти дальше своим путем.
Макс был по-настоящему счастлив. Те вопросы, над которыми он бился в одиночку, становились ясными и понятными в свете общего подхода, который демонстрировал Минковский.
Счастью, однако, не суждено было длиться долго. Буквально через несколько недель случилась катастрофа: врачи слишком поздно определили у профессора аппендицит, запоздавшая операция не помогла, и 12 января 1909 года Герман Минковский скончался. Ему было только 44 года, он умер в самом расцвете таланта[20]. Для Борна эта потеря стала страшным ударом, от которого он долго не мог оправиться. Лучшим лекарством стала работа над проблемой, над которой он начал размышлять еще вместе с Минковским.
Защита второй докторской диссертации состоялась летом 1909 года, а в начале зимнего семестра — в октябре того же года — приват-доцент Борн выступил перед студентами с обязательной пробной лекцией. Тему для нее Макс выбрал сам: «Модель атома по Дж. Дж. Томпсону». Именно строение атома стало одной из центральных тем его будущих исследований.
После пробной лекции Макс официально был принят на должность приват-доцента Гёттингенского университета. С этого времени началась его очень плодотворная преподавательская деятельность. За свою долгую жизнь он подготовил немало выдающихся ученых, профессоров и даже нобелевских лауреатов.
Научные результаты самого Борна тоже не остались без внимания коллег, и в 1914 году Макс Планк предложил его кандидатуру на должность экстраординарного профессора теоретической физики в Берлинский университет.
В Берлине Макс снова оказался рядом со своим другом Джеймсом Франком, который к этому времени подошел к главному открытию в своей жизни.
Джеймс защитил свою первую докторскую диссертацию в том же 1906 году, что и Макс Борн. Через пять лет ему по совокупности опубликованных работ присвоили вторую докторскую степень и звание приват-доцента. С 1911 года начинается плодотворное сотрудничество Франка с другим ассистентом Физического института — Густавом Герцем, племянником знаменитого физика Генриха Герца, открывшего электромагнитные волны. Джеймс и Густав опубликовали до Первой мировой войны девятнадцать совместных работ. Свой главный эксперимент, вошедший в историю физики под названием «опыт Франка-Герца», они поставили весной 1914 года. Именно за этот опыт они получили в 1925 году Нобелевскую премию.
Расцвет Гёттингена
Третья, самая продолжительная, встреча Борна с Гёттингеном началась в 1920 году, когда ему, в то время уже ординарному профессору Франкфуртского университета, предложили занять должность профессора и директора Института теоретической физики того самого университета, где он защищал обе свои докторские диссертации.
Гёттингену повезло: в 20-е годы ХХ века там собрались люди, способные совершить революционные преобразования в физике, начатые в начале века Планком и Эйнштейном и продолженные во втором десятилетии Бором и Резерфордом. Именно в этом небольшом провинциальном городке на юге Нижней Саксонии создавалась новая наука — квантовая механика, ставшая со временем основой наших знаний о микромире. Новой наукой занимались ученые и в Копенгагене у Бора, и в Мюнхене у Зоммерфельда. Но и на этом фоне Гёттинген выделялся своими результатами. Причем в центре гёттингенского физического сообщества стоял, без сомнений, Макс Борн. Не зря Эйнштейн в одном из своих писем заметил: «Второго Борна сегодня в Германии нет».
В Гёттинген приезжали молодые ученые из многих стран. Макс Борн создал на базе своего института всемирно признанную школу, готовящую теоретиков новой физики. Среди его учеников, соавторов и ассистентов были и индус Субрахманьян Чандрасекар[21], и японец Иошио Нишина[22], и выходцы из Венгрии Джон фон Нейман[23], Юджин Вигнер[24] и Эдвард Теллер[25]…
К Борну приезжали и молодые ученые из Советского Союза, ставшие впоследствии знаменитыми физиками и академиками: Владимир Александрович Фок[26], Игорь Евгеньевич Тамм[27]… Запомнился Максу и другой физик из СССР — Юрий Борисович Румер[28], которого немцы называли Георг.
Главным достижением школы Борна в Гёттингене было, без сомнения, превращение квантовой механики в самостоятельную ветвь физики, со своим математическим аппаратом и соответствующим формализмом. В рождении новой науки счастливо соединились гениальная физическая интуиция молодого Вернера Гейзенберга[29], приехавшего в 1924 году из Мюнхена, и математическая изощренность Макса Борна и его бывшего студента и аспиранта Паскуаля Йордана[30].
Как часто бывает в жизни, награды за гениальное открытие получили не все к нему причастные. За создание квантовой механики из этой тройки Нобелевскую премию получил только Вернер Гейзенберг — в 1933-м его наградили премией за предыдущий год. Вклад Макса Борна, который руководил всеми работами в Гёттингене и предложил несколько основополагающих идей, остался как бы незамеченным. Нобелевскую премию он получил только в конце своей научной деятельности — в 1954-м — с формулировкой «за фундаментальные исследования по квантовой механике, в особенности за статистическую интерпретацию волновой функции». Паскуаль Йордан вообще остался обойденным Нобелевским комитетом. Возможно, сыграло роль его членство в национал-социалистической партии в 1933–1945 годах, хотя убежденным нацистом он никогда не был, да и карьерных преимуществ партийность ему не принесла.
Директор Института теоретической физики в Гёттингене не считал себя политическим борцом. Идеал Макса Борна — спокойная работа в «тихом замке науки», как он написал однажды своему другу Альберту Эйнштейну (в письме от 8 сентября 1920 года).