– Да, – ответила она, её голос стал резким. – Что, ищете преступника? Лучше ловите настоящих, а не таких, как Карас или Тир! Когда вы его выпустите?
– Твой Тир сломал руку одному, нос другому и поджёг плащ, – буркнул стражник. – Урин таких не прощает».
Элли фыркнула. Тир был её лучшим другом, не считая Саруно, друида, который учил её осознанности.
Дети потащили Элли к помосту. «Покажи бабочек!» – кричали они. Карас нахмурился, но остался.
Внезапно из переулка донесся крик – резкий, обрывистый, прорезавший праздничный гам. Карас рванул на звук.
Темный переулок. Липкая лужа крови. Женщина в зеленом платье лежала на камнях с перерезанным горлом – идеально ровным разрезом, будто проведенным по линейке. На лбу убитой красовался странный символ: две пересекающиеся дуги, словно таинственный отпечаток.
Карас наклонился для осмотра, но в этот момент сзади раздался рев:
– Держи его!
Он обернулся. Толпа. Стражники. И среди них – Элли с широко раскрытыми глазами, в которых мелькнуло что-то похожее на понимание.
– Он убил ее! – завопил кто-то из толпы.
Медный протез впился в плечо Караса.
– В темницу, ублюдок! – прошипел стражник.
Последнее, что увидел Карас перед тем, как его потащили прочь – Снежка, обнюхивающего кровавые следы, а затем внезапно заскулившего и бросившегося в темноту, будто учуявшего что-то.
Он мог бы раскидать всех их силой осознанности, хотя еще не проверял ее в деле. Но знал: если применит, сил останется совсем немного, а времени на поиски и спасение Ани было в обрез. Решил пойти по пути наименьшего сопротивления…
9. Рождение «Разлома»
Часть
2010 год. Лаборатория кафедры нейрофизиологии. Ночь.
Дождь стучал по зарешечённым окнам старого корпуса. В воздухе пахло формалином и дешёвым растворителем – в углу валялись банки с заспиртованными мозгами (учебные пособия для второкурсников).
Лёха Барго сидел на столе, развалившись, как кот. Высокий, жилистый, с вьющимися тёмными волосами (которые он никогда не стриг, потому что «учёному не нужен стиль»). На нём – рваный свитер и джинсы с пятнами от азотной кислоты.
– Гаврюха, смотри! – Он ткнул пальцем в ЭЭГ-ленту, где среди ровных альфа-ритмов прыгал странный пик. – Видишь? 40 герц! Это же оно!
Карас (тогда ещё молодой, без седины, но уже с вечными синяками под глазами) нахмурился:
– Артефакт. Ты опять забыл заземлить датчики.
– Чёрта с два! – Лёха спрыгнул со стола, его длинные пальцы (всегда в царапинах от паяльника) запустились в волосы. – Я подал ток прямо на таламус. И знаешь, что испытуемый сказал?
– Что?
– «Я видел город».
Тишина.
За окном грянул гром, и на секунду свет моргнул. В жёлтом свете аварийных ламп тень Барго вытянулась по стене, как паук.
– Какой город? – спросил Карас.
– Тот, которого нет.
2015 год. Первый эксперимент "Разлом".
Подвал городской больницы. Морг.
Стены, плохо заштукатуренные поверх кладки сталинских времён, местами проступали тёмными пятнами плесени. Капли со старых труб падали в такт – будто кто-то за стеной тихо стучал костяшками пальцев.
Барго стоял перед креслом, в котором была закреплена она.
Труп девушки.
Бледная кожа, почти синяя в свете ламп дневного света. Электроды, вживлённые прямо в глазницы, соединялись с самодельным аппаратом – коробкой с панелью ручного управления, испещрённой рукописными обозначениями.
– Она не мертва, – прошептал Барго. Голос дрожал, но не от страха – от восторга. – Она там. Я подал на мозг импульсы резонансной синхронизации… Датчики показывают, что она что-то видит. Но нам не хватает энергии жизни – что бы передать информацию. Но она точно там!.
Карас смотрел на ЭЭГ. Прямая линия. Смерть.
Но датчики движения фиксировали микросокращения мышц – лёгкие подрагивания пальцев, едва заметные спазмы век.
– Лёха, хватит. Мы не понимаем, что происходит.
– Понимаем! – Барго резко развернулся. Его глаза – обычно весёлые, бесшабашные – теперь горели холодным, почти нечеловеческим блеском. – Мы нашли способ выйти. Не в обычный сон, а в Мир Грёз. И теперь дорога открыта Осталось довести до ума, способ не сжечь мозг.
Тишину разрезал резкий звук – где-то в углу лопнула пробирка. Карас вздрогнул.
– Решено. Не будем подвергать опасности никого. Мы сами разработаем… и будем экспериментировать, – сказал он, но голос звучал глухо, будто не его.
Барго ухмыльнулся.
– Проект "Разлом"! Формулы нейрокогерентного переноса… – Он схватил со стола блокнот, исписанный уравнениями, и ткнул пальцем в хаотичные графики. – Вот! Это ключ!
Татьяна сглотнула. Её руки дрожали. Она не думала, что окажется в такой ситуации. Ладно, студенты медицинского колледжа изучают мозги и решили чуть дальше зайти – подать электрические сигналы на труп. Но теперь? Это уже становится опасно…
– Так, мужики… мне страшно. Какая-то чертовщина. Я понимаю осознанные сны, удержание себя в состоянии рефлексии… но переносить сознание?!
Барго рассмеялся – слишком громко, слишком резко.
– Не бойся! Мы на пороге величайшего открытия!
Он протянул руку, будто предлагая взяться всем троим.
– Тогда… отправляемся все вместе, – прошептала Таня.
– Вот это команда! – Барго закричал так, что эхо отозвалось в пустых коридорах морга.
Карас впервые видел его таким.
Глаза – совсем чужие.
2024 год. Последний разговор.
Телефонный звонок. 3:47 ночи.
– Гавриил… – голос Барго дрожал, на фоне – шум вентиляторов и чужое дыхание. – Я восстановил "Разлом".
– Что? Ты забыл, что произошло с Таней? Мы ей поклялись её спасти и предали!
– Нет, ты предал её. Ты её там бросил, и не стал спасать, а я… а я…
– Где ты?
– В Солнечном доме. (Тогда ещё Карас не понял, о чём это.)
Пауза. Хруст – будто кость треснула.
– И я всех спасу. Я кое-что нашёл… Мне нужна будет твоя помощь. Ты… ты же помнишь уравнения?
– Лёха, остановись. Я ушёл из этого дерьма. Заниматься больше не буду!
– У тебя нет выбора…просто поддерживай жизнь…запомни это
Щелчок. Тишина.
Часть. "Последний день в Солнечном доме"
Сиротский приют "Солнечный дом" был местом, которое одновременно внушало благоговение и тревогу. Стерильно чистое здание, окружённое высокими бетонными стенами, напоминало скорее лабораторию, чем дом для детей. Расположенный за городом, вдали от шума и суеты, он был изолирован от внешнего мира, словно специально созданный для того, чтобы скрывать свои тайны. За стенами приюта простирался густой лес, древний и непроходимый, словно страж, охраняющий то, что лучше бы никогда не было найдено.
Солнечный свет, проникавший сквозь высокие окна приюта, всегда ложился на пол ровными геометрическими прямоугольниками – слишком правильными, чтобы быть настоящими. Аня любила считать эти световые квадраты, пока передвигалась по коридору: один, два, три… На двенадцатом всегда приходилось переезжать через порог…
"Солнечный дом" никогда не был солнечным.
Это была красивая ложь, как и всё здесь.
Дети, жившие здесь, были особенными. Их отбирали по всей стране – одарённых сирот, у которых не было ни родителей, ни опекунов. Они были умны, талантливы и… одиноки. "Солнечный дом" стал для них одновременно и убежищем, и тюрьмой. Здесь их учили, кормили, заботились о них, но за этой заботой скрывалось что-то зловещее, что-то, что нельзя было выразить словами. В коридорах приюта всегда царила тишина, нарушаемая лишь редкими шагами, которые эхом разносились по пустым коридорам. Иногда из подвала доносились странные звуки – глухие удары, шепот, который невозможно было разобрать, или тихий смех, заставляющий детей вздрагивать.
Аня, с её белыми, длинными волосами и зелёными глазами, была одной из старших. Она всегда казалась отстранённой, холодной, как лёд, но внутри она была мечтательницей. Её воображение часто уносило её далеко за пределы приюта, в миры, где реальность переплеталась с мифами. Она любила аудио книги, врачи всегда её их включали, особенно те, что рассказывали о древних ритуалах, забытых богах и тайных знаниях. Её шрамы, о которых она никогда не говорила, были лишь намёком на её прошлое, которое она старалась забыть. Иногда, когда она оставалась одна в своей комнате, ей казалось, что кто-то стоит за дверью, наблюдая за ней через щель. Но открыть и проверить она не могла.
Директор приюта, Алексей Антонович, был человеком, которого все любили и уважали. Ему было около тридцати пяти, он носил аккуратные очки, которые придавали ему вид учёного, и белый халат, символизирующий его профессию врача. Его улыбка была тёплой, как солнечный луч в пасмурный день, а голос – мягким и успокаивающим. Но иногда, когда он смотрел на детей, его глаза становились слишком блестящими, словно в них отражался свет, которого не было в комнате. Его улыбка, обычно такая добрая, могла вдруг стать слишком широкой, неестественной, как будто её нарисовали на лице. Иногда он говорил что-то странное, что настораживало, но дети не придавали этому значения. Например, однажды он сказал: "Вы все такие особенные… как будто созданы для чего-то большего, я вас спасу". Или вдруг замолкал посреди разговора и пристально смотрел на кого-то из детей, как будто видел в них что-то, чего они сами не замечали.
Она замечал, что дети куда-то пропадают по одному. И вот их осталось двое. После ужина в столовой, где Алексей лично разливал детям компот, которым Аню напоили как она заметила, что напиток был каким-то… странным. Слишком сладким, с лёгким горьковатым послевкусием, которое оставляло на языке неприятное ощущение. Она хотела сказать что-то, но не смогла. Вскоре они почувствовали странную слабость, их веки стали тяжёлыми, а мысли – путаными. Алексей, с той же доброй улыбкой, отправил их лечь спать пораньше.