Вот что было во время нашего второго совместного обеда.
– А может, когда люди женятся, они просто не подозревают, что навеки – это очень долго, – сказал Тоби, жуя омлет из яичных белков. – Часто говорят, мол, то или иное длилось вечность. Вечность кажется нам примерно такой же длинной, как обучение в старших классах. В старших классах мы учимся четыре года, но к этому времени успели прожить только шестнадцать лет, и таким образом четыре года – огромный кусок нашей жизни, целая четверть. А когда мы решаем навеки связать себя с кем-то одним, сколько нам лет? Двадцать пять? Тридцать? Мы еще младенцы. Мы еще не знаем, с чем имеем дело. Мы не в силах представить, что это значит – вести себя образцово в течение такого долгого времени. Мы не знаем, что какие-то черточки, которые сейчас кажутся забавными или очаровательными, когда-нибудь начнут нас бесить. Откуда нам знать свои будущие потребности? У человека в этом возрасте еще даже любимые телепередачи ни разу не менялись. В молодости я обожал «Друзей», потом в двадцать с чем-то лет с удовольствием смотрел повторные показы, а сейчас, когда я слышу мелодию заставки, мне сдохнуть хочется.
– Ты это говоришь только потому, что твой брак распался, – сказала я, жуя блинчик с начинкой. – Если бы он оказался счастливым, ты бы говорил, что жениться в таком возрасте – нормально.
– Ты это говоришь только потому, что твой брак оказался удачным.
– Ты ничего не знаешь о моем браке.
– Я знаю, что он не распался. А сохранившиеся браки, даже несчастливые, считаются удачными.
Третий совместный обед:
– Брак – как доска в игре «Отелло». – На этот раз Тоби ел курогрудь, запеченную в духовке «на сухую, без масла, пожалуйста». – В начале игры на доске полно белых фишек, но это лишь пока кто-нибудь не положит на нее достаточно черных фишек в нужных местах, чтобы белые тоже перевернулись и стали черными. Сразу после свадьбы доска заполнена белыми фишками. Даже если там и сям лежат несколько черных, все равно доска по преимуществу белая. Вы поссорились? В итоге все равно помирились и даже посмеялись над собственной ссорой, потому что доска еще белая. Но когда это наконец происходит и черные фишки берут верх – связь на стороне, финансовая нечистоплотность, скука, кризис среднего возраста, что угодно, – доска становится черной. И теперь ты видишь свой брак – даже эпизоды, о которых раньше было приятно вспомнить, – запятнанным и гнилым с самого начала. Та милая ссора во время медового месяца на самом деле предвещала недоброе. Я спорил с женой из-за имени для дочери, потому что хотел запретить жене увековечить даже ту немногочисленную родню, что у нее была. Даже хорошие воспоминания отравлены осознанием того, что я как дурак считал жизнь прекрасной и думал, что мне уготовано блаженство.
(Я сказала, что понимаю его метафору, но в «Отелло» играют совсем не так.)
Четвертый совместный обед:
– Это как групповая терапия. – Тоби ел обезжиренный творог и рассказывал мне обо всех, с кем успел сходить на свидания. Многие из этих женщин прошли через то же, что и он. – Точнее, было бы как групповая терапия, если бы в конце сессии терапевт удовлетворял пациента орально.
Пятый совместный обед:
– Дело не может быть во мне, – сказал он, жуя четыре ломтика индейки с горчицей, без хлеба. – Слишком много людей, желающих только добра своим детям и супругам. Иногда человек оказывается в браке с кем-нибудь, кто на самом деле не хотел жениться или выходить замуж, но сам не понимал этого. Ну то есть вот, посмотри.
Он вытащил на экран фотографию. Совершенно очаровательная женщина с ямочками на щеках, в купальном костюме, щурилась на солнце. Мне нравилось смотреть фото у него на телефоне – в его рассказах всплывали вещи, которых я не могла бы и вообразить. Еще мне нравилось, когда Тоби подробно, реплику за репликой, пересказывает свои диалоги – я задавала ему вопросы: зачем именно он сказал то или иное, сколько времени проходит, прежде чем он ложится с женщиной в постель. (Еще мне нравилось смотреть, как приходят эсэмэски от Рэйчел, если они всплывали на экране, когда я смотрела фотографии; я удивлялась, как можно быть таким птеродактилем. Конечно, я тоже стерва, но до нее мне далеко.)
– Разве можно, глядя на эту женщину, сказать, что она неудачница? – он ткнул пальцем в фотографию. – Иногда бывает, что просто не срослось. Об этом нельзя думать в терминах «черное-белое». Если у тебя нелады в браке, дело не всегда в тебе. Если у тебя нелады в жизни, дело не всегда в тебе. Может, дело в твоей жизни.
Угу, конечно.
К тому времени Тоби загорел от прогулок по городу. В последнее время его не оставляла мысль, что жизни в нем еще много. Он чувствовал себя молодым, а я из-за этого почему-то почувствовала себя еще более старой. Как будто я на минуту отвлеклась, а когда вернулась обратно, оказалось, что меня уже нет. Я снова посмотрела прямо в лицо Тоби, но он успел взять со стола телефон и теперь отвечал на очередную эсэмэску.
Больница Святого Фаддея когда-то была приютом для душевнобольных, собственностью города Нью-Йорка. Затем город продал ее Колумбийскому университету. Университет попытался провести перепланировку и капитальный ремонт, чтобы превратить приют в обычную больницу, но действовал слишком нерешительно, так что в середине восьмидесятых больница по-прежнему смотрелась, ощущалась и даже пахла (запах не удалось вывести никакими усилиями) как приют для душевнобольных. Это не была бесплатная больница для бедных, но все равно в нее никто не хотел ложиться на плановые операции – ведь можно было обратиться в «Ленокс-Хилл» или «Маунт-Синай». В 1988 году финансовая группа купила больницу у университета, вбухала в нее сто миллионов долларов и превратила в современное чудо: стекло, металл, нержавеющая сталь и решительно всё по последнему писку. Запах наконец исчез. Казалось, ты попал в будущее, но такое, каким оно представало в научно-фантастических фильмах конца двадцатого века, а не настоящее будущее, в котором мы оказались сейчас: где все осталось таким же, как раньше, только стало меньше и хлипче.
В отделении скорой помощи Тоби ждала женщина без сознания. «Карен Купер, сорок четыре года. Не реагирует на стимулы с момента поступления; до поступления, со слов мужа, бредила. Коэффициент де Ритиса повышен», – отрапортовал Клей. Клей был самым маленьким и слабеньким поросеночком в нынешнем помете клинических ординаторов. У него был «ленивый глаз», который начинал смотреть в сторону от собеседника лишь через некоторое время после начала беседы, словно уставал от разговора и намекал всему остальному телу, что пора идти. Неизвестно, знал ли Клей о катастрофической угревой сыпи у себя на лице.
Пациентка – блондинка с пластикой носа, сделанной в таком юном возрасте, что колумелла[7] провисла и в ноздрях виднелись две небольшие «висюльки», – была, несомненно, без сознания. На ней было нечто атласное – то ли ночная рубашка, то ли очень откровенное вечернее платье, а волосы расходились лучами по подушке, как у Спящей красавицы. Тоби на долю секунды задался вопросом, кто их так разложил.
Рядом сидел, сцепив руки на макушке, мужчина, примерно ровесник Тоби. Когда Тоби вошел, мужчина встал и протянул руку. Его звали Дэвид Купер, и он приходился пациентке мужем. Бритоголовый, что создавало впечатление брутальности, и ростом по меньшей мере шесть футов. Может, шесть и один дюйм. Но, наверно, после шести футов разницы уже нет. Высокий, и все тут.
– Я доктор Флейшман, – представился Тоби. – Расскажите, пожалуйста, что случилось.
Карен Купер провела выходные в Лас-Вегасе с лучшей подругой. Они буйно веселились, празднуя подругино что-то там. Вернулась Карен какой-то странноватой. Это было неделю назад.
– Она была гораздо неуклюжее, чем обычно, – сказал Дэвид. Выяснилось, что Карен все время падала, спотыкалась обо что-нибудь и даже кренилась набок, когда просто стояла. Она шутила, что у нее, должно быть, еще хмель не выветрился. – Потом, вчера, у нее речь стала невнятной: тоже больше обычного, и она несла какую-то безумную чушь.
– Например? – уточнил Тоби.
– Ну, говорила ни с того ни с сего что-то совсем несообразное. Например, что она должна договориться с другой мамой, кто сегодня заберет меня с работы, и чтобы я не забыл сказать той маме «спасибо». Мы даже детей не возим в школу совместно с другими родителями – их возит шофер. Еще она что-то говорила про наш общий клуб боулинга, а мы с ней играли в боулинг вместе от силы раза два за последние двадцать лет. Это совершенно точно.
– Она принимает какие-нибудь лекарства?
– Золофт. Она с год назад ходила к врачу, жаловалась, что ей часто бывает не по себе. Врач сказал, что у нее депрессия, и прописал золофт. Слушайте, а вам не кажется, что она как-то пожелтела?
Она была желтая, как пластмассовая зажигалка.
– Это желтуха, – сказал Тоби. – Меня поэтому и вызвали. Я специалист по болезням внутренних органов. Но давайте на минуту вернемся к сегодняшнему утру. Когда она перестала реагировать?
– Когда я проснулся, мне показалось, что она бледная и самую малость с желтым оттенком. И она была какая-то заторможенная, так что я посадил ее в машину и повез в отделение неотложной помощи, и в ту же минуту, как ее переложили на кровать, она вроде бы заснула, но сейчас… – Он оглядел тело жены. – Не знаю, спит она или без сознания. Врачи сказали, что без сознания, но мне показалось, она просто устала и заснула. Не на полуслове, ничего такого.
Он явно начинал паниковать:
– Так что с ней? Она без сознания? Или просто спит?
– Ну, мы постараемся выяснить, – ответил Тоби. – Она в хороших руках. Это доктор Клифтон, он вас проводит в комнату ожидания для членов семьи, с вашего позволения. А мы осмотрим вашу жену и выясним, что с ней такое.
– Мне нельзя остаться?
– Так нам будет удобнее осматривать вашу жену и выяснять, что с ней, а вам явно не повредит выпить кофе.