Леонид ЖариковФлаги над городом
1
Смело мы в бой пойдём
За власть Советов,
И, как один, умрём
В борьбе за это.
После революции началась новая жизнь. Прогнали мы буржуев, и настала свобода!
Не было у нас больше царя, отменили бога. Кажется, и воздух в посёлке стал чище, солнце в небе сверкало веселей, и всюду, куда ни погляди, полыхали на ветру красные флаги революции.
Просто не верилось, что совсем недавно по городу разъезжали в богатых колясках баре, ходили по улицам усатые городовые с саблями. Владельцем завода был англичанин Юз, а рабочие трудились в огне, как в аду. Даже Васька работал на коксовых печах и чуть не умер там. А ему было всего только одиннадцать лет — чуть-чуть побольше, чем мне.
Теперь каторга кончилась: в городе не было ни одного буржуя, ни одного полицейского; и нигде не слышно ненавистных слов: «господин», «ваше благородие», «барин».
По улицам ходили вооружённые рабочие и называли друг друга по-новому: товарищ.
«Товарищ!» Какое красивое слово! Сколько теплоты и счастья в этом слове!
Раньше его произносили шёпотом, чтобы, не дай бог, не услышал городовой, а то живо закуют в кандалы: «Против царя идёшь». Теперь это слово стало свободным, как птица, выпущенная на волю. Я полюбил его и повторял двести раз на день. Даже ночью, укрывшись с головой старым пиджаком и чувствуя спиной тёплую спину Васьки, я твердил про себя тихонько: «Товарищ, товарищи…»
Днём я бродил по городу и заговаривал с прохожими, чтобы лишний раз произнести слово «товарищ». Рабочий с винтовкой на плече обернётся и спросит: «Тебе чего, мальчик?» Ответишь что-нибудь: рукав измазан в глине, или: смотри, мол, винтовку не потеряй. Он улыбнётся, скажет «спасибо», а ты идёшь дальше, отыскивая, к кому бы ещё обратиться.
На углу нашей улицы торговала семечками бедная бабушка Ивановна. Я подходил к ней и, стараясь быть строгим, спрашивал:
— Товарищ бабушка, почём семечки?
Должно быть, старушке тоже нравилось это слово. Улыбаясь, она протягивала мне горсть семечек:
— Возьми, сыночек. Лузгай, сиротка.
Однажды я встретил Алёшу-пупка — нищего мальчика из посёлка «Шанхай». Было уже начало зимы, а он шёл без шапки, втянув нестриженую голову в воротник рваного женского сака. Я остановил Алёшу и спросил:
— Почему ты без шапки, товарищ?
— Нема, — тихо ответил Алёша, — порвалась шапка.
— Возьми мою, — предложил я, снимая с себя выцветший, драный картуз без козырька.
Алёша отказался взять у меня картуз и ответил:
— Обойдусь. Спасибо, товарищ.
И мы улыбнулись друг другу, согретые теплом этого слова.
Расставшись с Алёшей, я поспешил в город. Там было столько интересного, что не хватало дня, чтобы успеть всё увидеть. Давно нужно было поглядеть, как дядя Митя — наш председатель Совета рабочих и солдатских депутатов — заседает в Совете. Хотелось заглянуть и в банк.
Васькин отец Анисим Иванович стал теперь «уполномоченным финансов». Он уже не ползал на своей маленькой тележке, а ездил на линейке, запряжённой буланой лошадкой. Через плечо на тонком ремешке он носил наган, чтобы охранять народные деньги.
Я представлял себе, как Анисим Иванович сидит у дверей банка, набитого до потолка деньгами, и держит в одной руке наган, а в другой палку — попробуй-ка сунься за денежками!..
Каждый день появлялось что-нибудь новое. То в бывшем благородном собрании открыли рабочий клуб. То на пожарную площадь парни и девчата сносили иконы, складывали их в кучу и поджигали. Пламя весело плясало. (Мы с Васькой тоже сняли и забросили в костёр свои медные крестики.) То в бывшей судебной палате «именем революции» судили колбасника Цыбулю. На главной улице срывали старые эмалированные таблички: «Николаевский проспект» — и прибивали новые деревянные: «Улица имени рабочего Егора Устинова». Вывески были плохо оструганы, и от них пахло кровельной краской. Зато улица называлась именем моего отца. Мой отец погиб за революцию. Белые казаки сожгли его живьём в коксовой печи. Ребята говорили, что отцу поставят в городе памятник.
Нужно было сбегать и на завод. Управляющим рабочие выбрали Абдулкиного отца — дядю Гусейна. Посмотреть бы хоть в щёлочку, как дядя Гусейн управляет заместо Юза! Говорят, отобрали имение у генерала Шатохина и землю роздали крестьянам. Ещё интереснее было то, что женщины после революции поравнялись с мужчинами. Не все, правда: Васькина мать, тётя Матрёна, как и раньше, была выше Анисима Ивановича, а мать рыжего Илюхи совсем коротышка, но другие поравнялись — я это сразу заметил.
Много было дел, много в городе новостей, и разве можно пропустить хоть одну?
2
По дороге в центр города мне встретилась большая колонна рабочих. Вместо винтовок они зачем-то несли лопаты, пилы, кирки. Шагая в ногу, они дружно пели:
Вышли мы все из народа,
Дети семьи трудовой,
Братский союз и свобода —
Вот наш девиз боевой.
Впереди плыл красный флаг. Он весело похлопывал о древко, будто хотел взлететь в голубое небо. Я смотрел, как рабочие свернули в боковую улицу, ведущую к заводу. Вот скрылась за домами последняя шеренга, и только доносились слова песни:
И водрузим над землёю
Красное знамя труда.
Из разговоров людей я узнал, что это был Первый Коммунистический трудовой отряд. Оказывается, вышел новый закон: «Кто не работает, тот не ест». Мне стало совестно: ведь я вчера и сегодня ел хлеб и даже тюрю, и узвар пил, а сам не работал. Как стыдно, когда есть — ешь, а не работаешь! «Теперь не буду ничего есть, — решил я. — Ни за что не буду».
В городе, в бывшей лавке Цыбули, открыли потребительскую кооперацию. Возле неё стояла длинная очередь за хлебом. Где-то здесь должен быть Васька, мой друг и защитник, верховод всех заводских ребят.
Женщины, закутавшись в платки, сидели на скамеечках, принесённых из дому, лузгали подсолнухи и рассказывали о том, как сегодня ночью у богатея Цыбули в земле под сараем нашли сто мешков муки и сколько-то много пудов конфет. Совет депутатов приказал раздать рабочим, кроме хлеба, ещё по фунту муки.
Узнал я из разговоров в очереди и о том, что за станцией Караванной идёт бой Красной гвардии с белогвардейским генералом Калединым и что туда уехал сам председатель Совета товарищ Арсентьев, или попросту — дядя Митя.
Ваську я нашёл в середине очереди. Здесь же были одноногий гречонок Уча, Илюха и сын конторщика Витька-доктор.
Хлеб ещё не привозили, стоять в очереди нужно было долго. Мы решили пойти в Совет и узнать, верно ли, что скоро откроется школа для детей рабочих.
Мы оставили в очереди Илюху, передали ему свои хлебные карточки, а сами пошли в Совет.
По главной улице разъезжали конные красногвардейцы. Они были одеты кто в чём: кто в пиджаке, кто в пальто, кто в шинели. Сбоку на поясах висели разные шашки: у одних — загнутые на концах, точно колесо, у других — совсем прямые, у третьих — самодельные, без чехлов. Зато за спинами покачивались карабины, кони весело гарцевали — приятно было смотреть на красногвардейцев.
На длинном заборе поповского дома мы увидели лозунг, написанный красной краской:
«Октябрьская революция рабочих и крестьян началась под общим знаменем раскрепощения…»
Мы шли вдоль забора и читали пятисаженную надпись. Прочитав одну строчку, мы вернулись и принялись за другую:
«Раскрепощаются крестьяне… солдаты и матросы. Раскрепощаются рабочие… Всё живое и жизнеспособное раскрепощается от ненавистных оков».
Уча стукнул костылём в то место, где стояло слово «оков», и спросил:
— А что такое оковы?
— Кандалы, — объяснил Васька. — Помнишь, как Абдулкин отец, дядя Гусейн, из тюрьмы в цепях вышел?
Уча нахмурил угольные брови, поднял камень и запустил им в дом колбасника Цыбули. Камень, не долетев, упал в снег, около забора.
В Совете рабочих и солдатских депутатов, в просторном зале, толпилось много народу — женщины с грудными детьми, рабочие, барышни в красных косынках. Всюду стоял гомон, треск каких-то машинок.
На столах, поставленных в беспорядке, виднелись таблички: «Продкомиссар», «Отдел по борьбе с контрреволюцией», «Народное просвещение».
За самым дальним столом, в углу, где стояло пробитое пулями красное знамя с надписью: «Это будет последний и решительный бой!», мы увидели Васькиного отца Анисима Ивановича. Перед ним красовалась табличка: «Уполномоченный финансов».
Положив тяжёлые руки на стол, Анисим Иванович спорил с дядей Гусейном — управляющим заводом.
— Давай три миллиона, ничего я знать не хочу, — требовал Абдулкин отец.
— Нема же денег, — отвечал Анисим Иванович. — Не веришь, вот тебе ключ — проверь.
— Не хочу я проверять! Я должен пустить завод, а жалованье рабочим нечем платить.
— Ну, а я что могу поделать? Все мы сейчас работаем бесплатно: и я и ты.
— О себе не говорю, чёрт меня не возьмёт, а рабочим нужно платить, понимаешь?
— Понимаю, а ты пойми, что денег в банке нема — буржуи увезли с собой все деньги.
Анисим Иванович повернулся к соседнему столу с табличкой: «Реквизиционный отдел», за которым сидел матрос:
— Слушай, товарищ Черновол, нельзя ли потрясти богатеев насчёт денег?
Матрос, тихо разговаривавший о чём-то с группой вооружённых рабочих, ответил:
— Трясём, товарищ Руднев. Клянутся всеми святыми, душу отдают, а деньги прячут. Но ты, товарищ управляющий, не горюй, для рабочих денег найдём.
Когда дядя Гусейн ушёл, мы протиснулись к Анисиму Ивановичу.
— А вам чего, шпингалеты? — спросил он с доброй улыбкой.
— Дядя Анисим, верно, что у нас школа будет? — спросил Уча.