После того вечера мы с Тоби время от времени виделись в Иерусалиме – первый раз случайно, через неделю, опять столкнувшись в «Дварце эликсира» и обрадовавшись этому, потом уже намеренно, договариваясь о встрече по телефону. Сет приезжал в город вместе с Тоби и ухлестывал за всеми девушками подряд – главное, чтобы они были не толстые и умели кокетничать. Мы с Тоби стояли и смотрели, низводя их до карикатур, но при этом изумленно качая головами – нас удивляло, как легко им все это дается. Я в том году в конце концов обзавелась парнем – его звали Марк, и он обожал петь арии из Les Miserables на тель-авивском пляже, широко разводя руки, и ходил со мной за кремом-увлажнителем в «Дизенгоф-центр», и вы наверняка уже поняли, чем это кончилось. Он меня бросил – внезапно и бесцеремонно, потому что я никогда никого не бросала: я не верила, что смогу найти кого-нибудь еще. Тоби сказал мне, что, по его мнению, Марк постарался отпустить меня, поскольку я заслуживаю парня, который будет меня любить. Но потом я увидела, как Марк обжимается с другой девушкой в нашем общежитии, и поехала в Иерусалим поплакаться Тоби в жилетку.
– Почему я такая дура? – спросила я у него.
Тоби так и не понял, что я нашла в Марке.
– Не знаю, – ответил он. – Ты такая особенная, а он обычный и тупой.
Это было приятно слышать, но я все равно выпила две стопки «гольдшлягера», что примерно на полторы стопки превышало мою норму даже в юности. Мы сидели на бордюре мощенной брусчаткой пешеходной улицы Бен-Йехуда. Я прислонилась к плечу Тоби – для этого мне пришлось извернуться вбок от копчика до шеи, поскольку его плечо приходилось существенно ниже любой части моей головы. Мое тело, шея и голова образовали букву С. Тоби гладил меня по макушке, думая о том, как нелепо мы выглядим со стороны.
Тут среди толпы пьяных до изумления американских студентов, обычно слоняющихся по Бен-Йехуда, возник одинокий Сет. Он увидел нас и сел рядом со мной, с другой стороны.
– Что случилось, чуваки? – спросил он.
– Марк меня бросил. Сказал, что никогда не был в меня влюблен по-настоящему.
– Это потому что у тебя нет члена, – ответил Сет. – Ты слишком хорошенькая, чтобы в таком юном возрасте отрезать все остальные перспективы.
Я улыбнулась сквозь сопли, отклеилась от Тоби и прислонилась в другую сторону, к Сету. Его плечо было выше моего, и моя новая поза выглядела не так унизительно.
Это было в ноябре, как раз перед Днем благодарения, и с того дня мы, как легко предугадать, стали дружить втроем. Мы встречались каждую неделю в четверг вечером, потом стали встречаться и в субботу вечером, а во время каникул – каждый день. На Песах, когда половина студентов уехала домой в Штаты встречать праздник с семьей, мы вместо этого отправились в пеший поход по Галилее с группой случайных туристов, организованной через электронную доску объявлений для экспатов. Мы любовались водопадами на рассвете, а на закате ели голубятину, про которую нам сказали, что это курица. Как-то вечером мы сидели на берегу Галилейского озера и слушали, как христианский пастор, собирающийся принять иудаизм, рассказывает историю своей жизни. Именно в этом походе Сет научил меня курить – сперва табак, потом травку – и божетымой, я как будто обрела исцеление от самой себя. Последнюю ночь в Израиле мы провели вместе, безумствуя под кайфом, и на следующий день улетели, каждый своим рейсом. Мы поддерживали связь даже по возвращении домой, все время, пока учились в университете, и когда Тоби окончил мед, и когда я опубликовала свою первую статью в журнале для чирлидеров, и когда у Сета случилась первая неприятность с Комиссией по ценным бумагам и биржам. Только после женитьбы Тоби мы начали терять друг друга из виду.
Лет двенадцать назад я вышла замуж за юриста, родила и переехала в пригород. Я давным-давно исчезла из жизни Тоби – с момента моей свадьбы мы, кажется, и словом не перемолвились. Иногда я вспоминала о нем с грустью. Иногда я по многу месяцев не думала о нем вообще.
А потом, в июне прошлого года, у меня зазвонил телефон. Я прибиралась на кухне после ужина. Адам, мой муж, укладывал детей спать. Имя высветилось на экране как ни в чем не бывало, будто этот звонок ничем не отличался от других.
– Тоби Флейшман! – Я выключила воду, вытерла руки и развернулась, облокотившись спиной о раковину.
– Элизабет Эпстайн, – произнес он.
– Боюсь, вы не туда попали. Меня уже давно зовут Элизабет Слейтер.
– Правда? В журнале ты всегда подписываешься «Эпстайн».
– Боюсь, вы не туда попали. Я уже давно не публикуюсь ни в каких журналах.
– Правда?
– Тоби. Тоби! Что происходит?
Он сказал, что разводится и что его психотерапевт велела ему возобновить отношения со старыми друзьями в качестве одного из шагов «возвращения к своей собственной жизни».
– Это она так выразилась, а не я, честное слово.
Нет, развод не был внезапным. Да, к тому давно шло. Да, у него огромная рана в животе и кишки волочатся по полу. Да, Рэйчел забрала квартиру, машину и загородный дом в Хэмптонсе.
– Но что случилось? – спросила я.
– Оказалось, что она чокнутая. Я так искал кого-нибудь нормального и в результате выбрал сумасшедшую. Мы ходили к семейному консультанту. Он сказал, что у нее слишком много презрения. Он сказал, что презрение – один из четырех всадников Апокалипсиса.
– А кто другие три?
– Кажется, один – «не желаю тебя слушать». Да, а другой – манера во всем видеть обвинение и сразу уходить в глухую защиту. Четвертого не помню, честно.
– Может, стервозность?
Адам шикнул на меня из спальни сына. За каким хреном мы покупали огромный дом в пригороде, если в нем нельзя даже пошутить на кухне вечером?
– Я уверена, четвертый всадник – это стервозность одного из супругов.
Последний раз я видела Тоби много лет назад, когда мы с Адамом пошли к Тоби и его жене на ужин, и это был чистый кошмар. Мой милый, вежливый муж пытался поддерживать разговор с Рэйчел об агентском бизнесе, а она отвечала как участница конкурса «Мисс Америка» – полными, законченными предложениями, исключавшими любую возможную дальнейшую реплику, и с бешеной скоростью подавала на стол очередные блюда. Когда ужин кончился, Адам сказал «спасибо» и «до свидания», а я нет. Я только посмотрела на Тоби и вышла.
Но в тот вечер, когда Тоби позвонил, он приготовил длинную жалобную речь о том, что ему пришлось пережить. Эта речь была призвана смягчить мой гнев – мой справедливый гнев – на Тоби, чтобы мы опять могли стать друзьями. «Можешь всё высказать мне потом, – начиналась она. – Я это заслужил. Но сейчас мне очень нужен друг». Вероятно, он надеялся, что на слове «друг» его голос дрогнет и я пойму, что его раскаяние искренне.
Но когда я увидела его имя на экране телефона, случилось кое-что еще. Я вернулась в прошлое, в день нашей последней встречи. При звуках несчастного голоса Тоби в душу хлынули облегчение и любовь, и я сложила все свои обиды в архив, чтобы вернуться к ним когда-нибудь потом.
Я тоже как раз тогда переживала трудные времена. Года за два до того я ушла с постоянной должности в редакции мужского журнала. Я стала «неработающей мамашей». Это временная занятость, исключающая всякую возможность повышения. Но она так старательно отгораживается от «настоящей» работы, что семантически обрекает на полное бездействие, хотя я, конечно, продолжала покупать продукты, готовить, убирать и заниматься детьми. Когда я говорила людям, чем занимаюсь, они отвечали: «Быть матерью – самая трудная работа». Но это неправда. Самая трудная работа – быть матерью и одновременно работать на настоящей работе, с офисным дресс-кодом, проездным билетом, шариковыми ручками и губной помадой. Когда у меня еще была настоящая работа, мне никто не говорил: «Работать на настоящей работе и одновременно быть матерью – самая трудная работа». Нам приходилось молчать об этом, чтобы не внушать неработающим матерям комплекс неполноценности. (Когда-то давно, когда я еще работала, я спросила одну женщину, работает ли она. «А как же, – ответила она. – Я мать». Но я ведь тоже мать! Тогда как называется то, что делаю я?) Но кроме этого: я не нуждалась в стороннем подтверждении того факта, что работать вне дома и одновременно быть матерью – труднее. Это очевидно. Это две работы на полный день. Простая арифметика. Ведь тот факт, что у тебя есть работа, никак не отменяет того факта, что у тебя есть дети; тебя никто не освобождает от соответствующих обязанностей. Заботиться о детях на расстоянии ничуть не легче. Доверить их незнакомой женщине, которая стала нянькой только потому, что непригодна ни к какому другому делу? Это как-то не внушает оптимизма и не позволяет расслабиться. Теперь, поработав в офисе и побыв домохозяйкой, я могу это подтвердить. Сейчас, сидя дома, я могу заявить об этом в полный голос. Но так как я не работаю, меня никто не будет слушать. Неработающих матерей никто никогда не слушает – возможно, именно поэтому мы так старались щадить их чувства.
Ну ладно.
Нельзя сказать, что я бездельничала. Я постоянно сотрудничала с учительско-родительской ассоциацией и была на хорошем счету. Я владела автомобилем, ставя свое удобство выше здоровья атмосферы и будущего нашей планеты. У меня был пенсионный вклад. Я ездила в отпуска, плавала с дельфинами и учила детей кататься на лыжах. Я жертвовала в ежегодный школьный фонд. Я чистила зубы нитью дважды в день и посещала зубного врача дважды в год. Я сдавала мазки с шейки матки и ходила на проверку родинок. Я участвовала в работе книжного клуба, где мы читали книги об угнетении меньшинств. Я посещала физиотерапевта по поводу старой травмы колена, хотя могла бы потратить это время на что-нибудь поинтереснее – но я не хотела, чтобы травма повторилась. Я готовила завтраки. Я ходила на бесконечные встречи мам, чтобы «глотнуть воздуху». Для встреч я надевала джинсы в обтяжку, модные блузки и туфли на высоком каблуке, будто кому-то это было не все равно. Обычно на этих встречах мы ели в ресторанах по соседству с теми, в которые мы ходили с семьями. (А вот встреч пап, на которые мог бы ходить мой муж, в природе не существовало. Предполагалось, что мужчины живут все время, а женщины заперты в клетку,