Словно забыв о смертельной опасности, подстерегавшей его на каждом шагу, Хосе Рисаль разъезжает по провинциям, вербует новых членов в Филиппинскую лигу, пропагандирует идеи национального единения. Под его руководством тайно создаются народные и провинциальные верховные советы. Никто не может стать членом Лиги, не будучи единогласно принятым народным советом. Устанавливается строгая централизация. Распоряжения вышестоящих советов считаются законом для всех остальных. Лига из организации довольно умеренной превращается в организацию действенную и боевую. Либерализма генерала Деспухоля хватило ненадолго. Он приказал арестовать Хосе Рисаля и сослать немедленно без суда и следствия.
Рисаль закован в кандалы. Его, как важного государственного преступника, увозят на Минданао ночью, тайком, под большой охраной.
Но Филиппинская лига создана, живет, действует. Ее руководителем становится выходец из низов Андреас Бонифасио. Он лишен иллюзий, которыми долгое время был опутан Рисаль. Будущее Филиппин он видит в революционной вооруженной борьбе против Испании. Он создает подлинно революционную народную организацию Катипунан, паролем которой становится имя «Рисаль», а знаменем — красный флаг. Эта организация занялась подготовкой всенародной революции.
Перед началом восстания Бонифасио тайно посылает на Минданао к Хосе Рисалю делегата. Сведения о том, как Рисаль принял делегата, носят разноречивый характер. Некоторые историки утверждают, будто бы Рисаль отказался возглавить вооруженное восстание, считая его преждевременным. Другие, напротив, доказывают, что Рисаль одобрил все решения Катипунана, но посоветовал, прежде чем выступить, запастись оружием. «Революция против вооруженной нации никогда не должна быть начата без оружия», — сказал он делегату.
Еще до приезда делегата на Минданао Хосе Рисаль, желая любыми путями вырваться из плена, обратился к новому генерал-губернатору Филиппин Бланке с просьбой отправить его на Кубу, где вспыхнуло восстание против испанского господства, и использовать его там как врача.
Назревало вооруженное восстание, и генерал Бланко старался побыстрее сплавить «флибустьера», изолировать его от народа. Вот почему, к изумлению Рисаля, Бланко согласился отослать «флибустьера» в Испанию, а затем на Кубу. Но Рисалю удалось доехать лишь до Суэца. Восстание началось раньше времени. 30 августа 1896 года произошли первые бои повстанцев с испанской армией. Вскоре запылал весь архипелаг.
В Суэце Хосе Рисаля арестовывают и под конвоем отправляют в Барселону, а оттуда обратно в Манилу, где должен состояться суд над «заговорщиком». Монахи добились своего: они заставили генерала Бланко вернуть Хосе Рисаля, чтобы здесь, в Маниле, расправиться с ним. И хотя Рисаль не принимал непосредственного участия в подготовке восстания, его обвинили в «мятеже и государственной измене». Хосе Рисаля приговорили к расстрелу.
И вот 30 декабря 1896 года Хосе Рисаля под усиленной стражей выводят на Багумбаянское поле. Нет, он не молит о пощаде, ничего не доказывает врагам. Он горд и спокоен, как всегда. Он предвидел это и знает, почему находится здесь. Приговор был предрешен давно. Ждали только удобного случая, убедительного довода… А что может быть убедительнее вооруженного восстания?
Как его герой Симоун-Ибарра из романа «Флибустьеры» заложил внутрь лампы динамит, чтобы взорвать дом, где находились генерал-губернатор, монахи и весь «цвет» испанской колониальной власти, так и Хосе Рисаль перед казнью прячет в лампу свои предсмертные стихи. Эти стихи, разошедшиеся потом в миллионах экземпляров по всему миру, были для колонизаторов страшнее динамита: они свидетельствовали о том, что инквизиторам в рясах и мундирах не удалось сломить свободолюбивый дух Рисаля; стихи призывали бестрепетно отдавать жизнь за счастье и независимость родины.
Последний раз прошелестели над головой Хосе Рисаля высокие пальмы, последний раз блеснула перед глазами ослепительная лазурь родного неба. Рисаля не стало.
Весть о его смерти громким эхом прокатилась по всему Филиппинскому архипелагу, разожгла еще большую ненависть к прогнившим насквозь колониальным порядкам, вызвала новую мощную волну восстаний, небывалый приток всех слоев населения в революционную армию. Натиск был могуч и неотразим: через полтора года после казни Рисаля народная революция победила; в июне 1898 года Филиппины провозгласили независимость. Однако упоение свободой было недолгим: через полгода филиппинскому народу вновь пришлось с оружием в руках отстаивать свободу, теперь уже против более мощного хищника — Соединенных Штатов Америки. Борьба затянулась на многие годы.
Но это уже другая глава истории филиппинского народа, который выдвигал и выдвигает из своей среды все новых и новых героев борьбы за полную независимость филиппинского государства от колонизаторов, за свое национальное и социальное освобождение.
Есть люди, имя которых умирает вместе с ними. И есть такие, как Хосе Рисаль, — они становятся знаменем борьбы, синонимом гения народа; жизнь и деятельность подобных людей, даже сама смерть, рыцарски прекрасная, служат опорой, источником моральных сил для целых поколений.
М. Колесников
Флибустьеры
Можно подумать, будто некий флибустьер тайными чарами понуждал клику святош и ретроградов, чтобы они, невольно выполняя его замысел, проводили и поощряли политику, устремленную к одной цели: распространить дух флибустьерства по всей стране и убедить всех филиппинцев до единого, что нет для них иного спасения, как отделиться от матери-родины.
Церковь, отказавшись лишить вас сана, выразила сомнение в вашей преступности; правительство, окружив ваше дело тайной и глухими намеками, посеяло подозрения, что в тяжкую минуту им была совершена роковая ошибка; а Филиппины, свято чтя вашу память и называя вас мучениками, не признают вас виновными.
И пока не будет доказано ваше участие в кавитском восстании[4], пока не выяснится, были вы или не были патриотами, поборниками справедливости и свободы, я вправе посвятить мой труд вам, павшим жертвами того зла, с которым я пытаюсь бороться. В ожидании дня, когда Испания оправдает вас и объявит себя непричастной к вашей гибели, да послужат эти страницы запоздалым венком из увядших листьев, который я возлагаю на безвестные ваши могилы! И всякий, кто бездоказательно чернит вашу память, да прослывет убийцей, запятнанным вашей кровью!
X. Рисаль
IНа верхней палубе
Sic itur ad astra[5].
Декабрьским утром по извилистому руслу реки Пасиг[6], пыхтя, поднимался пароход «Табо», везший многочисленных пассажиров в провинцию Лагуна[7]. Его неуклюжий, бочковатый корпус напоминал табу[8], откуда и произошло название; он был грязноват, но с претензией казаться белым, и, благодаря своей медлительности, двигался торжественно и важно. И все же в округе относились к нему с нежностью, — не то из-за тагальского названия, не то из-за его сугубо филиппинского характера, главное свойство коего неприятие прогресса. Казалось, это был вовсе не пароход, а некое не подвластное переменам, пусть несовершенное, но не подлежащее критике существо, которое кичится своей прогрессивностью только потому, что покрыто снаружи слоем краски.
И в самом деле, этот благословенный пароход был истинно филиппинским! При некотором воображении его можно было даже принять за наш государственный корабль, сооруженный попечением преподобных и сиятельных особ.
В лучах утреннего солнца, серебрящих речную зыбь, под протяжный свист ветра в прибрежных зарослях гибкого тростника плывет вдаль его белый силуэт, увенчанный султаном черного дыма. Что ж, говорят, государственный корабль тоже изрядно дымит!.. «Табо» ежеминутно гудит, хрипло и властно, как деспот, призывающий окриками к повиновению, и столь оглушительно, что пассажиры не слышат один другого. Он угрожает всему на своем пути. Вот-вот он сокрушит саламбао — хрупкие рыболовные снасти, которые качаются над водой, точно скелеты великанов, приветствующих допотопную черепаху; очертя голову грозно устремляется он то на тростниковые заросли, то на ящериц карихан, притаившихся среди гумамелей[9] и других цветов, подобно нерешительным купальщикам, которые, уже войдя в воду, никак не отважатся нырнуть. Следуя по фарватеру, отмеченному в реке тростниковыми стеблями, «Табо» преисполнен самодовольства. Но вдруг сильный толчок едва не валит с ног пассажиров: наскочили на перекат, которого здесь раньше не было.
Если сравнение с государственным кораблем кажется еще не совсем убедительным, взгляните, как разместились пассажиры. На нижней палубе смуглые лица, черные шевелюры; здесь, среди тюков и ящиков с товарами, теснятся индейцы, китайцы, метисы, тогда как на верхней палубе, под сенью тента, расположились в удобных креслах несколько монахов и одетых по-европейски чиновников; они курят сигары, любуются пейзажем и словно не замечают, с каким трудом капитан и матросы преодолевают речные препятствия.
Капитан, пожилой человек с добродушным лицом, — бывалый моряк, который в молодости плавал на более быстроходных судах по более обширным водным просторам, а теперь, на склоне лет, вынужден сосредоточивать все свое внимание на том, чтобы осторожно обходить ничтожные помехи. Каждый день одно и то же: те же илистые перекаты, та же махина парохода, застревающего на тех же поворотах, как тучная дама в толпе; и почтенному капитану то и дело приходится стопорить, пятиться, убавлять пары