Они оба разом встают и, сталкиваясь плечами, молча ходят по тесной каютке. Наконец Егоров останавливается:
— Давай, Алексей Артемьевич, будем говорить как коммунисты.
— Давай будем говорить как коммунисты, — соглашается Баженов. Он садится к столу, снимает мундштук с трубки, продувает его. — Я как коммунист считаю: надо рисковать. Не успеем пройти — вернемся. Вниз-то по течению всегда успеем ото льда убежать.
— А я считаю, рисковать мы не имеем права. Дешевая цена такого риска — без пользы сожжем топливо; а дорогая — получим пробоину.
— А если попусту простоять здесь неделю? Это разве не ущерб государству? Ты простишь себе это?
Егоров, облокотясь на столик, поворачивается своим сухим, желтым лицом к Баженову. Смотрит ему в глаза пристально и твердо.
— Риск должен быть исключен.
— Хорошо, — глухо говорит Баженов, — тогда найди, как сделать без риска. А держать пароход с паузком на приколе целую неделю и праздновать труса я не могу.
Воцаряется трудное молчание. Потом Егоров говорит:
— Надо выходить немедленно.
— Открыл Америку! Всякий дурак знает, что воскресенье — праздник. На чем выходить-то? Где топливо? Надо сперва перегрузить дрова с паузка.
— Перегрузить.
— Сейчас?
— Сейчас.
Баженов задумывается. Непроглядная ночь. Хлещет дождь. Измотанная за день команда только что заснула. Не добудишься. Хватит ли сил у ребят? А выигрыш во времени, конечно, был бы изрядный…
— Слушай, — вдруг почти кричит Егоров, — а можно ведь и так: взять паузок под бок и выйти, ну буквально вот… сию минуту. Перегружать дрова будем на ходу.
— Так нельзя, — теперь уже возражает Баженов, — так на дальние расстояния не плавают, да еще в такую пору. По реке несет плавник, отдельные льдины. Саданет такая штука в щель между паузком и пароходом… Нет, это против всех правил. Сам говоришь: «Риск должен быть исключен».
— Ну, я не знаю тогда, — пожимает плечами Егоров, — я не капитан, я механик. Машины у меня в полном порядке. Давай останемся здесь еще на неделю.
Всунув трубку в кисет с табаком, Баженов что-то высчитывает вполголоса.
— Перегружать дрова, стоя на месте, все равно может времени не хватить, — говорит он уже вслух, — стало быть, и риск остается. Какой из них больше, какой меньше — бес его знает, а торчать возле берега на воде целую неделю, убей, я не могу. Принимаю твое предложение.
— Я снимаю его, — Егоров даже отодвигается, выставляет руки ладонями вперед, — если риск остается — снимаю.
Баженов медленно вынимает трубку из кисета, плотно утрамбовывает в ней табак, чиркает спичкой, закуривает. Рука у него чуть подрагивает.
— Понятно, — с горечью говорит он. — Только ты это зря. Кто бы и какой капитану совет ни давал, в ответе он один, и никто больше. От берега оторвемся — темнота не так будет чувствоваться. Да потом, черт его бей, и «телескопы» мои хоть чего-нибудь да стоят! Давай шагай к машинам.
Егоров весь как-то вытягивается. Сухое лицо его становится еще острее.
— Слушай, — говорит он, — ты меня хорошо знаешь. Я не шкуру свою берегу. Ты решил?
— Решил.
— Твердо?
— Твердо.
— Ну так считай, что никакого разговору между нами не было. А на машины можешь надеяться. Гуди!
Над рекой долго мечется отзвук низкого переливчатого гудка. Вспыхивают прожекторы, желтые полосы света ложатся на паузок.
Один за другим на палубе появляются матросы. Потягиваясь и зевая, привычно расходятся по своим рабочим местам. Позванивает в машинном отделении ручной телеграф. Клубы пара с шипеньем стелются по воде, плотным облаком окутывают нос парохода. Грохочет лебедка, выбирая из реки якорную цепь. В лучах прожектора разноцветными огоньками мелькают отвесно летящие вниз дождевые капли. Звонко бьют по воде плицы колес. Пароход подчаливает к паузку.
У штурвального колеса, не отдавая его рулевому, стоит сам Баженов. К нему подходит первый помощник капитана.
— Мне на погрузку, Алексей Артемьевич?
— Ты… — он торопливо перебирает спицы штурвального колеса, сваливая руль направо, — ты… вообще-то, да… ты главным образом объясни обстановку. Хорошо объясни. Чтобы каждому до души дошло.
— Понятно, Алексей Артемьевич. — Помощник капитана выскакивает из рубки.
Баженов машет свободной рукой.
— Постой! Вернись! Ты вот что, Зина, — говорит он помощнику, — ты объясни ребятам так: с перегрузкой дров торопиться все равно надо, с паузком под боком не будет у нас полной скорости хода.
Лучи прожектора взбегают по угловатым серым льдинам, потом ложатся на желтоватую, всю в мелких хлопьях пены поверхность Енисея, потом приподнимаются над рекой и, словно будучи не в силах проколоть непроглядную тьму ночи, гаснут.
Равномерно бьют плицы колес по воде. В рубку врывается запах теплого машинного масла. Редкая цепочка огней на берегу стремительно убегает за корму парохода. Дождевые капли теперь стучат в передние стекла рубки. И все реже, реже…
Баженов передает штурману рулевое колесо, а сам выходит на мостик. Речные просторы! Весна! Как хорошо! И ему хочется раскинуть руки широко, так широко, чтобы коснуться ими обоих берегов и убедиться, что пароход находится на самой середине реки.
Журча, разбивается вода о тупой нос паузка, плывущего обок с пароходом. Баженов прислушивается, пытаясь по плеску волн определить скорость хода. Маловато, маловато, не более двух километров в час. Тут сильный перекат, быстрина. Эх, поскорее бы отпустить этот паузок, взять его, как полагается, на буксир! А все-таки правильно подсказал Егоров. Хоть по два, по три километра в час, а — вперед…
Так он стоит долго, вовсе забыв о времени. Дождь становится все реже, капли мельче и легче, с востока тянет холодный ветерок.
По узким и круто поставленным трапам с паузка в корму парохода сбегают матросы. На железную палубу с глухим стуком падают белые метровые поленья. С паузка доносится веселый говорок, дружные выкрики — это матросы передвигают тяжеловесы, чтобы сделать свободнее доступ к дровам.
Баженов слышит взволнованный голос Зины. Опять она сцепилась с этим моряком, масленщиком!
— …И конечно, — доказывает Зина, — конечно, на реке капитану труднее. У вас на море что: взял прямой курс по компасу, и не думай, и по сторонам не гляди. А на реке, тут тебе иногда весь фарватер каких-нибудь двадцать метров, чуть уклонись — и на мели либо на камнях. А если туман налетит — так и на берег недолго вылезти.
— Одно я скажу, — снисходительно отзывается масленщик, — у моряков натура широкая: они не любят пр ниточке ходить. Что ж, всякому свое. На море, между прочим, обязательно смелость нужна, а на реке и… осторожности хватит.
Зина задыхается, она не находит сразу слов для ответа.
— Осторожность? Осторожность? — переспрашивает она. — Вы ничего тогда не понимаете. Вовсе ничего… Вот что!.. Вот…
Баженов недовольно покачивает головой. Нашла время спорить! И главное, с кем? А за перегрузкой дров, наверно, не следит. Он спускается с мостика, идет на голоса, ворча: «Вот я задам ей…»
Но Зины на корме парохода уже нет, она куда-то исчезла. Нет и масленщика. А дров, сверх ожидания Баженова, выложено много. Настроение у Алексея Артемьевича смягчается. Он смотрит, как по трапам гуськом идут с дровами матросы. Намокшие брезентовые куртки колом стоят у них на плечах.
— Где первый помощник? — спрашивает Алексей Артемьевич.
— Там, — машет рукой ему кто-то.
Но в этот момент он и сам замечает ее. Вдвоем с масленщиком они идут по трапу с нагруженными дровами носилками. Зина, раскрасневшаяся, сдержанно посмеивается, у масленщика — фуражка набок и рот до ушей…
— Вот проклятый парень, — вполголоса одобрительно говорит Баженов, — к любому сердцу ключ подберет.
Ему не хочется, чтобы его сейчас увидели Зина и этот масленщик. Увидят — веселье у пих сразу погаснет. Зина не любит, когда ей говорят о масленщике. Ну что ж, ей самой лучше в таких тонкостях разобраться. А что, как ни погляди, они вместе — это тоже факт.
Баженов спускается в машинное отделение к Егорову.
— Ну как? — спрашивает он его.
— Триста, — отрывисто говорит Егоров.
— Чего триста? — недоумевает Баженов.
— А чего «ну как»? — Егоров поглаживает, похлопывает ладонью влажный от пота затылок. Ему весело: машины работают отлично. Он понимает, что и у Баженова хорошее настроение. — Как думаешь, Алексей Артемьевич, успеем пройти?
— Пройдем, — уверенно говорит Баженов, — дождь перестал, и холодком потянуло. Постоит еще Ангара. Во всяком случае, нас пропустит.
Он вынимает трубку, не спеша набивает ее табаком, закуривает. Шутливо тычет кулаком в ребра Егорову:
— А ведь плывем, Иннокентьич?
— Плывем, Алексей Артемьевич.
— Люблю я первый день навигации. Особенный это день в году. У тебя вот тут, — он ощупывает свою грудь, — вот тут чего-нибудь появляется?
— Есть уже. Врачи определяют: миокардит.
— Ну тебя… Я не об этом.
Егоров улыбается:
— И я не из глины. У меня тоже все живое. Есть и душа.
— А погрузка дров идет хорошо, — ни к селу ни к городу говорит Баженов. И совсем уже в сторону: — Всем бы парень ничего этот масленщик, а вот как-то торчат у него уши, топырятся.
Егоров приносит две кружки, большой эмалированный чайник. Из носика чайника тугой струей бьет пар.
Хорошо после бессонной ночи, да еще промокшему, выпить горяченького! Баженов раздвигает усы, подносит кружку к губам и блаженно закрывает глаза. Черт какой! Чай у него, оказывается, даже с вареньем. Смородина…
Сверху Зина кричит:
— Мы закончили, Алексей Артемьевич. Паузок на буксир можно спускать?
— Спускайте.
Баженов взглядывает на часы: половина четвертого. Здорово поработали ребята. Молодцы! Надо будет непременно об этом в газету написать. Он торопливо допивает чай и поднимается наверх.
Дождя нет уже вовсе. Тьма стала реже, отчетливо видны берега. В лицо бьет сухой холодный ветер. Пароход идет быстро, с шумом рассекая воду. Баженов узнает места: неплохо шагнули за ночь!