— Чем занимаетесь? — спросил я, сделав вид, что не понимаю намеков.
— Тебе в самом деле интересно или ты спрашиваешь ради приличия? — уточнил брательник.
Это он зря спросил. Я только этого и ждал. И сразу завелся.
— Еще бы мне не интересно, — сказал я, почти вкрадчиво. — Сколько я с вами уже вожусь?.. Сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март и теперь вот — апрель… Мне кажется, что за эти почти восемь месяцев я заслужил доверие… Ан нет… Вы все шушукаетесь по углам, уходите от серьезного разговора… Ведь кто я для вас? Взрослый! Один из тех, кто приказывает и требует, утирает сопли, но не понимает! Верно⁈ Что молчите? Вам невдомек, что ваше молчание — это лишние нервы учителю, родителям, всем взрослым, которым небезразлична ваша судьба. Думаете, история с девчачьей группой забыта? Да нет, родители, близкие, друзья Тани Савватеевой и других девочек до сих пор оплакивают их. Вы хотите такой же участи своим родным⁈ И — мне⁈ Вы подумали, что будет со мною, если вы уйдете в этот свой Интернат? Да и зачем вам куда-то уходить⁈ Чего вам здесь не хватает⁈
Мне казалось, что я ору во весь голос, но на самом деле я все это выпалил шепотом, потому что не хотел напугать сестру. Пацаны выслушали мой шепот души молча. Потом Сева кивнул Володьке и тот встал, чтобы закрыть дверь комнаты. Это было сделано так деловито, что я понял — предстоит разговор. Неужели мне удалось докричаться до них? Шепотом! Хорошо бы. Надоело блуждать впотьмах. Брательник еще взял стул, что привезли из старого дома, приставил его к двери и сел. Видать, для того, чтобы Ксюха все-таки случайно не зашла.
— Мы не можем сейчас уйти, — без предисловий заговорил Перфильев-младший. — Нас только двадцать восемь, а нужно чтобы было ровно тридцать.
— Почему именно тридцать?
— Не знаю. И никто, наверное, не знает, но с меньшим числом переход не получится.
— Что за переход? Куда?
— Между собой мы называем это Интернатом, но это не место и не время, а скорее — состояние. Самый близкий аналог — стадии размножения у насекомых — яйцо, личинка, куколка, имаго, то есть — взрослая стадия. Сейчас мы — личинки.
— Но вы же люди, а не насекомые!
— Это только иллюстрация. Разумеется, у человека иной ароморфоз.
— А вы мне мозги не пудрите?
— Ты же сам хотел получить ответ, — пробурчал Володька, болтающий ногами на стуле.
— Ну хорошо, — сказал я почти спокойно, — а если вас не будет тридцати душ — этот ваш ароморфоз не начнется?
— Нет, — отрезал Севка.
— И что тогда?
— А что происходит с личинкой если она не окукливается?
— Ну не знаю, наверное, ее склевывает птичка.
— Ты думаешь, это смешно? — спросил Володька.
— Не смешно, — сказал я. — Не пойму только, вам обязательно надо это все делать? Нельзя ли как-нибудь обойтись без этих ваших куколок с имаго?
— А тебе обязательно надо ходить пи-пи? — ехидно осведомился брательник. — Нельзя ли как-нибудь обойтись?
— Не мы это придумали, — печально произнес Перфильев-младший. — Да и никто не придумал. Человека не спрашивают, рождаться ему или нет и чаще всего не спрашивают, хочется ли ему умереть. Он рождается и умирает. Так и мы. От нашего желания или нежелания здесь ничего не зависит. Это происходит с нами, потому что таков ход событий, предопределенный эволюцией.
— Стоп-стоп-стоп! Что-то у вас не сходится, братва! Я видел Таню собственными глазами — девочка как девочка, не повзрослела, правда, за пять лет, но в остальном ничего особенного. Ели она сейчас куколка или уже даже имаго, то почему она выглядит, как обыкновенная восьмиклассница?
— Потому, что ей так нравится! — выпалил Володька.
— Последняя стадия ароморфоза, — более научно объяснил Севка. — Полное овладение своей молекулярной структурой.
— То есть, она может выглядеть кем угодно?
— Поздравляю, додумался! — проворчал брательник. — Возьми с полки пирожок.
— Да, с вами не соскучишься, братишки.
— У вас есть еще вопросы, Александр Сергеевич?
— А почему вас не тридцать, а меньше? — спросил я. — Куда подевались еще двое? Или их не было изначально?
— Мишка Парфенов и Симка Трегубов, — сказал Володька. — Они сидят по малолетке.
— За что?
— Сперли микроскоп из кабинета биологии, а Людмила Прокофьевна их застукала. Мы ее просили не поднимать шума, но она пожаловалась Эвелине Ардалионовне, а та ментовку вызвала… Ну то, да сё, комиссия по делам несовершеннолетних… Впаяли по два года за кражу школьного имущества.
— Так значит вас все-таки тридцать! Что же вам мешает совершить этот переход на следующую стадию?
— Мы должны собраться вместе, — снова заговори Перфильев-младший.
— Все-таки — собраться? Когда и где?
— Сейчас мы этого не знаем.
— А когда будете знать?
— Когда придет время.
— Ну так может еще дождетесь своих дружков из колонии.
— А ты еще спрашивал, почему мы вам, взрослым, не доверяем, — проговорил брательник. — Да потому что вам плевать на нас!
— Ты не справедлив к Александру Сергеевичу, — впервые за все время этого странного разговора возразил дружку Севка.
— Да я и не про него, — попытался вяло оправдаться Володька.
— Ладно, братва! — сказал я. — Я не кисейная барышня… Будут вам дружки ваши.
— Нет, правда⁈ — сорвался со стула брательник, недоверчиво глядя мне в глаза.
— Правда, — ответил я. — При одном условии.
— Ну вот… — скис Володька.
— Мы слушаем вас, — спокойно произнес Перфильев-младший.
— Чтобы с вами ни происходило, куда бы вы ни собрались — держать меня в курсе!
— Обещаем вам это, — последовал ответ.
— Вот и столковались!
И в этот момент в дверь постучала Ксения.
— Мужички, идите ужинать! — послышался приглушенный филенкой ее голос.
— И правда, парни! — сказал я. — Пойдем-те жрать!
Брательник разобрал свою баррикаду и мы отправились мыть руки и садится за стол. Покуда сестрица потчевала нас котлетами с картофельным пюре и поила компотом, я по большей части молчал, прислушиваясь к собственным ощущениям. После этого разговора мне стало одновременно легче и труднее. В глубине души я все еще надеялся, что это игра, вроде тех, что устраивает Илга для этих же пацанов, только придуманная ими самостоятельно, но все же я понимал, что по возможности надо быть готовым ко всему.
После ужина поехал в школу, чтобы вести занятия в секции. Севка сказал, что сам доберется до дому. С моей стороны возражений не последовало. Когда я вошел в спортзал и увидел, что Вадик Красильников уже построил моих самбистов, мне самому стало удивительно, насколько я способен радоваться таким пустякам? Пусть среди построившихся больше половины было тех пацанов, которые помечены в списке Третьяковского индексом ГЛ, здесь они вели себя как обыкновенные подростки.
Не знаю, чтобы я отдал, если бы вся эта история по окукливающихся сверхчеловеков оказалась ребячьей выдумкой, начитавшихся фантастики! Мало ли чего у них бродит в головах? Я что ли в их возрасте не воображал себя Робинзоном Крузо или Штирлицем? Разница только в том, что эти юные головорезы более организованы и последовательны. Уж чего-чего, а этого у них не отнять. Как бы то ни было, их нельзя обманывать. Раз уж обещал вытащить Парфенова и Трегубова из колонии для несовершеннолетних, обязан вытащить.
А то они, еще чего доброго, штурмом ее возьмут. С них станется… Ну или с помощью внушения. Приедет в колонию тот же Доронин, якобы для того, чтобы дружков повидать, и устроит для охраны спектакль с размножающимися делением комнатами. Да так что менты уже сами не смогут врубиться, которые помещения существуют на самом деле, а какие «возникли» у них на глазах. Или Тоха Макаров увидит в очередном своем сне какую-нибудь такую хреновину от которой у доблестных педагогов в погонах глаза на лоб вылезут. Хорошо, если — в переносном смысле. Нет, моим чересчур талантливым ученикам надо помогать, иначе они пробьются сами.
Глава 18
Вернувшись после секции домой, я застал своего сверхчеловека за мытьем посуды, оставшейся еще с завтрака. Делал это Севка так спокойно и естественно, словно и не он каких-то два часа назад говорил о вещах, в голове не укладывающихся. Невольно закрадывалась мысль, что пацаны меня разыграли. Уж очень рьяно требовал я от них правды. Вот и получил. Ну уж нет, я не позволю водить меня за нос. Не хватает еще двоих, говорите? Ну что ж, будут вам еще двое. И посмотрим.
Меня осенила одна идея.
— Хочешь почитать кое-что интересное? — спросил я.
— Хочу!
— Сейчас принесу, — сказал я. — Только не на кухню, а в комнату.
— Хорошо. А я пока свежего чаю заварю.
— Давай!
Покуда Перфильев-младший возился с чайниками и заваркой, я зашел в спальню, взял папку, валяющуюся на подоконнике. Вынул из нее «Меморандум Третьяковского» и отнес его в большую комнату. Положил на стол. Пусть почитает этот гомо супер. Любопытно, что он скажет. Мне надоели эти недомолвки. Оборванные на полуслове разговоры. Сейчас нужна ясность. Иначе зачем вся эта возня с загородной резиденцией нашего Ордена не Ордена. Для кого, черт побери, я стараюсь, если однажды все эти личинки станут куколками, а затем — бабочками и упорхнут, только их и видели.
Севка принес чайник и чашки, затем — конфеты и баранки. Увидел распечатку, застыл. Мне почудилось в глазах его удивление. Неужто он уже видел эту машинопись? Тем не менее, налив и мне и себе чаю, пацан уселся на диван. Открыл «Меморандум» и принялся читать. Причем, похоже, не пропускал, в отличие от меня, ни строчки. При этом читал быстро, страницы так и мелькали. Немного задержался на листочке с цветной диаграммой и таблицей. Закончив чтение, аккуратно сложил листки, уровнял ладонями и сложил в папку.
— Ну что скажешь? — спросил я его.
— Тот, кто написал это, многое о нас знает.
— Но не все?
— Всего не знает никто.
— Это понятно… Ты можешь мне вот что рассказать, Сева… Как это вы узнали, ну что не такие как все?.. Ощущения, может, какие-то необычные?